Лучший секс в его жизни

(просто лечусь чужой любовью)

Летняя ночь светла и щедра. Она начинается далеко за полночь, примерно тогда, когда дама, ведущая в столице тайную жизнь, возвращается домой. Пусть даже это временный дом. Пусть даже это апартаменты, из которых вскорости следует съехать. Но раз ключи все ещё при ней, сие именуется домом.

Она бросила черные перчатки на изящный столик в коридоре и прошла в столовую, устало расстегивая бесчисленные пуговки на длинном приталенном платье. Вдова знала, что в квартире кто-то есть еще до того, как вошла. Отвратительный запах печеных бобов тянулся из-под двери.

— Явился? — прислонившись плечом к дверному косяку, она продолжила расстегивать платье. — Твоя два раза приходила. Искала тебя.

Он сидел на диване Дроша, вольготно облокотившись на стол, и пальцами доставал из горшка бобы, смачно засовывая их по одному в рот. На нем был только небрежно запахнутый халат. Все те же концертная жилетка и грязные штаны были перекинуты через спинку дивана. Разбитые в хлам ботинки со здоровенными дырами на носках валялись под столом.

— Знаешь как круто, когда у тебя есть пальцы? — он поднял лицо, широко улыбнулся, достал большую горошину боба и манерно оттопырив мизинец сунул ее в рот. Томатный соус при этом тек у него по локтю.

— Трудно недооценивать пальцы, — вдова улыбнулась. — Откуда ты свалился?

— Да вот не поверишь, — он хитро сощурился. — С неба. Прямо на твой балкон. Будешь? — Он подвинул вдове горшок с бобами. — К сожалению, больше ничего нет.

Вдова сняла шляпку с вуалью, отрицательно покачала головой и тут вдруг поймала себя на мысли, что она рада видеть этого наглого пацаненка. Да и пацаненком его как-то уже не назовешь. В каждом его движении угадывалось новое, только обретенное мужское чувство себя, исключающее необходимость кому-то что-то доказывать, свободное не ради бравады, а по самой сути свободы — по самодостаточности.

— Как хочешь, — пожал плечами он. — А я поем. Ты сама-то откуда? Нашла себе богатого мальчика? Нет?

— Пока передумала.

— Молодец. Так, глядишь, пойдешь работать, станешь приличной дамой, нарожаешь себе кучу симпатичных черненьких детишек. — Он неспешно выбрался из-за стола и, вытирая о халат руку, подошел к керосиновой плитке. — Давай хоть чаю попьем. Сушняк замучил.

Вдова ушла к себе, но быстро вернулась уже босая и в халате. Уютно села к столу.

— А что с твоими ботинками?

— Был бой, — Эрик чиркнул спичкой и принялся возиться с чайником. — И бой был славный. Но ботинки пали смертью храбрых. Да что ботинки? Я, того, лютню профукал. И это прям беда.

Он достал из буфета бумажный пакет с заваркой и две чистые чашки, высыпал в каждую по большой чайной ложке.

— Эм говорит, температура кипения воды типа соточка. А Тиг говорит, нельзя заваривать кипящей, надо остудить. Иначе все волшебство сварится, и чай — не чай.

Вдова слушала и мягкая улыбка не сходила с ее яркого, слегка грустного лица.

Они пили чай молча, как давние друзья, которые и без слов все понимают: у каждого своя тайна, и тайнам не суждено прозвучать вслух. От этой недосказанности в воздухе дрожало приятное напряжение. Два одиноких путника оказались ночью в чужих апартаментах, чтобы отдохнуть и зализать раны, а наутро продолжить путь и больше никогда не свидеться, или — очень нескоро и совсем в других ролях.

Она следила за его руками, за живым, подвижным лицом, по которому можно было читать многое, кроме главного. Но и того, что она видела, было достаточно, чтобы впервые в жизни ей внезапно, остро и явно захотелось мужчину.

Даже на расстоянии стола от него тянулись дурманные запахи: ванильного табака, пота странствий, юной горячей крови и дивный, особый запах кожи, уникальный, как отпечатки пальцев, как взгляд, как улыбка.

Чернокожая поставила чашку и подсела на диван. К нему.

— Знаешь, петухи омерзительно трахаются, — с улыбкой сказал он, обнимая ее за талию.

Она перенесла колено через его ногу, мягко обвила его голову руками. Втянула крупными ноздрями его запах.

— Ты пахнешь любовью, мальчик, — снимая с его плеча халат, сказала она. — Любовью вообще, понимаешь?

— Понимаю, — он запустил пальцы в ее смоляные кудри, а потом осторожно и очень-очень нежно поцеловал большие губы. На вкус они тоже были как шоколадное пирожное.

— Пойдем к тебе. На моей кровати мужчины не спят... — шепнула она ему в ухо так бархатно и так мягко, точно захотела сразу отлюбить его голосом. И не ошиблась. Обычно мужчины не склонны любить ушами, но ей с первой попытки попался искушенный ценитель звуков.

Он послушно поднялся, и черная ведьма повела его в его спальню, где потянула за руку, буквально бросила под себя, прильнула и потекла по всему его длинному, тощему телу касаниями и поцелуями. Точно теплая река, горячая от долгой жары и черная от смотрящегося в глубь нее ночного неба.

Он не понял, как так получилось. Его будто бы окунули в душистый бурливый бассейн с теплым молоком. Струи-пальчики ласкали, пробирались под каждую его мышцу, и та немедленно расслаблялась, теряла вес, парила, снова обретала упругость и снова расслаблялась. Телу было мучительно приятно, всему, от больших пальцев ног до кончика носа. Покачивающаяся истома внутри, сладкое чувство в чреслах.

А потом теплое молоко схлынуло, и его перенесли на горячие угли.

Из ласковой кошки красавица враз превратились в черную могучую волчицу и сильными мышцами и белыми клыками. Теперь она сидела на нем, немного больно сжав коленями его ребра.

— Ты же не боишься испытать любви южанки? — колдовской, вкрадчивый голос точно накинул ему удавку на шею. — Немногим мужчинам дано!

— Я ничего не боюсь... — Он подумал, что нужно взять ее за руки, чтобы скинуть с себя, перехватить инициативу. Перевернуть ее, показать, кто здесь главный, отлюбить, не церемонясь, или, наоборот, показать высший класс изящного соития. Ее плотные, точно из черного мрамора высеченные груди оказались прямо у его лица. Он хотел их трогать, хотел гладить великолепную кожу — кофейную гладь с лёгкой рябью пор. Хотел, но не мог. Бассейн с молоком сделал его покладистым.

Ее ладони крепко обняли его запястья, она больно нажала ногтями на какие-то точки под жилами и его руки обмякли.

Нежный и острый язык скользнул по шее и лицу, забрался в ухо, рука вдовы нажала на точку между ребер, а потом... Потом он сильно закусил губу. До крови. Чтобы не застонать как девчонка. Чтобы не кончить сразу, чтобы не биться под ней как глупый пойманный карась на крючке. Чтобы продлить наслаждение.

Точно крупный комар в паутине черной паучихи, он готов был умереть под ней с радостью, только бы она не останавливалась. Только бы двигалась, потому что с каждым движением ее бедер его тело разрезала космическая волна удовольствия.

— Расслабься и наслаждайся, маленький большой мальчик, — шепнула она, склонившись к нему, и слизнув с его губы кровь. — Сначала я отлюблю так, как принято у нашего народа. А потом вылижу как леденец каждую твою белую косточку...

Утром все в мире, до последней детали тонкого его устройства было Эрику любо.

Случилось такое вот чувство легкой души и абсолютной правильности каждого движения солнечного луча по покрывалу.

Без всякого сомнения, эту ночь он запомнит навсегда. Ночь, когда любил не он, а любили его, выкупали в страсти и нежности, как в том самом молоке, заваренном на диких травах. Каждая клеточка его кожи млела от поцелуев, живот — от избыточного удовлетворения, губы от сладких укусов, а душа — от приятных, неприличных и ласковых слов. Так умеют любить только свободные, ничего не ждущие, не выставляющие за свою любовь никакую цену ни в деньгах, ни в обязательствах. Так умеют любить дикие аборигены, так любят дриады с их вечной жизнью, и русалки с их никому не доступной природой, и так умеют любить те, кто любит первый и единственный раз по воле мгновенного порыва души и ни по какой другой причине...

Жара уже ступила в спальню через распахнутое окно. Ранняя, июльская, она накалила воздух сухой пряностью городского зноя, где запахи так остры и тягучи, что хочется чихать. Занавески не спасали от света, комната была жёлтая-прежелтая, а шелковая простынь горячая-прегорячая.

Эрик сладко потянулся и почувствовал в себе столько сил, сколько не чувствовал уже давно. Хочешь — беги, хочешь — пляши, хочешь — землю копай. И он бы, честное слово, в этот момент с радостью помахал тяпкой. Пора бы уже домой. Да. Пора. Но сначала надо вернуть лютню.

Он встал, буквально спружинил с ложа и вышел в коридор. Дверь в ее комнату была приоткрыта, кровать заправлена ровно, как по линейке. Ни одной ее вещи не попалось ему на глаза. Он оделся в свое грязное, напился из кувшина и на всякий случай решил оставить записку. Взял со столика в прихожей фальшивое письмо от отца Дроша, перевернул лист и написал весёлым пляшущим почерком: «Любовь южанки - это божественно!» Хотел, было, нарисовать сердечко, но, посмеявшись над собой, просто поставил букву «Э».