Замороженная клубника

В 1977 году в Монтрё великий Набоков принимал в гостях Ахмадулину. Та во время встречи источала почтительный ужас. Набоков спросил её, насколько хорошим она находит его русский язык.  «Он лучший!» — ответила Ахмадулина. «Вот как, — сказал Набоков. — А я думал, что это замороженная клубника».

Каким бы хорошим не был язык конкретного носителя, в отрыве от языковой среды он становится мороженой клубникой, и я уловила горечь — и ужас! — в этой фразе про клубнику. Но на себя не примеривала тогда.

А потом сама эту клубнику слышала. Была на экскурсии в доме Маннергейма, и сотрудник музея, услышав русскую речь, радостно сказал, что есть у них экскурсовод со знанием языка.

Это оказался внук белогвардейца, эмигрировавшего в Финляндию. Они в семье сохранили русский. И вот он повёл, рассказывая. Я смотрела на узкую аскетичную постель гениального полководца (да уж, когда призвание у человека, так постель и еда ему уже не сильно интересны), на портреты-крестильные рубашки-карикатуры-залы, полные орденов — и слушала, как экскурсовод рассказывает про всё это на прекрасном правильном русском времён революции. Замороженная клубника! И ужас тоненькими лапками прикоснулся сзади к шее. Я тогда жалела, что нет на свете моей родины, она распалась. Думала, что, никуда не ехавши, всё-таки живу в изгнании — и тут отчётливо поняла, что есть ужас и похуже. Не просто жить в изгнании, а лишиться языковой среды. Пушкин языку у московских просвирен учился, и находил его прекрасным. А тут всё: нет у тебя просвирен, дворников, студентов, ментов — живи, как в склепе! Мумифицируйся.

Очень тогда ничтожная я пожалела великого Набокова.

«О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,

Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый".

Гомер, "Одиссея"