Медицина в "Белокуром" - французский врач для шотландца

Сначала подумала - ну, какая у меня там медицина? Господин граф здоров, как тот его белый конь (ок, два белых коня за четыре тома), а потом сосредоточилась. Да порядком там медицины. На исходе тридцати лет господина графа, пребывающего в Венеции, траванули по тихой грусти и ревности, но он мальчик крепкий, поэтому недотравили. В Венеции его пользовал милый еврейский лекарь, но там эпизод короткий, поэтому умолчим. Однако по возвращении на родину Белокурому пришлось столкнуться с медициной вплотную - и тут уже выступает фигура еще более колоритная. 

Ренье Нормандец - один из ключевых второстепенных фигур "Грубого сватовства" и "Засветло вернуться домой", и он сам о себе прекрасно рассказывает в этом отрывке. 

Также ремарка для тех, кто читал "Младшего сына" - вот, у вас есть возможность полюбоваться на дочь бедового Алекса Хоума и великолепной Агнесс Стюарт, вдовой графини Босуэлл. Джен Хоум, в замужестве леди Гамильтон Клидсдейл - это она и есть. А Рональд Хаулетт Хей - внук того самого Генри Ральфа Хаулетта из Совиной лощины, который "Неясыть на вашу голову".

Заметно же, что я люблю Золя, Бальзака и многотомные семейные саги?))

мэтр Ренье

Для кары Господней это было даже слишком стремительно и точно.

Через полчаса после ужина в холле, поднявшись к себе, кликнув Хэмиша раздеваться, граф Босуэлл вначале ощутил яркий холодный комок ниже солнечного сплетения, затем его вывернуло, затем, побелев от боли, он уже валялся на смятом покрывале постели, не в силах повернуться со спины на бок, не то, чтобы – встать… а вокруг столпились в тревоге  сестра, зять, капитан охраны, слуги…

– Милорд, – негромко сказал Рональду Хею Хэмиш МакГиллан, у которого на глазах как-то происходила подобная сцена – давно, в другой жизни, в Венеции, – его светлость недолюбливает их, конечно, однако тут нужен лекарь, и как можно скорее. Храни нас Боже от яда.

– Кто? – Дженет Гамильтон такой фурией оборотилась к мужу и Хею, услыхав эти слова, что оба они поневоле попятились. – Кто осмелился бы отравить моего брата в моем доме?!

Ярость Хоумов, чистая, незамутненная ни полом, ни воспитанием впервые так явно показалась в ее лице, что даже Клидсдейл был несколько озадачен. Подобного облика собственной жены он не видал никогда.

– Ну, милая, – пробормотал Большой Джон примирительно, – такую возможность никогда не следует упускать из вида.

Хаулетт окинул быстрым взором скорчившегося на ложе Хепберна, ткнул Хэма МакГиллана в плечо:

– Так что встал?! Шевелись! Я сам с ним объяснюсь, коли понадобится… любого лекаря, какого сыщешь поблизости, да живо!

– К дьяволу коновалов! – проскрежетал его светлость, расслышавший последние слова Хея, отнимая лицо от подушки, оно было влажным от пота и бледным, с запавшими глазами. – Уморить меня, черти, хотите?

– Тихо, милый, – Джен Гамильтон опустилась на колени возле постели, поймала его руку, приложила к губам, – тихо, тебе не нужно тревожиться!

Глядя на эту сцену, Джон Гамильтон Клидсдейл впервые ощутил весьма странное – и неприятное – чувство к шурину. Рональд Хей выпроводил из комнаты МакГиллана и раздавал приказания слугам уже за дверьми спальни.

Первое время он думал – то самое, что пообещал ему еврейский лекарь когда-то, вторая доза. Но откуда? – за волнами боли вовсе не шло на ум. И он пережидал, сжав зубы, новый приступ. Когда отпускало, очень хотелось пить, но рвало и водой, и остатками еды. Кидало в пот, хотя сознание не угасало, как в первый раз – и это вскоре стало для Патрика Хепберна соломинкой слабой надежды. Симптомы повторялись не все, значит, он может выкарабкаться. Дженет сидела при нем уже второй час, снимая нагар со свечи, терпеливо поднося питье, вытирая пот с лица влажной тряпкой… он трижды отправлял ее спать, стыдясь своей слабости, уверяя, что любая служанка справится с тем же, но сестра была неумолима:

– Можешь считать, мне нравится глазеть на твои мучения, – отрезала деликатная леди Гамильтон в ответ на очередную просьбу провалиться к дьяволу или в постель Клидсдейла. – Редкое по живописности зрелище.

– Я тебя задушу – если попустит хотя бы на четверть часа…

– Ты бранишься, как пьяный горец, и стонешь, как девчонка, – хмыкнула сестра, – хорош воин... благодарение Богу, мужчины не рожают – от ваших криков лопнул бы небесный свод.

– Легко сказать, – огрызнулся Патрик, – не тебе же кишки на кулак наматывают.

– А Хэм МакГиллан, помнится, всем рассказывал, как мужественно ты перенес страдания в Венеции...

– Джен, во имя всего святого, я тогда потерял сознание в первую же минуту, так что, если и был мужественен, лично мне о том ничего не известно.

– Это моя вина, – молвила Джен, помолчав. – Не следовало позволять тебе...

Оба поняли, о чем речь. 

Несмотря на рвущую нутро боль, брат коротко рассмеялся:

– Дурочка! У нас можно задрать подол сестре, дочери, вдове отца – но не королеве-матери... И вообще – ничего же не было, Господу покамест не к лицу гневаться. 

Он говорил о Боге так, словно тот тоже носил фамилию Хепберн, но был старшим в семье. И, переведя дух после нового витка боли, выплюнул:

– Нет, здесь не обошлось без обычного человека – Распятием клянусь, это Дугласы!

Но он ошибся.

Служитель Асклепия был видом и норовом бык нормандской породы – плотный, ширококостный, с большой головой и плоским лбом упрямца. Светлые глаза и прозрачный взгляд, который свойственен только поверенным, исповедникам и врачам, и жилистые руки, составляющие, казалось, две трети длины тела.  Мэтр Ренье из Хаддингтона, которого Хэмиш МакГиллан вытащил из дома в глухую ночь и приволок в Самуэльстон, окинул страждущего взором не самым подобострастным. Он потребовал ночной горшок его милости, со вниманием изучил содержимое, как и таз с хлопьями рвоты, заглянул в рот больного, оттянул веко, определяя ширину зрачка, просчитал пульс на запястье… затем откинул покрывало и ловко нажал в области желудка так, что его светлость был вынужден прокусить губу, чтоб не заорать в голос. Вместо того Босуэлл отпустил сквозь зубы лютое шипение отборных гэльских ругательств… на что мэтр Ренье не повел и ухом, а лишь обратился к Джен Гамильтон – по-шотландски он говорил грубо, но ясно, с четким французским акцентом человека, не так уж давно прибывшего из-за Канала:

– Вы жена ему?

– Я сестра его светлости...

Рональд Хей, молчаливой тенью расположившийся в дверях, внимал каждому слову лекаря, одновременно отрезая тому пути к бегству – на всякий случай. Хэмиш МакГиллан и Молот следили за каждым его движением – ибо нет лучшего убийцы на свете, чем врач,это известно каждому. То, что француза принудили исцелить, еще не говорило о том, что он не мог быть подкуплен.

– Что он ел? – тем временем спрашивал тот у Дженет.

– Ничего, что не делил бы за столом с остальными – там быть не могло яда!

Но мэтр Ренье досадливо отмахнулся:

– Я спрашивал не про яд, леди. Что было у вас на столе?

Джен в недоумении, но добросовестно  перечислила: жаркое из оленины, свиной бок, зайчатина, пирог с ветчиной и курицей, ко всему острый соус из перца, вареный на виски, мелкий белый лук, моченый в яблочном уксусе, запеченный каплун, обложенный перепелами, дижонская горчица…

– Горчица? Ясно. Оленина, понятное дело, и зайчатина… И вся эта снедь еще, которая вгонит в гроб и быка, ежели потребить ее подряд, без разбора. Что пили мужчины?

– Вино, темный эль, виски. Говорю же, брату наливали из одного кувшина с моим мужем!

– Он выпил много? 

– Достаточно… но был на ногах к завершению ужина.

– А схватило спустя полчаса?

– Дайте ему уже противоядие, мэтр, или я решу, что жизнь вам не слишком дорога, – посоветовал лорд Рональд Хей. – Быть может, вы нарочно длите страдания его светлости?

Мэтр Ренье окинул говорящего пренебрежительным взглядом, фыркнул, запустил обе длани в плетеный короб, который внес с собой в комнату… извлек оттуда флакон темного стекла, из которого и плеснул в стакан, поднес к постели:

– Выпейте это.

– Противоядие? – первое, что у него спросил сам пациент.

– Противоядия нет, граф. Пейте... – и, наткнувшись на темный, измученный взгляд Босуэлла, сам отпил пару глотков, остаток протянул Белокурому. – Маковый отвар. Пейте, говорю, и спите, вы не отравлены.

После долгой паузы Хепберн взял стакан, выпил до дна.

– Если он умрет ночью, – все так же спокойно сообщил лекарю Хаулетт Хей, – к утру ваша кожа, снятая заживо, станет попоной моего коня.

– Вашему коню еще долгонько придется мерзнуть, милорд, – не без мрачного юмора отвечал Хею мэтр Ренье, ничуть не смутясь, – а теперь, леди, если у вас найдется, чем покормить меня и моего служку, я буду вам крайне признателен. Выпустите уже руку вашего красавчика… брата… ему ничто не грозит, по крайней мере, сегодня.

Босуэлл очнулся утром с мутной головой, однако с наслаждением во всем теле, какое испытывает человек, избавившись от сильной боли. Но, повернувшись в постели, тут же поморщился, боль вернулась вновь – хотя и куда с меньшей лютостью. И взгляд его скрестился с другим, светлым, прозрачным взглядом – мэтр Ренье, собственной персоной, сидел подле его постели в кресле, а по левую руку от кровати, вытянув из-под главного ложа коечку слуги, дремал, завернувшись с головой в плед, Рональд Хей… 

– Что это было? – спросил Патрик у лекаря.

– Сперва поговорите со мной, ваша милость. Случалось прежде у вас такое?

– Не доводилось, хотя…

– Да, мне говорили про яд. Если не считать яда?

– Нет.

– У вас хороший аппетит, временами – так волчий, не правда ли? Иногда кажется – умрете, если не случится поесть вовремя?

– Бывает.

– Крепкого пьете много?

– Обычно, мэтр Ренье, я не из первых выпивох. Однако к чему вам это все?

Но тот продолжал расспрашивать:

– А болит вот тут, на три пальца ниже солнечного сплетения?

– Ну да. К дьяволу, да уберите от меня ваши руки уже, говорите, в чем дело!

Мэтр Ренье откинулся на спинку кресла, созерцая пациента с интересом подлинного художника своего ремесла. А потом сказал уж вовсе неожиданное:

– Если правда то, что рассказал слуга про ваши превратности в Венеции, то вы заполучили болезнь желудка, граф… а, быть может, так же и почек, и печени, но это узнаем после. 

Повисла пауза.

Босуэлл сидел на постели, опершись спиной о подушки, наволочки которых были вышиты сестриной рукой, и осмыслял услышанное. У него было такое ощущение, что Господь Бог все-таки, осердясь, подложил ему свинью. Но вывод Патрик сделал, как обычно, в свою пользу:

– И когда это закончится, когда я исцелюсь?

– Никогда. Вы можете дожить до глубокой старости – ибо от природы обладаете железным здоровьем – но желудок и почки останутся такими же, как сейчас, или хуже. Теперь – маковый отвар и сон. Когда пройдут боли – порридж без молока в течение недели, разварное мясо, супы из постного и на второй воде…

В усталом лице Хепберна появилась, вдобавок ко всему, еще и скука. Хаулетт Хей, с хрустом потянувшись и зевнув, выбрался из-под пледа, едва лишь услыхал голоса, и сейчас, ухмыляясь, изучал физиономию старого друга. Мэтр Ренье продолжал перечислять:

– Овощи тоже вареные, морковь, брюква… бобов не советую, поменьше сладкого и вина, эля – вам сейчас это ни к чему. Если так уж возжелаете пить – пейте виски, но малыми дозами. Со второй недели вам разрешено молочное…

– Вот больше не говорите мне ничего, а? – предостерег его Босуэлл.

– Да, дижонскую горчицу в рот не берите, граф, пусть хоть сама королева просит вас об этом. Да еще вместе с зайчатиной… Особенно весной и осенью – для вас это два самых опасных времени. И с дамами, с галантными подвигами – повремените какой-то срок…

– Вы хотите сказать, что бабы, выпивка и жратва – я должен от этого отказаться, по-вашему?

– Я хочу сказать, граф, коли вы не в силах вести жизнь более умеренную, так употребляйте хотя бы ваши излюбленные грехи не вместе, а порознь. Дольше станете ими наслаждаться.

– Люблю коновалов. За эту приятную новость я и должен вам денег?

– Денег, ваша милость, вы мне должны за то, что позвали вовремя – это и есть для вас самая приятная новость. Большинство опаздывает, а после жалуется на бессилие медицины.

– Откуда вы взялись, такой умный?

– Из Падуанского университета, граф. Вообще же, пока не начнете блевать кровью – можете не беспокоиться, а потом уж сразу посылайте не за мной, а за духовником и поверенным. Таков последний яд, ввозимый к нам из Италии – агония похожа на крайнюю ступень чахотки.  Видел уже два случая – конец очень мучительный...

Босуэлл запустил руку в волосы, слипшиеся надо лбом от пота, тело пахло салом, мраком болезни – он ненавидел этот запах. Но решения принимал уже быстро и ясно:

– Останетесь у меня на службе, мэтр Ренье?

Эскулап окинул его не слишком дружелюбным взглядом:

– Если только в лечении станете подчиняться мне беспрекословно, граф... Но ведь за вами такой добродетели не сыщется?

– Вы знаток ядов?

– Я знаток женских болезней и младенческих хворей. Королева-мать выписала меня из Парижа еще при первой беременности, но после я вышел из милости у Его величества...

– И отчего же?  

– Оттого, что отказался подтвердить под присягой причастность Гамильтонов к отравлению принцев.

– А кто был к нему причастен?

– Да никто, граф. Дурная кормилица, отсутствие материнского пригляда. Ничего лучше, кроме матери, для выращивания младенцев еще не придумали, но у королев ведь не в обычае кормить детей самим...

– Но отчего вы остались здесь, в Шотландии? Надо думать, Джеймс был не особенно вам признателен за такой вердикт?

– Ваша правда, не особенно. Ну, тут у меня неплохая практика родовспоможения, а кроме того...изучение естества человеческого, как и свойств ядов, всегда было моей страстью. В Эдинбурге для этого куда больше возможностей... – мэтр Ренье глянул на Босуэлла с холодящим огоньком в глазах. – Куда проще раздобыть труп для моих опытов и изысканий.