Первый

Говорят самый трудный шаг - первый.

Вроде бы есть у тебя мечта, и всего то нужно сделать шаг и дойти. Но решится на этот самый первый шаг и есть самое сложное.

Почему то мне так не кажется.

Первый шаг - это конечно огромный страх, но это и огромная надежда. Которой будет  ой как трудно выжить, когда на неё ппосыплется сто тысяч разочарований и милион чисто житейских трудностей, вроде банального недосыпа и вечной вынимающей душу усталости.

А когда надежда умрёт... а она сто процентов умрёт, потому что любой путь это ещё и испытание, чтобы ты убедился в том, что тебе это точно нужно.  Когда не останется вообще ничего кроме пепла идти будет гораздо сложнее.

Ведь зачем идти? Когда ты точно знаешь, что там впереди не ждёт тебя абсолютно ничего. 

Пустота. Разочарование. Бессилие. 

И это может длиться бесконечно. Каждый раз ты цепляешься за любую мелочь, чтобы найти в себе сил, чтобы сделать хоть что-то, чтобы перползти. А когда переползаешь, там всё та же пустыня, где ты нахрен никому не нужен, и все твои благие тоже.

Вот тут и начинаются все эти самые трудные шаги, только  о них никто не вспоминает.

Потому что это больно. Потому что это значит признать своё абсолютное бессилие.

Даже если повезёт и ты дойдёшь до мечты, и она сбудется, эти выматывающие чёрные дни, ты не вспомнишь, потому что захочешь сберечь себя. Зато вспомнишь надежду, с которой всё начиналось. И расскажешь о ней.

Когда-то моя надежда начиналась с такого:

Городская гинекология – испытание не для  слабых духом. Пожелтевшие от времени стены, жёсткие кровати, прикрытые  тонюсенькими матрасами, сквозняки и персонал, испытывающий искреннюю  ненависть к каждому пациенту.

Я попала  туда на удивление нелепо – мячик для пейнтбола попал мне в живот,  лопнул, растекаясь по одежде вишнёво-красным пятном. Я даже не успела  понять, почему лица окружающих стали такими испуганными.… Очнулась в  больнице, когда с меня стаскивали одежду, и перед тем, как снова  отключиться, увидела, как из моей обуви выливают кровь.

Вторая внематочная. Кроме как приговором, это не назвать.

Я  мечтала только об одном – исчезнуть, пока на соседней койке не  появилось чудо с малиновыми волосами и пирсингом в носу. Чудо материлось  похлеще любого грузчика, постоянно ругалось с медиками и курило, не  выходя из палаты, в форточку. Если бы у забияки тётушка не работала в  Минздраве, её, скорее всего, выставили бы, как только она встала с  кровати, а так терпели.

По ночам  задира плакала. Во сне – почти беззвучно, но так горько, что, несмотря  на боль, я сползала с кровати, тихонько подкрадывалась и гладила её по  голове. Когда она успокаивалась, сидела рядом, представляя себе – это  мой ребёнок.

Днём монстр возвращался и продолжал терроризировать окружающих, на меня почти не обращая внимания.

–  У тебя есть деньги? – обратилась она ко мне через неделю нашего  совместного заключения – так она обозначила нахождение в больнице.

– Нет, – ответила я.

–  У тебя в ушах брюлики, и новенький айфон, – и нет денег?! – вытаращила  она и без того немаленькие глаза, – что, твой толстозадый муженёк  боится, что ты от него слиняешь, если у тебя появится копеечка?

– Сколько тебе нужно? – уязвлённая нападками на мужа, спросила я.

– Да, немного. Тыщу или две. Хочу нажраться, чтобы не сдохнуть от скуки в этой богадельне!

– А как ты собираешься протащить сюда алкоголь? – невольно заинтересовалась я.

– Думаешь, эти клуши посмеют меня не пропустить? Им же неприятности с начальством не нужны. Были б деньги… – вздохнула она.

–  Давай я позвоню мужу и попрошу привезти, что ты хочешь, – предложила я.  Другого способа узнать, что её мучает, мне в голову не пришло.

– О! Пусть бутылку «Бейлиза» привезёт. Нет! Лучше две, – обрадовалась соседка, – и денег попроси, вдруг нам не хватит.

Муж хоть и удивился, но привёз. Двух бутылок и литра молока нам хватило, чтобы разум отключился.

Она  смеялась, когда рассказывала мне про то, как влюбилась в сокурсника, а  он позвал её на вечеринку в общаге, использовал, а потом поделился с  друзьями.

Этот смех обжигал, подобно  разрядам статического электричества, заставляя меня вздрагивать и  зажимать уши. Она отрывала их и рассказывала-рассказывала-рассказывала –  взахлёб. Про то, как всё это происходило, и про то, что это наказание  ей – за дурость. А ещё про собственный ужас, когда узнала, что  беременна, про таблетки – она их купила, чтобы спровоцировать выкидыш,  про гнев и причитания родственников, про то, как её три дня продержали  дома, несмотря на кровотечение.

Когда  слушать стало невыносимо, я разревелась, и мне не хватило сил оттолкнуть  её, когда она принялась целовать меня, обдавая запахом сладкой  карамели. Не нашлось их и утром – разрушить хрупкий отголосок надежды,  что появился в глубине испуганных глаз.

Я тогда ещё во что-то верила.

Думала если стараться, то станешь лучше.

Прошло пять лет  и я теперь знаю, что это не так.  Разве я стала лучше?

Всё наоборот.

Как бы я не старалась, сколько бы не училась - всё бесполезно...

Надо это как-то переползти. Но я давно уже не знаю как.

И так бесконечно жаль, что нельзя быть как обычный нормальный вменяемый человек.