К слову о городе

К слову о городе…

Попросил меня  как то  г. Бурмистров слово молвить о судьбе города нашего. И вроде все понятно.  Все правильно. Есть он, наш  город. Лично со спутника снимок заказал.  Никакой ошибки, вот он, на берегу черной (так уж из космоса видно) Волги, с левой стороны по ходу движения, как почетный гость, сидит, небо коптит, ну чисто генсек.  Не сильно старый, но и не больно молодой. Есть исторический центр, есть и рабочие окраины. И люди по нему ходют, и машины ездют. Только странно ходют — все мимо музеев да библиотек, и странно ездют — все по тротуарам да памятникам. Может, и не совсем так, да из космоса-то  (сверху, то есть) виднее.  Да и от памятников уж, пожалуй, только тени остались. На фотографиях. Чего ж по ним не проехаться? Одной Мыльниковке повезло, её холят. 

А вот стоял особнячок на углу улиц Горького-Халтурина, так нету его. Перед прошлым днем Города снесли в аккурат. Подарок, понимаешь, городу. А то он был слегка обгоревший, несколько раз горел ни с того ни с сего памятник упрямый, весь вид портил. Потом читаю в газете — так и так, официально, граждане, сообщаем, продается под строительство гаражей место на улице Халтурина, практически в центре. И метраж участка указан. Делаю контрольный снимок (из космоса, вестимо, очень удобно эти спутники-шпионы летают) — а где на Халтурина есть свободные от застройки участки такой площади? А вот сами сфотографируйте… 

Так что будет нашему городу скоро новый подарок к именинам. Прямо в центре — и комплекс торговый, и гараж многоэтажный. Расти, город, процветай.

И вроде все понятно.  Все правильно. Надо городу расти. Надо дороги расширять, а то детей страшно на улицу выпустить — машины центральную линию пересекать боятся, а вот поребрик почему-то нет. В два ряда идут по тротуару. 

Только расти что город, что дерево  могут как в чистом поле — могучим раскидистым деревом, во все стороны, так и в плошке тесниться, карликом-бонсаи без корней, с куцей кроной. 

И вспомнилась вдруг старая вина. Катилась кубарем по дороге собачья стая, визжали, взлаивали, давились в азарте, и кричал кто-то в этой стае — тот, кого рвали, кричал.  Страшно кричал, высоким детским голосом.  Мне бы отойти подальше, как другим. Нормальные люди не встают на дороге у собачьей свадьбы и правительственного кортежа. Просто из чувства самосохранения. А я спасать бросился. Распинал собак (как — до сих пор не знаю, должно быть, повезло, что доминантную суку не задел). Два самых крупных кобеля не сразу добычу бросили, косились на меня зло, видно, что боялись (тоже знают, чего нормальные люди не делают), но отдавать не хотели. Да и азарт… Рванули в последний раз каждый на себя, выплюнули и отбежали метров на пять, к остальной стае. Стоят и смотрят — зло, выжидающе.  И молчат. 

А у моих ног хрипит наполовину разорванная кошка. Видно, что ей просто разорвали и перекрутили в том, последнем, рывке  позвоночник. Шкура сорвана клочьями, в открытых ранах судорожно сокращаются мышцы, дергаются обрывки сухожилий. Задние лапы парализованы, и, наверное, это агония — вряд ли она еще пытается убежать. Один глаз выдавлен из смятой глазницы, испачкан кровью, слюной, на него налипли грязь и окурок, но второй еще смотрит — на меня. С надеждой. Кошка дышит, всхлипывая.  Шансов у неё нет. Я с ужасом осознаю, что если б я задержался  на пару секунд, она сейчас была бы  уже мертва. Только на пару секунд! Её разорвали бы те два кобеля. И она бы уже не мучилась. 

Собаки начинают подбираться поближе. Всё так же молча и заинтересованно. В них копится возмущение.  И интересует их уже не столько кошка, сколько враг.  Кошка хрипит, пытаясь умереть, но кошки слишком живучи, а я не могу добить её. И дело даже не в старом суеверии — «убить кошку — значит убить собственного еще не нерожденного ребенка», не в брезгливости — противно прикасаться к этой покрытой кровью, слюной и грязью шее, чтобы 

свернуть её, не в страхе, что не смогу добить одним ударом палки, причиню новую боль… У меня просто не хватает духу добить её. Может, если бы у  меня был перочинный нож… не знаю. Знаю только, что должен был помочь ей умереть. Я не ветеринар, но и будь я ветеринаром, я не смог  бы помочь ей выжить. Разве что сделал  бы укол снотворного…

Ах, если б я вмешался  на две минуты раньше!.. 

Или не вмешался вообще…

Время идет, и кошка уже не смотрит на меня. Она пытается умереть сама. Тогда я, как мне кажется, принимаю верное решение — я собираюсь вернуть её собакам, чтоб добили. Отступаю в сторону, но во мне, видно, слишком много ненависти к ним и себе, а может, собакам уже просто неинтересна эта почти неподвижная мокрая тряпочка у моих ног. Они поджимают хвосты (все, кроме вожаков) и уходят. Впереди гордо идет крупная сука и один из тех кобелей. Им было интересно рвать живую, сопротивляющуюся жертву. И еще, наверно, это была схватка за престиж в стае. За право продлить род. За своих будущих детей. Такова их жизнь. Оглядывается только самый заморенный кобелёк, но ему по чину не положено самовольничать и отставать.

Кошка умирает четыре минуты. 

Я не знал её. Не любил. Это была никому не нужная бродяжка. Но мне в ту минуту было её жаль. Я рисковал собой, чтобы спасти бездомную кошку, но причинил только ещё большую муку. Я совершил преступление против милосердия, отняв у неё быструю смерть. Отказав ей  в избавлении от боли. Смалодушничав. Эту вину не искупить, не исправить совершенную жестокость, просто раскаявшись. Совесть — не салфетка, которую священник застирает, отпустив грехи.  Даже если бы кошка простила — у неё — единственной! — было на это право — я не принял бы прощения. Четыре минуты такой смерти нельзя простить себе. Нельзя простить такую трусость. Эту вину нужно принять — и жить с ней, ни на секунду не забывая, чтобы, забывшись, не совершить снова… А собаки — что с них взять? Это их нормальная жизнь. Они едят кошек. Заботятся о щенках. Просто живут. Тоже, кстати, несладко.

Дерево ли ты, город? Живой ли? Вроде, живой. Растет город, развивается, может от старости умереть. Бывает такое с городами. Может умереть и от убийства. Такое тоже не раз с городами бывало. Города умирают физически, когда их сметают с лица земли. Умирают духовно, когда теряют свое прошлое. Но и это еще не окончательная смерть.

Иногда мне кажется, что этот город не то, что умирает — нет, скорее трансформируется, переходит в иную реальность. Он теряет память, разрушается как личность, и пространство,  перевоспитывается, что ли… становится другим. Так меняется потерявший память человек. Хорошо это или плохо? Потерявший память, самого себя  человек физически жив, но легче ли от этого тем, кто любил его прежним? Наверное, нет. Может, новая личность, возникшая на месте старой, тоже будет хорошей, и её тоже кто-нибудь полюбит — как знать? Но легче ли от этого тем, кто любил его прежним? И легче ли ему?

Я вижу, как старый город рвут на куски. Сочные, дорогие куски земли в Центре. Я его не люблю, но мне его жаль. Я не архитектор.  Мне просто хочется спасти его. Хотя бы от боли. Но не слишком ли поздно? От него почти ничего не осталось. А то, что осталось, требует серьезных расходов на восстановление. Я не меценат, не миллиардер. Не окажется ли, что, вмешавшись, я только продлю его агонию? Может, пусть добьют, весело и быстро? И построят новый город для тех, кто его полюбит? Для детей? Для простых, нормальных людей, для которых норма — ходить мимо музеев и библиотек? Им понравятся широкие улицы и новые магазины, построенные хорошими архитекторами. Ведь им нравятся красивые дома-свечки вместо старинных кирпично-кружевных особнячков, нравятся  скверы с выбритыми газонами и  иностранными акациевыми вместо берёз. Нравится тротуарная плитка вместо асфальта. Как нравился асфальт вместо булыжника. Они даже не заметят, ЧТО потеряли.  Кому нужны чужие старики?

В конце концов, нормальные люди не встают на пути у собачьих свадеб и правительственных кортежей, не считают город живым, а снесение столетнего дома — преступлением. Им нет дела до того, как выживают бездомные животные и умирают потерявшие защиту людей дома... На мнение общества по Охране Памятников и нормативные акты по защите тех самых памятников им искренне наплевать, и они, возможно, правы. Нормальные люди просто живут. Живут.  Сегодня. Живут Настоящим…

На этих людей  прошлым летом смотрел  обугленными проемами окон — пустыми глазницами — старый дом. В воздухе стоял мат ломавших его рабочих. Ветер трепал яркую афишку с бразильской девицей — «Покровский парад-карнавал» (интересно, денег, потраченных на её изготовление и салют, хватило бы на реконструкцию памятника?). Мимо шли две пожилые женщины — тихо, буднично беседовали: «Ну, наконец-то сломали этого урода». «Да уж, кому он нужен, бомжатник».

А мне всё снится умоляющий взгляд умирающей кошки и её пустая глазница.