О кормлении огня

Здравствуй, яростный, славься, мой дерзкий бунтарь,

я соскучилась очень. Ночь молится душно и долго,

теребит допотопные чётки, бормочет: "...анта-а-а

бесересидо ункол атресита лагото солгус..."

Кто поймёт её, тёмную, — то ли такая латынь,

то ли чьё-то ещё из пока не рождённых наречий, —

но я слышу так много, что спать не пытаюсь. Поэтому ты

мне не снишься, конечно. Я грею озябшие плечи,

укрывая гиматием; пальцы — у солнца свечи.

Я люблю ритуалы, как все одинокие люди.

Звуки заперты в комнате, так что — кричи ли, шепчи —

отзовётся лишь рябью вода в побуревшем сосуде.

До рассвета лежу, опрокинувшись навзничь, да смыслы нижу

вдоль прерывистых нитей изрядно засаленных мыслей.

Воедино связать бы, но время — ухватистый жук —

подбирает обрывки, по кругу катает нечистый

ком. Клубок, колобок, кундалини, кольцо, ко-ло-врат...

Я играю словами — а что остаётся, любимый?

В полдень твой, как всегда, — тьма в пол-неба, и крылья шумят,

и когтистые лапы вонзаются в крепкую спину.

...Между нами — огонь; он, тобой разожжённый, горит.

В каждом доме тобой сотворённых мерцают оконца.

Ночь прошаркала к выходу, но на пороге зари,

обернувшись с трудом, обещала, что скоро вернётся.

Дети глины давно позабыли о щедрых дарах,

но ты платишь которую вечность по высшему счёту.

Я кормлю твоё пламя. Впиваются зубы костра.

Безрассудные люди возводят высотные соты.

Всё сплетается в узел. Чей помысел — вряд ли поймёшь.

Древо горьких плодов познаётся развесистой кроной,

и в начало начал полагается чистая ложь.

...Я кормлю твоё пламя любовью.

                                                          Твоя Гесиона.