Я пытаюсь разучиться дышать (Макс Далин)

Я пытаюсь разучиться дышать

Чтоб тебе хоть на минуту отдать
Того газа, что не умели ценить.
Но ты спишь и не знаешь
Что над нами километры воды,
И что над нами бьют хвостами киты…

Илья Кормильцев — русский поэт, переводчик с английского, итальянского и французского языков, музыкальный и литературный критик, главный редактор издательства «Ультра.Культура» был основным автором текстов песен группы «Наутилус Помпилиус». И он как бы предвосхитил то, что немного позже талантливый писатель Макс Далин создаст роман: «Семя скошенных трав»!

Я просто не смог написать рецензию на это произведение. Хотелось – не смог. Очень уж страшная и прекрасная книга о столкновении двух видов разума…

Но поделиться хотелось. И пока и читал, и потом… потом… До сего дня, когда проснулся с твердым убеждением, что эту книгу должны читать массово. Не для развлечения, хотя она написано увлекательно и прекрасным языком. 

Для предостережения…

Особенно сейчас, когда…

Так что я произвольно надергал цитат и выкладываю блоком.

Читайте.

Помните!

– Дети, – почти шёпотом сказал Стас. – Дети же.

Ясное дело. Он одинокий. Всю жизнь болтался по космосу, чужих детей спасал – своих не завёл. И рана у него в душе на этом месте, ничего не сделаешь.

 – Дети, – кивнул капитан. – Не спорю. Допустим. Но в осином гнезде, знаешь, тоже дети. Только не человеческие. И вырастут из них осы. Состоящие, главным образом, из жала. Пожалеешь?

***

 – Вы ведь не признаёте семью?!

Бэрей удивился ещё больше, но штатник тоже не заметил:

 – Это не так, господин Стаут. Мы признаём, что люди живут семьями. Очевидно, это для них естественно. Для нас – нет. И я не могу представить себе, как вы обучили бы детей-шедми жить «семьёй»: к тому возрасту, когда люди вот это… вступают в брак – у нас уже заканчивается репродуктивный период. Мы живём иначе не потому, что мы – плохие люди, господин Стаут, а потому, что мы – совсем не люди. У нас другие тела, другой разум. И мы – очень хорошие родители. Мы сделаем всё, чтобы дети выросли счастливыми – даже после этой войны. У нас ведь ничего не осталось, кроме этих детей; каждый из нас с радостью пожертвует собой ради их счастья. Не надо больше искать отговорки.

***

Я спросил:

 – Ты чего, Бэрей?

И он сказал, не тоном вопроса, а утвердительно:

 – Ты был на Океане Втором.

Я кивнул. Он как будто понял. И спросил:

 – С теми, кто украл и убил детей?

Не злобно. Но меня как током прошибло. Затрясло – и ком в горле, опять говорить тяжело.

 – Н-нет, – еле выговорил. – Н-нет, н-но… я з… з-нал. С-сука, я з-знал и молчал.

Я голову поднял, чтобы смотреть ему в лицо. Как человеку. А у него по морде ничего было не разобрать, у них морды – как каменные, могут быть вообще неживыми. И взгляд было очень тяжело выносить. И я сказал – я постарался говорить помедленнее, чтобы ему было понятнее:

 – Я – гад. Мне н-навешали лапши… н-наврали – и я к… купился. Их ук-крали и убили. И д… д-других. Я н… н-ничего не сделал. Н-не остановил. Н… н-не помог. Х… х-хочешь убить меня, а?

У него ни один мускул на морде не дрогнул. И он ничего не сказал.

Тогда я спросил:

 – У т-тебя есть, чем? Или ты можешь так? Н… н-наверное, можешь, т-ты же себя х-хотел автор… авторучкой…

И тогда он вдруг толкнул меня плечом. Плечом – в плечо. И сказал:

 – Нет. Живи.

***

 – Мы не могли это просчитать, – сказал Бэрей. – Мы не доверяли людям ни мгновения, но наши ксенологи не могли даже предположить, что вы можете пожертвовать персоналом нескольких исследовательских станций ради войны.

 – Пушечное мясо, – сказал я.

Он не понял.

 – Мы. Мы, – объяснил я, – это… ну как тебе сказать… расходный материал. Как боеприпасы.

***

 – Ну как тебе объяснить… – сказал я Бэрею, который ждал. – Все шедми – братья?

 – Да, – он даже удивился.

 – Все-все?

Он удивился ещё больше:

 – Ты же знаешь, Иар: любой разумный вид происходит от одного предка. Мы все – братья. Вы все – братья.

 – Ага, – сказал я. – Ага. По биологии получается так. Только вот политика-то – не биология, такие дела.

Я выбалтывал военные тайны. Я говорил с ксеноморфом о вещах, про которые интуитивно понимал, что о них и своим говорить нельзя – я же четыре года молчал, как убитый. Но вот смотрел я на него, на его эту странную мертвенную морду, на тюленьи глаза в загнутых ресницах, на клыки, как у секача, на гриву чёрную, забранную в какие-то индейские хвосты, на краба между бровями, буро-красного, как клещ, на мускулы, распирающие футболку КомКона, на ладони с перепонками, как утиные лапы – и он мне был свой.

Совсем свой.

***

Я чувствовала, что мне это нельзя.

Ещё не поняла толком, но чувствовала.

Чувствовала, что вся моя жизнь, вся моя работа, весь мой разум – может просто взять и сложиться, разлететься, как карточный домик. Это ощущение ползло липким холодом вдоль позвоночника, как какая-нибудь улитка-паразит. И из памяти было нельзя стереть, как из диктофона. В памяти оно светилось зелёным радиоактивным светом, как надпись в темноте: «ОПАСНО!»

И никуда это было не деть.

Когда мне стало совсем плохо – даже зубы лязгали – я выбралась из своего спальника и залезла в спальник к Юльке. Он зевнул, как кот, был тёплый спросонья, пробормотал: «Что тебе не спится, Верка…» – и сгрёб меня в охапку, не просыпаясь до конца. И мне стало легче.

Через пять минут я перестала трястись. А потом уснула – сама не понимаю как.

 ***

– Если не можешь, не ходи, – сказал Юлька. – Мы уже здесь. Хочешь, я возьму камеру?

– Ты запись запорешь, – сказала я, и он больше не предлагал. 

Кажется, он понял, что тут у меня личное. Смотреть – и вычищать из себя остатки иллюзий. Смотреть – и осознавать.

Белые сухие шкурки на базе штатников – это было ещё полбеды сравнительно. Потому что это был циничный жест, запугивание, унижение – преступление, совершённое одними разумными существами против других. Это был кусок войны, жестокость войны – мерзкая, но понятная. А тут был просто… фармакологический концерн… обычное промышленное предприятие. Где детей шедми разделывали, как любое химическое сырьё.

Аккуратно и методично.