Казаки и чеченцы. 1863 г.

Военный сборник, 1865, № 6.
Отрывки из записок офицера с Кавказа.
(Весна и лето 1863 года.)

  "В майское утро, когда народ расходился из церкви, я на тележке  выезжал из Владикавказа. Я торопился в Шуру и выбрал путь кратчайший, по  сунженской линии.
        Путь мой лежал вблизи многих аулов.  Мальчишки чеченские караулят проезжих. Шибкою рысью, высоко поднимая  ноги, долго провожают они повозку и, бойко заглядывая в глаза седоку,  кричать, что есть мочи, все, что выучили по-русски: "дай, дай! мэнэ,  мэнэ, пожальст!"
     Почти голые, едва  прикрытые старою, грязною, изодранною рубахою, с раскрытою шеею и  грудью, с сухощавыми ногами, это настоящие бесенята. Бритые блестящие  головы, отвислые уши и пронзительные чеченские глаза придают им  необыкновенный эффект, а громадные папахи на некоторых и длинные кинжалы  сверх рубах делают небогатый наряд их особенно оригинальным. Надо  видеть, как чеченские мальчишки кидаются, давя друг друга, на брошенную  монету, чтобы составить себе хотя слабое понятие об алчности горцев.
     Сунженские станицы, благодаря близкому соседству чеченцев, хотя давно уже мирных, не в очень-то завидном положении.
        "Уж такой эти чеченцы народ бедовый - говорят казаки - только бы  им грабить да разбойничать; без этого и жизнь им не в жизнь. Ты ему  кусок хлеба или сахара подаешь - он возьмет, ничего; но того и гляди, и  пальцы откусит. Уж такая натура!"

      Всякую ночь из станиц высылают секреты казаков. "Этим только мы и  спасаемся", говорил мне однажды урядник. "Да вот еще, когда, въехав на  работу, приходится ночевать далеко от станицы, всегда вместе съезжаемся;  и не смеют разбойники."
       Ночью сообщения почти прекращаются. Те, которые рисковали пренебречь этим, нередко платились весьма дорого.
Месяц  тому, чеченцы убили двух донских казаков, каким образом - неизвестно;  только тела их с кинжальными ранами найдены рано утром возле дороги.
     А с неделю назад ехал из крепости Грозной домой, кажется, в станицу  Михайловскую, с базара урядник, кавалер, что здесь при рассказе не  преминут прибавить. Он запоздал. Сумерки пали, а он едет себе спокойно в  телеге. С ним был еще казак; тот верхом; на телеге поклажа.
        Вдруг в двух шагах из кустов, из оврага чеченцы; один приставил ружье к  груди урядника и кричит во все горло: "денга давай!" другие на  верхового.
       Этот вынул "пистоль", пальнул в переднего, рубанул  его шашкою, а тут сзади самого с седла и свалили. Только под вечер он  опомнился. Видно, за мертвого приняли, так и не тронули.
Урядника же совсем "зарубили" и, разумеется, обобрали.
       "Жалко урядника, жалко Панкратьича", прибавляли казаки. "А лихой  был урядник. И как это он поддался! Сколько нехристей довелось ему на  своем веку положить, а тут на дороге убили, и шашка татарам досталась!  Строг только был маленько, царство небесное!"

     Этот урядник - Панкратьич был из гребенских. Дело в том, что на  Сунжу казаки съехались с разных сторон: многие с Дона, "с Рассеи", "с  хохлов", как здесь говорят, а корень взят из гребенского полка.
Гребенские  казаки считают себя выше товарищей: "мы - говорят они - коренные казаки  и родились здесь; а вы мужики, как есть мужики".
       "Им бы - говорят про новых выходцев кавказские старожилы - не казаковать, а тройками ездить: вот это их дело."
Даже  донцов ни во что не ставят. Но старожилы неправы: новые выходцы все  молодцы, и недаром они жалуются, что "гребенские их обижают напрасно". -  "Вот хоть, примерно, спор какой или ссора: ты и прав, видимо прав, а  гребенской почитай всегда пересилит."
       Потому-то, жалея Панкратьича и хваля его доблести, казаки не могли не прибавить: "строг только был покойник".
А  теперь гребенские казаки куда против сунженских: их станицы широки,  раздольны, с большими садами, разведенными за наружною оградою и рвом.  Жизнь их покойна; "даже оружие не всегда носят".

    - Вот вчера - рассказывал мне дядя Иван, в станице Шелкозаводской  (гребенского полка), старый, с седою, как лунь, бородою казак из грузин  (в станице Шелкозаводской много казаков из грузин; еще деды их  поселились здесь, а внуки почти совсем обрусели)
- вот вчера поехали  мы с сыном в лес за дровами. Я взял и винтовку, и шашку, как должно  быть, а сын мой без ничего, только с кинжалом. Ну, любезный, я говорю,  это неладно.
- Э, ничего! неужто за Терек кто проберется? ныне не то, что прежде бывало.
-  Нет, надо носить все, как следует. Вот и горцы как рассуждают: "может  быть, сто лет будешь ходить при оружии напрасно, на сто первый год оно  тебе пригодится".

     На посту  Нефтяном мне случилось подняться на вышку. Здесь, на Сунже, конечно,  посты в полной бдительности; это не то, что на Тереке или в других  местах, дальше от гор, где остаются только обломки вышек, как памятники  былой тревожной жизни.
       Я с караульным казаком обошел вышку  кругом; от ветра она страшно качалась. Казак, будто обрадованный случаем  высказаться, с особенною охотою рассказывал последние происшествия.
-  Нет - заключил он - разве тогда житье наше будет привольное, когда  император всех этих чеченцев велит поселить где-нибудь подальше отсюда.
        Вот бы их в Новгород или в Тверь: там, сказывал недавно проезжий,  земли бери не хочу; а их бы места казакам отдать. А что за места-то там,  за Сунжею: трава и хлеба знатные; наши то земли и близко, а куда против  их.
       И отчего это: у них дождь часто бывает, а у нас почитай  никогда? Вот и теперь, видите, идут с гор тучи, тучи черные, а до нас не  дойдут. Нехристи, а видно Бога лучше нас молят!

       В хатах казачьих, обыкновенно чистых, опрятных, с палисадником и  плетнем снаружи и густым фруктовым садом кругом, лучшим украшением  служат, конечно, шашки, пистолеты, винтовки, кинжалы, бурки, папахи.  Всякий хозяин вешает их там, где удобнее, не гонясь за симметрией, не  зная вкуса, а совокупность выходит отличная, во сто крат лучше той,  которую мы привыкли встречать в кабинетах с претензией.
        Посмотреть и похвалить казачье оружие значит, как говорится, хозяина  рублем подарить. Да иногда и есть на что полюбоваться: как ни беден  казак, а об украшении оружия он всегда заботится и, только что "позволят  достатки", обделывает его в серебро, с узорами и чернью.
- Покажи-ка пистоль, сказал я уряднику Фролу, войдя в его хату. - Славный пистоль! А в серебро сам обделал?
- Сам, все как есть.
- А что заплатил за него, где купил?
- Да я не купил: снял с чеченца убитого.
- Когда же, давно?
- Лет десять будет.
         Дело было вот тут, недалеко; вон, вон, там за леском. Этот самый  чеченец меня чуть-чуть не убил, и с этого как есть пистоля. Он, значит,  выстрелил, прям в упор, и уж как меня Бог спас, я и не знаю.
        А  тут, мне на счастье, на него мой товарищ - он и теперь в нашей станице  живет, только уж стар больно - с шашкою как налетит, да так и положит… А  то бы не жить мне. Спасибо ему.
- Так сейчас же ты за пистоль и схватился?
- Нет, как можно: это после уже, с час, с два спустя, когда прогнали чеченцев.
Только  я примету имел; красный башлык был на этом татарине, сам с бородою; ну и  место я помнил. Вот подошел я к нему - в ту пору лошадь мою много  поранили, ехать нельзя, было - пистоль этот самый у него в руке, и курок  спущен: на меня, значит, было. Я вот его в серебро и обделал, Теперь  как посмотришь, и вспомнишь… Знаете, очень, очень приятно такую память  иметь.

         При таком положении  дел нечего удивляться, что сунженские станицы до сих пор замкнуты со  всех сторон глубокими рвами, с валом за рвом и стеною хвороста на валу.
- А что - спрашивали при мне казаков - татарину не пролезть?
-  Лазят проклятые, лазят; ночью иной раз уж как ухитрится, Бог его знает,  только смотришь наутро: и хворост помят иль разобран, и скотинка  угнана.
- Что же караульные делают, те, что у каждых ворот, на вышках?
Что  делают? известно что: смотрят! На ночь они с вышек-то сходят: снизу  виднее. Ну, да ведь не всегда и досмотришь: станица большая, ворот-то  немного, а они, азияты там подкрадутся, где их и не услышишь… воры,  разбойники, одно слово.
- А секреты?
- Да ведь иногда и задремлешь  в секрете. День-денской на работе умаешься, особливо летом, когда время  стоит жаркое; ну а они тут как нарочно. Нехорошо наше житье!
         Но, в противоположность трудной жизни станичников, жены и дочери их не  делают ничего; "только песни поют, да хороводы играют", как выразился  какой-то казак. "Что им: ни прясть, ни мотать: все покупаем готовое; им  тут весело".

       Крепость Грозная теперь опустела; мальчишки  да бабы играют в ней едва-ли не главную роль, и внутренность крепости  живо напоминает собою русские уездные города.
       Только при  проезде моем через площадь я застал род бивуака чеченского: съехались  татары, записавшиеся служить во вновь формировавшемся конно-иррегулярном  полку.
       Точно скопище Шамиля  отдыхало: множество оседланных коней; азияты, завернутые в бурки,  раскинулись тесными группами. Вот один в середине толпы режет кинжалом  чурек (род хлебной лепешки) и подает отрезанный кусок соседу; двое  других, с масляными глазами и сатанинскою улыбкою, разглядывают  обнаженную шашку, а третий, должно быть хозяин, с самодовольною миною  стоит возле них; тут же сбоку молодой татарин, сидя, наигрывает на  трехструнной гитаре какой-то родной мотив, а вдали перед лавкою, на  лестнице, стали пробовать пистолет, и громкий выстрел раздался в  воздухе. Кто стоит, кто сидит, кто лежит; все, дико посматривая,  провожают проезжих.
Станция была близко от площади.
          Здесь явилась передо мной иная картина: первая комната была  обращена в школу; восемь или десять казачьих мальчиков, лишь я показался  в дверях, принялись преусердно, перебивая друг друга, читать свои  книги. Ну чисто жидовская школа! Но едва отойду от дверей, чтение разом  прекращается. Опять покажусь, и опять крик поднимется.

        От  крепости Грозной на Хасав-юрт прямо нельзя проехать: надо делать крюк  за Терек. Верстах в семи или восьми за крепостью Грозною я спустился к  Горячеводской станице.
        Близ этой станицы, невдалеке от  дороги, бьют ключи, температура которых свыше 72 градусов. Представьте  себе на уступе высокой горы быстрый, совершенно прозрачный, горячий  поток, в искусственном, шириною до двух аршин, ложе.
        Какой-то проезжий охотник зашел сюда со своими собаками. День  был жаркий, и собаки, увидев поток, бросились купаться: конечно, там и  остались. Ко мне подошел содержатель построенной здесь паровой ванны.  "Не хотите ли искупаться? спросил он. - Вот здесь наши ванны; а вот  казенные, для солдат: здесь их летом человек до пятисот больных  сбирается; вот офицерская."
        Под водопадом, между горячими  камнями, суетились и хлопотали чеченские женщины. Они валяли сукно. От  здешней воды достоинство сукон выходит отличное. Но сколько же надо  привычки, чтобы босыми ногами пробираться по камням под таким водопадом  и, стоя между множеством струй горячей воды, работать успешно!

В станице Николаевской переезжают по мосту на левую сторону Терека.
В  Чир-юрте я переправился чрез Сулак и вступил в Дагестан. Будто другая  природа: ни лесов, ни богатой растительности; все серо и дико."

Вот интересно - у кого нибудь попаданец попадал в то время на Кавказ?

Спасибо за внимание!