Первое убийство. Калейдоскоп вселенных

Град огненный построен как дневниковые записи. Поэтому тут и первое лицо, и настоящее время - так захотел главгер. 

Вести дневник - задание терапевта. Очередная глупость, навязанная в реабилитационном центре.

Но мы-то знаем, что Ян только и ждал, чтобы в нескольких томах расписать свою биографию - биографию насильника и убийцы. Где-то он приукрашивает, где-то привирает - это тот самый ненадежный рассказчик, которому я не стала бы верить на слово. Некоторые вещи читать тяжело, некоторые противно, но мне не привыкать читать (и писать) неоднозначные истории. Поэтому...

... в рамках Калейдоскопа вселенных тащу во флэщмоб первое убийство Яна. Вот, как он об этом вспоминает...

спойлер (показать)

У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Васпы не всегда проходили по селам огненной волной, оставляя трупы и разрушенные дома. Куда чаще господа преторианцы заключали договора со старостами деревень: нам отдавали технику, продовольствие и неофитов. Мы же взамен не трогали женщин, оберегали земли об браконьеров и беглых каторжников, поставляли селянам мази, излечивающие любые раны. Раз в год откупиться несколькими пацанами в обмен на спокойную жизнь? Люди готовы и на большее.

Совсем по-другому проходили карательные рейды. Отказываясь платить дань, люди навлекали на себя гнев Королевы. Такие деревни становились экза-мена-ционной площадкой для выпускников. Сколько мне было лет на время экзамена? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, так проще переступить через остатки человечности – убивать тех, кто не мог оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого, нацелившего на тебя ружье. Здесь же мне не оставили шанса на оправдание.

Когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут отблески фонаря, мне снится старуха. Ее глаза смотрят в пустоту, но когда я подхожу, сморщенное лицо озаряется радостью.

– Ванечка, внучек! – тихо произносит она. – Наконец-то навестил бабушку. Да какой красавец стал! Светленький, будто солнышко…

Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью. Хочется развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же – стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова – страшные и хлесткие, как удар плетью:

– Никакого милосердия.

Тогда я вынимаю маузер и стреляю старухе в голову. Она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Стекла дребезжат, стены ходят ходуном, а я опираюсь о стол, пытаясь сохранить равновесие, и дышу тяжело, хрипло. Красно-оранжевый свет опаляет веки. И сердце, бившееся так быстро, замирает и превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну, куда попадают все проклятые души.

Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Воспоминания изглаживаются, а дни затягиваются кровавой пеленой и становятся похожи один на другой. Поэтому делаешь все более страшные вещи, только бы наполнить себя, а, может, дойти до грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться, но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

Дневник разделен на три части. Они хронологически перепутаны, потому что -

первую часть можно описать, как размышления над ситуацией, в которую герой попал и в которой находится прямо сейчас;

вторая часть - флэшбеки, воспоминания о том, как васпы дошли до жизни такой;

и третья часть - развитие событий в реальном времени, раскручивание небольшой детективной линии и ложка экшона.

А на десерт полюбуйтесь иллюстрацией от волшебной Елены, которая изобразила момент отказа от прежней маньячной сучщности - Ян эффектно, в ему свойственной драматичной манере, ломает свое осиное жальце. КТо не плакал на этом моменте - тот сухарь без сердечка