Милосердия...

Ветер появился внезапно. Он принес запахи вчерашней ночи — костра, озерной воды, кисловатый привкус остывающей белой скалы, сырой воздух каменных развалин, приторную сладость старого леса и кладбищенский дух каменных надгробий.

Я успела почувствовать, как гнутся деревья в саду, как летит по дороге щепа, осыпавшаяся на мостовую с бревен, ощутить, как капли пота кого-то из двоих Травинских медленно-медленно летят в сторону прокопченной солнцем дорожной пыли.

Ветер был северный, он пришел с кладбища возле Графского Зуба, добрался до Туона тяжёлыми рывками, стелясь по земле... Окно распахнулась, рама громко стукнула в стену.

Все замерли.

Чанов выпрямился и отпустил рубаху проректора. Алоиз отошёл назад и оказался возле мадам. Картофельный Глаз взялся за ворот рубашки, стараясь его освободить. Взрослые смотрели на меня, их лица вытягивались от удивления.

- Ты чего, дочка? — я услышала голос Картофельного Глаза через плотный туман входивших в меня видений.

Внезапно я увидела себя со стороны, увидела как я, испуганная и при этом очень решительная, делаю шаг к середине комнаты, привычным жестом откидывая волосы за плечи. На моей шее горит яркая, кривая татуировка Розы Ветров, в которую Эрик вложил всю свою любовь и все возможные старания, надеясь пометить меня собой в ответ на все те метки, что оставила я на его теле и на его сердце...

Рот мой двигается. Видимо, я говорю. Меня слушают. Все эти взрослые, ничем не отличающиеся от детей, слушают пятнадцатилетнюю девушку в нечистой мальчишеской одежде, с пятнами свекольного сока на руках и скуле. И с огненной, сияющей, пылающей как маяк Розой Ветров на шее, Розой Ветров, освещающей все вокруг ярче самого полуденного солнца. Как странно...

Да, черт побери, я красивая. Сверкающие потемневшие глаза, плавный овал лица, острый подбородок. И яркие, чувственные губы, гневно что-то вещающее. Жаль, я не понимаю что. И вряд ли уже пойму...  Может быть, я во сне? Или потеряла сознание, или потерялась между реальностями, между мирами забкого и твердого, чужого и своего...

Ветер вытягивает меня из милого гостевого домика, где люди любят и ненавидят, хранят своих маленькие, никому не интересные тайны, где каждый занят собой... Ветер тащит меня на север... над призраком древнего города, из большой монастырской обители старого культа ставшего домом знаний для ныне живущих... Городская стена движется точно змея, а призрак Графского Зуба предстает предо мной целым замком, с башенками и черепичной крышей, с флагами и флюгерами, и все же черно-белым, как картина, нарисованная дрожащей рукой, графитом по серой бумаге...

За замком начинается старый кладбищенский лес, где никого не бывает, и куда невозможно пройти.

Страх перед покойниками сильнее почтения, да... Не тревожьте умерших, говорит житейская мораль. Не то они расскажут вам свои тайны, и эти тайны станут вашими...

Я вижу это брошенное лесное кладбище — бесчисленные россыпи абсолютно одинаковых могильных плит. Их тысячи. Густой замшелый лес укрывает могилы от взора всемилостивого солнца, но они здесь. Каменные прямоугольники, не поставленные, просто брошенные как попало, вросшие в мох и утопленные в грунт... Словно какой-то владелец похоронной конторы обанкротился, распродать не сумел и высыпал их на помойку как мусор.

На плитах ни единой надписи — ни имен, ни дат... Они просто не были нанесены. Никогда и никем. Что же это за тайна такая?

Внезапно что-то очень больно обжигает мою шею. Кажется, к ней приложили раскаленное железо, и теперь кожа горит.

Роза Ветров на моей шее разгорается ярче и, точно маяк, мигает в пространстве. Странное кладбище-свалка отвечает мне тысячами огней. Куда ни кинь взгляд, можно увидеть маленькую Розу Ветров, слегка раскачивающуюся будто бы на ветру. Именные розы, не забывшие имена своих владельцев, тех, чей прах лежит в этом месте. Только сейчас, увидев все с той стороны, где невозможно закрыть глаза, я начинаю понимать, насколько путеводной была эта звезда для тех, кто тут упокоился.

Как же их много! Может, и тысяча. Может, и не одна. Мириады маленьких огоньков тянутся во все стороны. Весь этот лес усеян захоронениями людей, отмеченных Розой Ветров. И эти могучие деревья растут прямо из их истлевших тел.

Зачем? Почему? Как? Откуда столько?

Не стоит задаваться вопросами...

Суть вещей этажом ниже...

Там вокруг каждой из крохотных звездочек-огоньков уже собрана темная, плохо различимая фигура. Мне так удобней воспринимать, а им нетрудно быть собранными, сотканными из пыли в привычную для меня модель восприятия. Им некуда спешить и они вполне благожелательны.

Здесь горят особенные костры, сложенные из неисчислимого множества таких же звёздочек-огоньков, собирающихся в языки пламени, поднимающиеся с условного низа в условный верх. Это тоже для удобства моего восприятия, я довольно редкий гость и для меня расстарались.

В руках тех, кто меня встречает — звездные лютни и флейты, чтобы исполнять нечто вроде музыки и петь нечто вроде песни — главной песни своей жизни и своей смерти — сказания о великом, прекрасном, добром, щедром и благородном короле Улиссусе Миноре.

Аккорд при этом не минорный, а мажорный. Но он один. Один-единственный аккорд, который играют одним-единственным неумолкаемым риффом очень долго, возможно, весь день, а, может, и все лето, весь год...

«Да. — Понимаю я. — Много лет, без перерыва, всегда...»

Куплеты иногда заканчиваются, но новые куплеты на ту же тему начинаются вновь. Они расписывают великого короля Улиссуса Минора во всей его красоте, доброте и мудрости, и следуют один за другим.

Что же сделал этот король? О! Он сделал всё. Он преодолел великую опасность, он накормил и напоил голодных и умирающих от жажды, он упорядочил происходящее. И главное, главное что он сделал — он создал и заселил всеми нами эту восхитительно удобную и прекрасную Долину Звездочетов. И теперь все мы, звездочеты, имеем возможность компактно жить в этой долине, искать в небе звезду и никому не создавать неудобств. Это ли не мудрость, это ли не великодушие, это ли не мастерство, дать всем сестрам по серьгам, это ли не тончайшее чувство ритма, это ли не изысканнейшая в мировой истории тактовая черта, проведённая между звездочетом и не-звездочетом, это ли... это ли... это ли...

Новый куплет неизбежен. И он начинается...

А через неумолкаемые радостные похвальбы чуть ниже и очень неприятно слышится протяжный, тоже неумолкаемый плач....

Я двигаюсь на звук плача.

Я приближаюсь к его источнику.

Такая же, как и у всех, звёздочка-огонёк, такая же Роза Ветров. Плач доносится из неё.

Я наклоняю лицо и попадаю как бы в шкатулку, в которой тоже лежит лицо, старое морщинистое лицо. Глаза лица закрыты, губы сжаты, в резких прорезанных, будто прозекторским ножом, чертах его видны страдания. Предсмертные страдания. Лицо принадлежит человеку, умершему мгновенье назад.

Кто ты? — как бы говорю я лицу.

Я — Улиссус Минор... — отвечает лицо. Пока оно говорит, мертвые глаза открываются, губы шевелятся, ноздри раздуваются. Когда оно заканчивает фразу, глаза вновь закрываются, губы смыкаются, смерть возвращается непреодолимой стеной.

Почему ты плачешь? — спрашиваю я у лица.

Милосердия. — произносит оно.

Милосердия.

Милосердия.

Лицо просит милосердия. Оно готово на все. Пусть его дети никогда не дадут потомства и даже никогда не родятся.

Оно готово на все. Пусть его сбросят на солнце и пусть оно заживо сгорит.

Оно готово на все. Пусть его бросят голодным рептилиям юга и пусть они его обглодают до последней косточки.

Оно готово на все. Пусть враги день и ночь ходят по его королевству, как по родному хлеву. Пусть его королевство будет выпотрошено, как неверная жена и набито соломой, как чучело.

Оно готово на все. Пусть все добрые дела, что оно сделало, пойдут прахом, будут записаны на доске позора, преданы поруганию...

Оно готово на все. На все.

Только пусть этот невыносимый концерт прекратится. Пусть он умолкнет. Пусть ни один звук больше не донесется до него. Пусть ни одно слово не будет произнесено, ни одна буква не будет понята. Пусть ум его погаснет, пусть самое имя его уйдёт из человеческой памяти, пусть он сам никогда не существовал и никогда не пре-существовал. Пусть все кончится, будто никогда не начиналось. Никогда. Пусть все кончится...

«Но они же поют тебе хвалу, о великий король...» — горячие слезы обжигают мои глаза, оставляя огненную борозду на щеках.

Все они умерли моей волей, — говорит лицо, вскидывая мертвые веки и шевеля мертвыми губами. — Все они умерли потому, что я так повелел. Все они попали сюда по моему желанию. Виноват я. Я. Только я виноват. Только я. Милосердия. Милосердия. Милосердия...

Но если они враги... — не понимаю я.

Они не враги. Они друзья. Друзья друзей. Дети друзей. Знакомые друзей. Знакомые детей друзей. Знакомые знакомых. Я сам собрал их в эту проклятую гильдию. Я сам. Я. Именно я. Собрал и убил. Собрал для того, чтобы воспользоваться их преданностью, а потом убить. Я виноват. Только я.

Милосердия.

Милосердия.

Милосердия....

Хлопнула дверь, и я очнулась. Господин комендант только что вышел из гостевого дома с полной бутылкой выпивки в нетвердой руке и решительно направился к конюшням. Сделал он это в большом смятении, дав себе зарок решить поставленную задачу, — это я чувствовала очень хорошо. Собственно, я даже видела, как он выходил, с каким лицом, с каким фырканьем, и как много смятенья выносил с собой из этой, усыпанной битым стеклом и керамикой, гостиной. Это проявлялось во мне, как молочные чернила в пламени свечи. В подробностях.

Проректор Брешер сидел на полу и промакивал себе раны спиртом. Один из его глаз заплыл, бровь другого была рассечена. Мадам инспектор суетилась вокруг него с флаконом и ватными тампонами. Видимо, его пылкого чувства и раньше хватало на двоих, хватило и теперь....

- Ты не сердись на нас, дочка, - промолвил пан Варвишеч с лёгким испугом. Испугом, родившимся из большого и сильного испуга, уже успевшего осесть...