Сцена драки. Зацените

Казалось, то были не люди, а два буйных вихря, налетевшие друг на друга. Время шло, и обе партии стояли, присмирев и затаив дыхание. Подобной ярости они не видели, и она внушала им страх. Перед ними боролись два зверя, более свирепые, чем они сами.

Когда остыл первый порыв, противники стали драться осторожнее и обдуманнее. Ни один не брал верх.

— Ничья будет, — долетели до Мартина слова.

Он сделал нечаянно какое-то неудачное движение и в тот же миг получил страшный удар в щеку, пробивший ее до кости. Голый кулак не мог нанести такой раны. Мартин услыхал возгласы изумления и почувствовал, что кровь хлещет у него из щеки. Но он не подал и виду. Он тотчас же насторожился, так как хорошо знал, с кем имел дело, и мог ожидать всякой низости. Он стал внимательно следить за противником и, уловив блеск металла, сделал ловкий маневр и поймал его за руку.

— Покажи руку! — гаркнул он. — Ты меня хватил кастетом!

Обе партии с ревом и руганью бросились друг на друга; еще секунда, и произошло бы общее побоище, и Мартин не утолил бы своей жажды мести. Он был вне себя.

— А ну назад! — загремел он. — Все назад! Понятно? — Они расступились. Они были звери, но он был сверхзверь, и ужас, внушенный им, заставил их подчиниться.

— Это мое дело, и никто пусть не мешается. Эй ты! Давай сюда кастет.

Масляная Рожа повиновался, немного испуганный, и отдал предательское оружие.

— Это ты ему дал кастет, рыжая сволочь, — продолжал Мартин, швырнув кастет в воду, — я видел, как ты тут терся, и никак не мог понять, что тебе нужно. Если ты еще раз сунешься, я изобью тебя до смерти. Понял?

Бой возобновился, и хотя оба противника дошли до предела изнеможения, они все же продолжали осыпать друг друга ударами, пока, наконец, окружавшая их стая, насытив свою жажду крови, не почувствовала страха и не начала уговаривать их прекратить драку. Масляная Рожа, едва державшийся на ногах, страшное чудовище, потерявшее человеческий облик, остановился в нерешительности, но Мартин кинулся на него, снова и снова осыпая ударами.

Казалось, они боролись уже целую вечность, и Масляная Рожа заметно стал сдавать, как вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Мартина беспомощно повисла. Кость была сломана. Все это слышали, и все поняли. Масляная Рожа, как тигр, набросился на Мартина, колотя изо всех сил. Партия Мартина бросилась на выручку. Отбиваясь от ударов здоровой рукой, Мартин крикнул, чтобы они не вмешивались, не переставая изрыгать проклятия вперемежку со стонами злобы и отчаяния, и все бил одной левой рукой, ничего не сознавая, колотил и колотил. Словно издалека доносились до него испуганные перешептывания, потом он услышал, как кто-то сказал дрожащим голосом: "Ребята, это не драка! Это убийство! Надо растащить их!"

Но ни один не решился подступиться, а он все бил и бил, попадая каждый раз во что-то мягкое, кровавое, ужасное и не имеющее ничего общего с человеческим лицом, и это что-то все не поддавалось и продолжало шевелиться перед его помутившимся взором. И он все бил и бил, все тише и тише, постепенно теряя последние остатки жизненной энергии, бил, казалось, целые века, тысячелетия, пока, наконец, бесформенная кровавая масса не рухнула на доски моста. 

И тогда он встал над ней, шатаясь, как пьяный, ища опоры в воздухе и продолжая спрашивать изменившимся голосом.

— Еше хочешь? Говори... Еще хочешь?

Он все спрашивал, настойчиво требуя ответа, и вдруг почувствовал, что товарищи хватают его, тащат, пытаются надеть на него рубашку. И тут внезапно сознание покинуло его.

/Д. Лондон, "Мартин Иден"/

They were twin whirlwinds of hatred, revolving about each other monstrously. The time passed, and the two hostile gangs became very quiet. They had never witnessed such intensity of ferocity, and they were awed by it. The two fighters were greater brutes than they. The first splendid velvet edge of youth and condition wore off, and they fought more cautiously and deliberately. There had been no advantage gained either way. “It’s anybody’s fight,” Martin heard some one saying. Then he followed up a feint, right and left, was fiercely countered, and felt his cheek laid open to the bone. No bare knuckle had done that. He heard mutters of amazement at the ghastly damage wrought, and was drenched with his own blood. But he gave no sign. He became immensely wary, for he was wise with knowledge of the low cunning and foul vileness of his kind. He watched and waited, until he feigned a wild rush, which he stopped midway, for he had seen the glint of metal.

“Hold up yer hand!” he screamed. “Them’s brass knuckles, an’ you hit me with ’em!”

Both gangs surged forward, growling and snarling. In a second there would be a free-for-all fight, and he would be robbed of his vengeance. He was beside himself.

“You guys keep out!” he screamed hoarsely. “Understand? Say, d’ye understand?”

They shrank away from him. They were brutes, but he was the arch-brute, a thing of terror that towered over them and dominated them.

“This is my scrap, an’ they ain’t goin’ to be no buttin’ in. Gimme them knuckles.”

Cheese-Face, sobered and a bit frightened, surrendered the foul weapon.

“You passed ’em to him, you red-head sneakin’ in behind the push there,” Martin went on, as he tossed the knuckles into the water. “I seen you, an’ I was wonderin’ what you was up to. If you try anything like that again, I’ll beat cheh to death. Understand?”

They fought on, through exhaustion and beyond, to exhaustion immeasurable and inconceivable, until the crowd of brutes, its blood-lust sated, terrified by what it saw, begged them impartially to cease. And Cheese-Face, ready to drop and die, or to stay on his legs and die, a grisly monster out of whose features all likeness to Cheese-Face had been beaten, wavered and hesitated; but Martin sprang in and smashed him again and again.

Next, after a seeming century or so, with Cheese-Face weakening fast, in a mix-up of blows there was a loud snap, and Martin’s right arm dropped to his side. It was a broken bone. Everybody heard it and knew; and Cheese-Face knew, rushing like a tiger in the other’s extremity and raining blow on blow. Martin’s gang surged forward to interfere. Dazed by the rapid succession of blows, Martin warned them back with vile and earnest curses sobbed out and groaned in ultimate desolation and despair.

He punched on, with his left hand only, and as he punched, doggedly, only half-conscious, as from a remote distance he heard murmurs of fear in the gangs, and one who said with shaking voice: “This ain’t a scrap, fellows. It’s murder, an’ we ought to stop it.”

But no one stopped it, and he was glad, punching on wearily and endlessly with his one arm, battering away at a bloody something before him that was not a face but a horror, an oscillating, hideous, gibbering, nameless thing that persisted before his wavering vision and would not go away. And he punched on and on, slower and slower, as the last shreds of vitality oozed from him, through centuries and aeons and enormous lapses of time, until, in a dim way, he became aware that the nameless thing was sinking, slowly sinking down to the rough board-planking of the bridge. And the next moment he was standing over it, staggering and swaying on shaky legs, clutching at the air for support, and saying in a voice he did not recognize:-

“D’ye want any more? Say, d’ye want any more?”

He was still saying it, over and over,—demanding, entreating, threatening, to know if it wanted any more,—when he felt the fellows of his gang laying hands on him, patting him on the back and trying to put his coat on him. And then came a sudden rush of blackness and oblivion.