Бывает

Я был и слаб, и уязвим, дрожал всем существом своим,

Кровоточил своим больным, истерзанным нутром.

И, словно в пошлом пупыри, огромный лоб возник в двери

И озарился изнутри огромным недобром.

Но властно дернулась рука: «Лежать, лицом к стене!»

И вот мне стали мять бока на липком топчане.

А самый главный сел за стол, вздохнул осатанело                                    

И что-то на меня завел, похожее на дело.                 

Вот в пальцах цепких и худых смешно задергался кадык,

Нажали в пах, потом под дых, на печень-бедолагу.

Когда давили под ребро, как йокало мое нутро,

И кровью харкало перо в невинную бумагу.

В полубреду, в полупылу разделся до нага,

В углу готовила иглу не старая карга.

И от корней волос до пят по телу ужас плелся:

«А, вдруг, уколом усыпят, чтоб, сонный, раскололся?»

Он, потрудясь над животом, сдавил мне череп, а потом

Предплечье мне стянул жгутом и крови ток прервал.

Я, было, взвизгнул, но замолк, сухие губы на замок,

А он кряхтел, кривился, мок, писал и ликовал.

Он в раж вошел, знакомый раж, но я как заору:

«Чего строчишь?! А ну покаж секретную муру».

Подручный, бывший психопат, вязал мои запястья,

Тускнели, выложившись в ряд, орудия пристрастья.

Я терт и бит, и нравом крут, могу в разнос, могу в раскрут,

Но тут смирят, но тут уймут, я никну и скучаю.

Лежу я голый, как сокол, а главный шмыг, да шмыг за стол,

Все что-то пишет протокол, хоть я не отвечаю.

Нет, надо силы поберечь, а то ослаб, устал.

Ведь скоро пятки станут жечь, чтоб я захохотал.

Держусь на нерве, на чеку, но чувствую – отвратно,

Мне в горло всунули кишку, я выплюнул обратно.

Я взят в тиски, я в клещи взят, по мне елозят, егозят,

Все вызнать, выведать хотят, все пробует на ощупь.

Тут не пройдут и пять минут, как душу вынут и замнут,

Всю испоганят, изомнут, ужмут и прополощут.

«Дыши, дыши открытым ртом. Да выдохни – умрешь».

«У вас тут выдохни, потом на вряд ли и вздохнешь».

Во весь свой пересохший рот я скалюсь: «Ну, порядки!

Со мною номер не пройдет, товарищи-ребятки». 

Убрали свет и дали газ, доска какая-то зажглась,

И гноем брызнуло из глаз, и булькнула трахея.

И он зверел, входил в экстаз, приволокли зачем-то таз,

Я видел это как-то раз, фильм «В качестве трофея».

Ко мне заходят со спины и делают укол.

«Колите, сукины сыны, но дайте протокол!»

Я даже на колени встал, я к тазу лбом прижался,

Я требовал и угрожал, молил и унижался.

Но туже затянули жгут, вон, вижу я, спиртовку жгут,

Все рыжую чертовку ждут с волосяным кнутом.

Где-где, а тут свое возьмут, а я гадаю, старый шут –

Когда же раскаленный прут, сейчас или потом?

Шабаш калился и лысел, пот лился горячо!

Раздался звон, и ворон сел на белое плечо.

И ворон крикнул: «Never more!» - проворен он и прыток.

Напоминает прямо в морг выходит зал для пыток.

Я слабо подымаю хвост, хотя для них я глуп и прост:

«Эй, за пристрастный ваш допрос придется отвечать!

Вы, как вас там по именам, вернулись к старым временам,

Но протокол допроса нам обязаны давать».

И я через плечо кошу на писанину ту:

«Я это вам не подпишу, покуда не прочту!»

Мне чья-то желтая спина ответила бесстрастно:

«А ваша подпись не нужна, нам без нее все ясно».

Сестренка милая не трусь, я не смолчу, я не утрусь,

От протокола отопрусь при встрече с адвокатом.

Я ничего им не сказал, ни на кого не показал,

Скажите всем, кого я знал, - я им остался братом!

Он молвил, подведя черту, читай, мол, и остынь.

Я впился в писанину ту, а там одна латынь.

В глазах круги, в мозгу нули, проклятый страх – исчезни.

Они ведь просто завели историю болезни. 

Владимир Высоцкий