В умелых руках

... и при определенном хитроумии все, что под руку попадется может стать оружием, иногда даже волшебным. Я так понимаю, что основоположницей этого флешмоба стала Светлана Жуковского. Сначала хотела на полном серьезе, есть у меня там всякие Мечи-в-Камне и Кладенец. А потом подумала, что ведьма Марушка и посильней оружие имеет.

— У, сырость развела, — буркнула ведьма, толкая Милицу в бок, — чего это ты сразу — шишига, шишига. Может, вор какой повадился, обычный человек?

— Не, — шмыгнула носом вдова, — не мог, поганец. Вот он, ключик от коморы, — из недр души извлекла она и показала Марушке ключ. — Всегда при мне. И потом, бутыли я так вкопала, что, не выкопав их, ничего не нальешь. Горлышки узенькие! Не то, что голова — рука не пролезет. А кувшины никто не выкапывал. Точно, шишига! Еще и по дому шастает, половицами скрипит. Я ее даже видела мельком, — оглядываясь по сторонам, зашептала вдова, — лохматая, кривоногая, страх! И сколько Ратинор молитвы свои не читал, сколько комору водой талой ни кропил — ничего не помогает.

— Ладно, пойдем, поглядим на твою шишигу, — сказала, вставая, Марушка. — Только, вот что: был у меня тут где-то оберег от нечисти. Сильный. Погоди — найду.

Бабка погремела чем-то в дальнем углу, и показала Милице тщательно начищенную медную сковородку на длинной ручке. На такой сковородке пекли на Новый год священные лепешки в честь Солнца.

— Сильная вещь. Огнем солнечным прокаленная, — сказала Марушка, — ни одна шишига не устоит.

— И что с ней делать? Над дверью вешать, вместо подковы, в коморе?

— Над дверью лучше ведро с водой приспособить. Больше пользы будет в поимке. А оберег покамест под поневу спрячь. Иди, Милька, я тебя догоню.

***

Засаду на нечисть устроили по всем правилам. И ждать долго не пришлось. Вскоре что-то засопело и закашляло за стеной сарая. Потом лохматая белая голова просунулась в окошко под потолком, что-то, пыхтя, полезло сквозь узкое окошко и кулем свалилось на землю. Было оно и впрямь все лохматое, как и утверждала Милица. Из-под белой кудрявой шкуры шишига вытащила длинную трубку — полый, гибкий стебелек водяной лилии, и засунула его, как бабочка хоботок, в узюсенькое горлышко бутыли. И стала со смаком втягивать буряковку! Тут уж душа Милицы не выдержала, с победным кличем выскочила она из-за бочки и со всего маху ударила шишигу по лохматой голове. Та упала на спину, ногами кверху. Белая «голова» с нее слетела, оказавшись бараньей шапкой. Марушка зажгла лучину. И тут Милица завизжала на всю деревню:

— Аглай! Я ж швагера прибила!

Потому как на полу действительно лежал брат покойного мужа Милицы, Аглай, зачем-то одетый среди лета в овечий тулуп мехом наружу.

Марушка наклонилась над телом и, хмыкнув, сказала:

— Не боись, не пришибла. Дышит.

И правда, Аглай застонал и сел. Глаза у него косили к носу.

— Он же, чтобы тебя напугать, шапку и кожух напялил, — пояснила Марушка. — Чтобы, если уж увидишь, испугалась и решила, что это шишига. Шапка-то его и спасла.

— Ты чего ж это, братец, творишь? — тихо, но грозно спросила Милица. Аглай прошамкал что-то невразумительное.

— Ты чего ж делаешь, стервец! — заверещала вдова, снова замахиваясь сковородкой. Но Марушка удержала ее и важно сказала:

— Больше не бей — это ж громадной волшебной силы оберег. Одного раза достаточно.

— Точно?

— Точно, — сказала бабка, — говорю же — дюже сильный оберег. И буряковку спасли, и беса поймали, и этого непутевого от пьянства вылечили. Поверь, он с сегодняшнего дня ни капли в рот не возьмет.

— Навсегда вылечился? —с надеждой спросила Милица, — вот ведь Алушка обрадуется!

— Нет, —бабка поглядела на сковородку ина съехавшие к носу глаза Аглая. — Так что б навсегда — мало. Но до Темной ночи продержится. Ну, вы тут разбирайтесь по-родственному.

И боярская дочь Любава, несмотря на «долгие рукава своих сорочиц», оружием этим виртуозно пользуется. Никакие Кладенцы ей не нужны.

Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, — да куда там! Мёртвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря — ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.

Заревел богатырь и мечом замахнулся. Вот и конец мне!

Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.

— Беги, Любава, — сказал Черномор, отталкивая Власта подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:

— Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, — зашептала мне в ухо. Так и дотянула меня почти до двери. Но подняться я всё равно не могу — сижу, руками слепо вокруг шарю. И на сковородку оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделённые только стальными клинками, я не могла.

Колдун богатыря всё же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:

— Предлагал же тебе меняться.

Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт ещё разок — осколки Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождём, не зацепили его. Только мгновение утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.

Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнёхонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.

А вот если серьезно то верю я только в одно волшебное оружие:

Там, где степь обрывается в море острыми скалами, там, где сломанная древняя ветла тянет скрюченную руку к небу, где обмелевшая речка с трудом пробирается между камнями — я смотрю в ночное небо. Ни шороха, ни дуновения ветерка — недобрая тишина, только в небе гуляют сполохи молний, а грома нет. Подсвечены блиставицами облака цвета спелых рябиновых гроздьев. Злым огнем полыхает небо — грозен враг, может лишь убивать, жечь, разрушать. И есть против него только одно оружие. Не всяк сможет им воспользоваться, потому что убивать, ненавидеть, проклинать легко — а рожать, прощать, лечить...

Любить тяжело, но от этого рождаются зерно, мир и дети.

А вы, дорогие друзья, во что верите?