А вы в курсе, чем там заканчивается?

В общем, я принесла вам очередное забавное из сети.

— Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! — сказала бабушка.

Что такое «фарфолен», я не знал.  Но не это меня интересовало.

— А куда волки ходят по билету? — спросил я.

— В баню! — в сердцах крикнула бабушка. — Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!

— Мне не нужен волчий билет, — поставил я бабушку в известность. — Я пока хожу в баню без билета.  Так что, наверное, не выгонят, — успокоил я ее.

Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.  В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество.  И любила декламировать.  В общем, сейчас и пожинала плоды этого.

Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на «березку», но я категорически хотел исполнить «Письмо матери».  Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц.  Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении.  И когда я завыл: — Не такой уж жалкий я пропойца… — попыталась сползти вдоль стены.

— Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! — возопила она, придя в себя.

Ну, тут она малость загнула.  Тот случай!  Я стану читать любимого поэта без публики?  Дождетесь!

Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.

— А что такое тягловая бредь? — спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.

— Тягостная! — поправил я.

— Марина Андреевна, почему вы плачете? — спросила на этот раз Рита.

В общем, снова досталось родителям.

После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту — мера все-таки воспитательная.

Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).

— Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? — вопросил я папу, педалируя слово – старший.

Дело закончилось чем-то вроде пакта.  То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!

— Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.

Я обещал.  Причем подозрительно охотно.

— Кроме тех, которые зададут воспитательницы! — спохватился папа.

Пришлось пойти и на это.

Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса.  Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков».  Но я им докучал минимально.  А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!

И вот настал какой-то большой праздник.  И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели.  И от меня потребовали читать стихи.

— Какие? — спросил я.

— Какие хочешь! — ответила потерявшая бдительность воспитательница.

— А Маршака можно?

— Разумеется! — заулыбалась она.  Для нее Маршак — это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».

Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака.  Та подтвердила и даже погладила меня по голове.

— Какое стихотворение? — уточнил бдительный папа.

— Маршака? — удивилась она и назидательно добавила:— Стихи Маршака детям можно читать любые!  Пора бы вам это знать!

Сконфуженный папа увел меня домой.

И вот настал утренник.  И все читали стихи.  А родители дружно хлопали.  Пришла моя очередь.

— Самуил Маршак, — объявил я. — «Королева Элинор».

Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались.  Кроме папы и мамы.  Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.

— Королева Британии тяжко больна, — начал я, — дни и ночи ее сочтены… — и народу сразу стало интересно. 

Ободренный вниманием, я продолжал…

Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться.  А я продолжал:

— Родила я в замужестве двух сыновей… — слабым голосом королевы проговорил я.

— Старший сын и хорош и пригож…

Тут мнения разделились.  Одни требовали, чтоб я прекратил.  А другим было интересно… И они требовали продолжения.  Но мне читать что-то расхотелось.  И я пошел к маме с папой.  Поплакать.

По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях.  Тем более папа что-то подозрительно молчал.

— Да, кстати, — наконец сказал он, — ты ж не дочитал до конца.  Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!

И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка...

Александр Бирштейн