О красивом, то есть, о мужчинах
Автор: Илона ЯкимоваКогда писателю заняться нечем, он блоги пишет. Внимание, лонгрид. Тут мне задали… ну, назовем это вопросом, мол, а как вам в вашем историческом реализме не жмет писать, что все герои красивые? Речь шла именно о мужчинах. Так поговоримте о красивом, о мужиках.
Я люблю мужчин как вид за их первобытную хтонь, вносящую хаос в систему (хотя большей частью, как вот героев «Белокурого», предпочитаю наблюдать эту хтонь с безопасного расстояния). Вообще, как сказала моя прекрасная подруга Лершин, «я поняла, твои книги о мужчинах, которых не надо нормальной женщине ни за какие деньги». И да, это абсолютно верно, и да, все эти мужчины красавцы.
Во-первых, я люблю писать/наблюдать красивое. Во-вторых, историческому реализму никак не жмет, потому что реальных портретов этих героев в природе не существует (если с живописным прозвищем повезло – то и прекрасно), могу придумывать, что хочу. В-третьих, красота в глазах смотрящего, что тогда, что теперь. В 99% случаев в каждом мужчине, пусть он не является каноническим киношным красавцем, можно увидеть какую-то особенность внешности или личности, которая вызовет это мгновенное ощущение сами-знаете-где-дамы: «ах, кроссавчег!». Да что я тут все говорю и говорю, пора картинки показывать.
В «Белокуром» первые два тома главный антагонист (по совместительству, кузен, друг, враг и бенефициар) героя – Его величество король Шотландии Джеймс V Стюарт. Не красавчик, если взглянуть на его портреты (даже на самый удачный, французский). В моей транскрипции король – сука редкая (ну, а как еще будут воспринимать бароны короля, который пытается установить жесткую вертикаль власти?). Но Джеймс хорош в минуты своего торжества, окружен ореолом власти, прекрасен, как ядовитая гадюка, и очень, очень проницателен временами.
- Покорность очень тебе к лицу, - продолжил король, - а смирение пред государем так и вовсе никому не вредило.
Они стояли теперь в футе друг от друга, Хепберн вынужден был посмотреть на врага… и был поражен до глубины души. Король улыбался ему, как прежде, словно все, произошедшее между ними, было короткой и приятной шуткой.
- Я прощаю тебя и принимаю твое покаяние, твою жизнь и верность, которые ты предлагаешь, - объявил Джеймс Стюарт для всех и прибавил вполголоса. - Кровь Христова, ну ты и дурень, кузен. Еще немного - и пришлось бы тебя казнить. Вот была бы умора.
Слова Джеймса отдавались в голове гулко, как говор в пустом доме, голова болела, происходящее представлялось, словно в тумане. Если бы не слабость от нервного истощения, бешенство кипело бы в каждом волокне его тела. Джеймс говорил это на виду у всего двора, пять футов до остолбеневшего Хантли, до ошеломленного лягушонка Аррана, и руки, руки связаны, и никакой возможности добраться хотя бы до ножа!
- Такого красавчика, - произнес король, улыбнувшись, - и под топор… Ты что же думал, я уступлю?
Поманил ближе, вглядывался в кузена, с нежностью изучая приметы перенесенного страдания, физического и душевного. До мелочей мог рассмотреть Патрик Хепберн своего государя, и плотное золотое шитье колета, и жесткие складки крахмального воротничка, и богатый бархатный боннет над длинным треугольным лицом… лишь бы не смотреть именно в лицо, не выдать себя при виде нежной, ускользающей усмешки, веснушек на скулах, светлых льдистых глаз.
Джеймс Стюарт повзрослел и нагулял силу за эти два года, пока Патрик Хепберн гнил в тюремной камере, послужив камнем в фундамент его величия.
Вторым номером у нас идет кузен номера первого, человек, который едва-едва не стал наследником престола и графом. Вместо него эти титулы получил его младший брат, а Джеймс Гамильтон Финнарт всю жизнь был известен под прозвищем Арранский бастард. Написать о нем отдельную книгу было бы очень заманчиво, там достаточное количество конфликтов внешних и внутренних, в его истории, но контрапунктом он представлен у меня и так почти во всех ипостасях, как военный вождь Гамильтонов, как политик, как любовник, как гениальный архитектор, как берсерк)) и как он воюет я написала еще до того, как увидела, как он строит. Почему я написала Финнарта красавцем? Мне нужно было разительное отличие от его самого младшего брата (вообще братьев Гамильтон у меня описано четверо, и трое старших бастарды), когда ты имеешь всё – вообще все на свете, даже красоту и талант – и не имеешь того, что принадлежало бы тебе по праву, не родись этот самый младший… включая, возможно, и саму корону Шотландии.
Трудно было предугадать, какая новая напасть валится на них из проулка, и епископ приготовился к худшему. Но тут внезапно раздался громовой залп аркебузиров и за ним - мощный многоголосый вой:
- Гамильтон! Гамильтон! – и на Хепбернов и мигом обратившихся в ту сторону Дугласов выкатилась в пороховом дыму свалка конных, пеших, раненых, воющих, поддеваемых на пики, пластуемых клинками. - Гамильтон!
Это ударил Финнарт.
Единственный раз в жизни Патрику Хепберну довелось увидеть Арранского бастарда в бою и, потому ли, что в юности все впитывается ярче, или потому, что зрелище было ужасающее и завораживающее одновременно, на миг граф забыл, что находится в гуще схватки. На своем крупном гнедом Финнарт на голову возвышался над нападающими верховыми и сворой пеших Дугласов, которых он топтал конем и разил сверху наотмашь. Глаза Джеймса Гамильтона горели ровным дьявольским светом, словно у одержимого, но рука была немилосердно точна, а гнедой слушался его по одному легкому движению колен. Красавец Финнарт был уже грязен, как черт, в поту и пороховой копоти аркебуз, короткий плащ утратил вид и свисал искромсанными полосами ткани, изорванный колет покрывали свежие кровавые пятна, причем, если среди них пролилась и собственная его кровь, он этого явно не замечал.
- Босуэлл! Иду навстречу! - заорал Джон Хепберн, оповещая Финнарта о своем присутствии.
Тот услыхал и рявкнул в ответ:
- Гамильтон! Благословите, ваше преподобие, и отпустите мне грех человекоубийства!
Оба – посреди боя, крови и смерти – улыбались. Это были понимающие и хищные ухмылки равных по силе вожаков.
- Бог простит вас, Джеймс Гамильтон, за все, что сегодня сделано… и будет сделано во благо нашего короля… Благословляю, сын мой! - отвечал епископ Брихин, валя сплеча нового нападающего. Босуэлл все еще не мог отвести взор от этой судьбоносной встречи, когда...
- Что глазеешь? Атака сзади! - проорал ему Арранский бастард, и, Патрик, пригнувшись, услыхал только, как за его спиной отвел удар недремлющий Йан МакГиллан. Это помогло графу прийти в себя.
Финнарт растворился в свалке за изгородью пик, словно некий бог войны, явившийся внезапно в решающий момент, как его себе представляли древние, и штормовая волна Дугласов пошла за ним, оставляя, словно выброшенных на берег рыб, за собою Босуэлла и Брихина. Епископ на мгновение лег лицом в гриву коня, белый от острого приступа усталости, потом встряхнулся и выбросил клинок вперед:
- Чудны дела Твои, Господи, на Тебя, Единого, уповаю… Гоните всех на Гамильтонов, ребятки, лежачих не добивать, некогда!
Подельничек сэра Финнарта в этой уличной схватке – Джон Хепберн, епископ Брихин, поистине святой во всех отношениях человек (и да, смотреть с безопасного расстояния, мы же помним?). Змей, как обозвала его Зеленжар. Еще какой, хочется добавить. Сам о себе, особенно в юности, он прямо заявляет, что некрасив, невысокого сравнимо с братьями роста, он носит на лице шрам в память особой отцовской любви, но as fоr me, совершенно прекрасный Хепберн во всей полноте и сложности мужчин этой фамилии. Самый умный, как говорит о нем граф Босуэлл, и самый из нас обаятельный. Интригует как дышит в поддержку старшего племянника, в память любимого брата. Аналитический мозг, бронебойное чувство юмора, харизма плюс миллион, беспринципность настоящего церковника. Ну, и сексэпил, куда ж без него. Это у них в роду, как в примечаниях к бумагам его племянника скромно писал Вальтер Скотт.
В середине июня главный викарий Сент-Джайлса принес доброму другу Брихину долгожданную новость – вторым после Битона, первому в Эдинбурге. Когда граф зашел вечером в кабинет – формально, его, Босуэлла, по факту – там с первых дней обосновался Брихин – он застал дядю поднимающимся с молитвенной скамейки. Лицо при этом у праведника было не столько просветленное, сколько сосредоточенное – в конце концов, он прожил больше двух месяцев в целомудрии и без драк.И сейчас железный Джон смотрел на племянника взором, затуманенным грядущей схваткой:
- Ну, что… Все сходится – один к одному. Королева-мать наконец получила развод.Уильям Гордон пишет – в Нагорье беспорядки. Королевский исповедник донес, Его величество сетует: в Фолкленде крайне неуютный дворец. Конюх Килспинди сказал, что велено готовиться на следующую неделю… Пора!
- Йан! – заорал Патрик вне себя от восторга. – Седлай коней!
- Куда?! – расхохотался Брихин. – В седло всегда успеешь – сперва садись к столу, пиши… посмотрим, чему тебя выучили каллиграфы Сент-Леонардса. «Милорд! Мой муж завтра будет в отсутствии…»
Патрик обернулся от стола через плечо, задумчиво глядя на железного Джона.
- Пиши! – рявкнул на него епископ с совершенно сатанинским весельем в глазах. – Да подпись не забудь: «с нежным сердцем вверяю свою судьбу в ваши руки, любимый мой».
Он заглянул в письмо под рукой Патрика:
- Отлично, граф, у вас изящный почерк, почти что женский… заберешь это с собой, пригодится.
Он диктовал Босуэллу указания, расхаживая по комнате в крайнем нетерпении:
- Твоя задача – выехать немедленно, опередить Дугласов. Возьмешь с собой сотню, остальные пойдут со мной позже. Вымпелы с пик снять, никаких штандартов. И, Боже упаси – никаких гербов и эмблем, конечно же! Найдешь пристанище неподалёку от Фолкленда, жить будешь тихо и… ждать, ждать, ждать! Подходящего случая… он вот-вот наклюнется, это я чую. Маргарита из Стерлинга наверняка подзадорила сынка должным образом – я сперва поеду к ней, чтобы запросить подмоги на крайний случай, потом найду тебя в Фолкленде. Если дело обернется совсем скверно, отступай в Сент-Эндрюс…
- Это к Морэю, что ли? К черту в зубы?
- Лучше свой подонок Бинстон, чем волкодавы Ангуса. Никуда не денется, примет, он же теперь твой должничок. Итак… если мы все правильно рассчитали, удача с нами, Хепберны снова в седле.
Епископ поднял голову, долго смотрел на замершего, внимающего племянника:
- А если нет… в Эдинбургской скале глубокие штольни, мальчик мой. Подойди ко мне!
И нажал на плечо, опуская недоумевающего графа на колени перед собой. Лицо епископа было обращено вверх, глаза закрыты, губы едва шевелились… Патрик первый раз видел дядю в таком проникновенном порыве веры, ему еще было невдомек, что наиболее горячо молятся приграничники, выходя в рейд.
Над головой его прозвучало еле слышное amen.
Джон Хепберн Брихин опустил взор, перекрестил Белокурого:
- Благословляю тебя, сын мой. С Богом! Ну, иди…
В комнату ввалился Йан МакГиллан в дорожной куртке рейдера:
- Ранний Снег под седлом, ваша милость!
В детские годы в Сен-Эндрюсе господин граф знакомится с двумя прекрасными молодыми людьми, один из которых – его троюродный брат со стороны бабки по отцу (сложная конструкция, да, но это Шотландия, тут инбридинг). Джордж Гордон, граф Хантли, прожил пятьдесят с лишним лет, был крупнейшим вождем Нагорья, имел прозвище Бойцовый петух Севера. Именно ему приписывают изобретение термина «Грубое сватовство» для войн сороковых годов шестнадцатого века. Портрета также никакого нет. У меня Хантли невысок, плотен вплоть до брюшка благодаря склонности к хорошей еде и выпивке, брюнет, обладает согласно прозвищу взрывным темпераментом, любит вычурно одеться, виски и породистых лошадей. А еще прирожденный придворный – пронырливый без мыла везде, прячущий за своим внешним добродушием расчетливый ум. Правда, болтлив иногда не к месту. Но иногда очень к месту болтлив.
Сотня рейдеров была при нем при посещении Парламента в Эдинбурге, когда Хантли, Аргайл и Босуэлл явились перед Тремя сословиями дать ответ за свое мятежное поведение, на деле же – так искусно опорочить Аррана в глазах публики, чтоб самим занять место при его особе, для совета и усмирения проанглийских намерений регента. Хантли, невысокий, крепко сбитый, несмотря на свои двадцать восемь лет уже начинающий полнеть, разодетый с роскошью настоящего горца, хотя и облагороженного двором, в цвета своего клана, говорил добрые три четверти часа – резко жестикулируя, не стесняясь в выражениях. Несколько раз речь его прерывали свистом и улюлюканьем, но тотчас в толпу кидались клансмены Сазерленда – и следующие мгновения слуги регента, надрывая горло до хрипа, страдая от перепадавших и им тумаков, возвращали благородных лордов к порядку. Когда Джордж Гордон закончил речь, с лица его капал пот, а черные кудри кольцами налипли на мокрый лоб… и тогда раздались первые аплодисменты и возгласы одобрения. Из Парламента они вышли триумфаторами, Рональд Хей отозвал стрелков-аркебузиров, занимавших посты возле каждого окна, а после Гордон и Хепберн направились в Хантли-хаус, обсудить и обговорить грядущее. Оба молчали весь долгий ритуал ужина, пока мажордом высылал стюардов расстелить скатерть и выложить приборы, пока слуги уставляли снедью два буфета, резали жаркое на куски, разливали по кубкам красное… Хантли, переодевшийся в свежее белье, у себя дома обернутый в тартан, развалился в кресле во главе стола, отдуваясь и мотая головой – вспоминал битву, Босуэлл, откинувшись на спинку кресла, крошил в пальцах хлебный мякиш, мелкими, редкими глотками уговаривал темный эль, смотрел поверх головы хозяина дома, думал, а после внезапно произнес в своей излюбленной манере – как если бы продолжал беседу, прервавшуюся всего лишь на час, не на пару недель:
– Поговори с Арраном, Джорджи… поговори, пока мы здесь – и на пике мимолетной славы у плебса. У тебя легкий нрав, тебя все любят, и на тебе, в отличие от меня, нет клейма изменника. Он уступит тебе.
– Пробовал, – Хантли понял его с полуслова, – но он стоит на своем и не сдвинется с места. Он же ненавидит Битона лютой ненавистью.
– Да брось! Сдается мне, они дурят нас, эта парочка кузенов – кто бы ни пробился к власти, один из них всегда на коне. А ссорятся лишь для отвода глаз… Арран может ненавидеть Битона сколько угодно, но приложить руку к его гибели у него не хватит духу, кишка тонка. Поговори снова! А я тебе подыграю, Джорджи.
– То есть?
– Скажи Аррану, что я заключил союз с Дугласами – и ради того, чтоб вернуть Долину, готов забыть о кровной вражде.
– Что, в самом деле?!
– Раньше небо упадет в Ферт-о-Форт, – отвечал Босуэлл спокойно. – Так скажи ему, что Ангус непременно выдаст мне Битона, чтоб я увез его в Лондон к Генриху… ведь подозрения покойного короля в мою сторону весьма широко известны, не так ли? Скажи ему, что это дело ближайших дней…
– Он потребует доказательств.
– Он их получит. Я в самом деле договорюсь с Питтендрейком.
– Ты готов рискнуть головой?
– Ради того, чтоб Битон вернул мне Долину, раз этого до сих пор не сделал Арран – да. Арран струсит, узнав об этом – если он в самом деле передаст католического примаса Шотландии в руки сассенахам, как долго ему оставаться регентом? И тогда послушает тебя…
– И передаст Битона кому-то из лордов королевы – чтобы остаться в стороне!
– Вероятней всего.
– Патрик! – и Хантли вскочил со своего места, в восторге обнял кузена. – Королева тебе этого не забудет, клянусь!
– Да уж надеюсь, – с усмешкой отвечал тот.
Усмешка эта шевельнула что-то неназываемое в памяти Джорджа Гордона, он поколебался, но все-таки произнес – неожиданно для себя самого:
– Знаешь… давно хотел узнать у тебя… стало быть, те слухи, что ходили у нас, чего ради Джеймс взбеленился на тебя… всё правда?
Не вполне понятно было, что Хантли имеет в виду – измену государю или обольщение государыни.
– Ну, а сам-то как думаешь? – спросил в ответ Белокурый, уже не улыбаясь.
И Джордж Гордон Хантли, споткнувшись об этот пристальный, стальной взгляд, вдруг отчего-то почувствовал себя неловко и не смог дать себе ясного ответа, и с этим знанием о друге детства и родственнике ему предстояло жить остаток лет… но Джордж предпочел не усложнять отношения мелочами.
Хантли добродушен и отходчив, это не раз сыграет не в его пользу в общении с кузеном. Но вот еще один горский вождь, главный судья Севера, Рой Гиллеспи Арчибальд Кемпбелл, граф Аргайл, по прозвищу Бурый волк (историческое прозвище было Бурый/Красный – за цвет волос, я так понимаю. Папеньку его прозвали чем-то вроде Хмурый). Этот двоюродный брат Хантли злопамятен, как настоящий горец, а еще о нем ходят слухи, что он оборотень (чем Аргайл охотно пользуется). Традиционно портрета нет. У меня он рано облысел, посему бреет голову наголо. Закончит свои дни как один из первых протестантских лордов Шотландии – в зрелом возрасте активно поддерживал Джона Нокса. И таки скажите мне, что он здесь не хорош.
Хантли командовал смотром в поле, а с Аргайлом они столкнулись в виду городских ворот. Рой окружен был пешими островитянами: все огромного роста, как на подбор, обросшие бородами в пол-лица, вооруженные полуторными мечами, попадались, впрочем, у них и двуручники, и крюкастые лохаберские секиры – ими можно размозжить нападающему череп одним движением руки. И шерстяные валяные боннеты, сине-зеленые пледы поверх сорочек, голые голени, гетры – так презираемое Ангусом облачение диких племен. Он орали, как горцы, смердели, как горцы, смотрели на долинных сверху вниз, как настоящие горцы – словом, Босуэлл в момент снова ощутил себя в горах, и на гэльский в разговоре перешел почти безотчетно. Рой был прекрасен – настоящий варварский, архаичный вождь, он был одет ровно так же, как его воины, выделяясь не роскошью костюма, но силой духа и свирепостью нрава. Вороной жеребец под ним тут же попытался укусить в шею кобылу Хепберна, а две огромные белые собаки Аргайла подняли чудовищный лай – и Босуэлл был совершенно заворожен ими.
– Откуда они у тебя, Рой? – спросил он, завидуя мучительно, как мальчишка.
– Скрестил белую волчицу с красноглазым волкодавом, – отвечал Гиллеспи Рой Арчибальд, насмешливо прищурясь.
Злобные демоны рвались с поводка, привязанного к луке седла, они были похожи на тех боевых псов, что Босуэлл видел в Италии, однако почти совершенно белые. Горцы говорили про своего вождя, что в этих тварей переселяется дух его женщин, чтобы служить лорду и после смерти – Аргайл недавно второй раз овдовел, и у обеих жен его был на редкость скверный характер. На подгрудках у зверюг рассыпались мелкие серо-черные пятна, и уши собак на солнце горели розовым.
– Тебя, должно быть, с ними вместе принимают за Дикую Охоту…
– А прокатись со мной как-нибудь в сумерках! – хохотнув, отвечал Рой, и оглушительный лай перекрывал его речь. – Увидишь... да к этому не подходи – залижет насмерть! Тролль, заткнись! Фрейя, сидеть!
– Я заплачу за потомство, сколько скажешь.
– Тебе с ними не справиться, твое дело лошадное. Еще отожрут как-нибудь ночью тебе кой-что важное – королевины фрейлины плакать будут… ты не знаешь меры в своих желаниях, Босуэлл. На кой ляд тебе еще и собаки?!
Белокурый улыбнулся в ответ:
– Рой, да ведь знать меру своим желаниям – это же не про Хепбернов!
Аргайл тем временем, мельком глянув ему через плечо, скинул со своей обритой до блеска, гладкой, как пушечное ядро, головы боннет, замахал им из стороны в сторону и проорал на хайленд-гэльском что-то такое, отчего вороной под ним присел, пара ближних горцев-телохранителей побагровела лицом, а подходящий к городу отряд пехоты покорно начал перестроение… на них были все те же цвета Кемпбеллов – сине-зеленые пледы с белой и желтой полосой, на штандартах в солнечном небе хищно цвел черно-желтый герб Аргайла.
Раз уж пошла тема оборотней… единственная фигура в окружении Белокурого из крупных, которая является полностью выдуманной и началась от функции, а не от исторического лица – лорд Рональд Хаулетт Хей. Внук ведьмака, хозяин Совиной лощины, несостоявшийся священник, студент университета Сент-Эндрюс, знаток латыни и греческого. Капитан охраны Белокурого. И его темная сторона души – руками Хаулетта творятся все самые кровавые дела. Один из немногих искренне привязанных к графу людей, чья верность хранит Белокурого в самые черные моменты.
Умолкнув на какой-то пустячной фразе, Патрик почти что в дреме глядел в огонь камина, что являлось вторым после чтения его любимым способом думать, и не заметил, что Хей смотрит тем временем на него самого.
Лорд Рональд Хаулетт Хей был довольно-таки странное существо. Полусвященник, полуубийца, человек редкого ума и глубокой, несмотря на все его причуды, души, он не имел ни одной известной Хепберну человеческой привязанности – если не брать в расчет самого Белокурого. Но и ту привязанность он выказывал ровно, как и пятнадцать лет назад – без малейшего подобострастия, без поблажек и без пощады. Невысокого роста, изящного сложения, Хей был, тем не менее, полон такой лютой и злобной силы, что выстоять против него в схватке могли немногие более тяжелые бойцы. От него шарахались мелкие птицы, его обожали хищные. За спиной у Хаулетта шептались, что он — человек-сова, чего Рональд не отрицал. Он носил самый простой – один и тот же вот уже несколько лет – коричневый джек и потертый плащ так, что его урожденное, хотя и нищее лордство неоспоримо проступало в каждом движении, в каждом жесте. Он до сей поры был все тот же Хей из Совиной лощины, и по-прежнему в любом яблочном саду ему было естественней взять свое, чем задуматься, как объяснить это право. Голова его была складом латинской схоластики, превосходного греческого, недурного французского, сардонического чувства юмора и весьма мрачной житейской мудрости. Каждой весной он возвращался в Хаулетт-холлоу к могиле матери, но часовня там по-прежнему лежала в руинах. И ни жены, ни законного ребенка, ни даже слуха о бастарде... Едва ли не кровный побратим Белокурого, любимый собеседник и заветный клинок – вот что такое был Рональд Хаулетт Хей, когда в тишине внезапно прозвучал его, обращенный к графу, вопрос:
- Давно ли Тюдор платит тебе? Должно быть, не первый год?
- Рональд... - только и сказал Белокурый.
Хаулетт, лениво вытянувший ноги к огню, в молчании смотрел на него своим излюбленным взором – золотое стекло глаз, в котором мелькали искорки смеха. Но Босуэллу было не до веселья. Внезапно он без приятности ощутил, что готов заколоть Рональда Хея на месте, если необходимо. Какая-то нить внутри, из главных, оборвалась стремительно и почти безболезненно – и быстрота, с какой пришло это решение, удивила его самого.
- С чего ты взял? – медленно спросил граф.
- Патрик, если я не прав...
- Если ты не прав, то такие шутки стоят не менее пинты крови.
- А если прав?
- Жизни, друг мой. Ну, и что ты предпочтешь?
Превосходный диалог, если учесть, что говоришь с человеком, который неоднократно спасал тебе эту самую жизнь в драке. Они не мерились с Рональдом подвигами и не считались ранениями, но оба уже несколько раз оказывали друг другу подобную услугу. Хей совершенно спокойно выдержал ответный непроницаемый взгляд своего графа. И равнодушно промолчал – угрозы Хаулетта не трогали никогда.
- Что ты знаешь? - задал Босуэлл вопрос, ибо терпение первым лопнуло у него, пренебрегая, что тем самым уже выдал себя.
Рональд заново плеснул эля себе в кружку и отвечал, как о не самом важном:
- Я знаю только то, что и остальные - ты был в длительной отлучке до того, как уехал с королем во Францию. Врали разное, но, думаю, именно в тот момент ты прибился к Тюдору. Я первый раз засомневался, когда ты отдал Дакру Роджера Грэма и его ребят - вместо того, чтоб повесить... и ведь это ты остановил Злобного Уота от того, чтобы вчистую разорить окрестности Алнуика, не так ли?
Патрик помолчал, потом подтвердил задумчиво:
- Ты умен, а и я забыл об этом, считая тебя частью себя самого...
- Об этом никогда не следует забывать, - спокойно отвечал Рональд. - Ты носишь нож под одеждой на теле, потому что ожидаешь другого ножа, но тебя не заботит, что могут подумать люди... это дурная привычка.
Белокурый смотрел долгим взглядом на своего капитана и друга и молчал. Одно из самых скверных мгновений в жизни, ей-богу. По сути, у Рональда есть его признание, но хватит и одних только подозрений. Когда Хей донесет королю, признание и подозрения окупятся сторицей. Рон имел шестую часть добычи с каждого рейда и стал на службе у него зажиточным человеком, но что значит зажиточность! Он мог бы сделаться лордом Хаулеттом не только на словах, получить позволение короля и восстановить древний род своей матери, приняв ее имя и титул… Хаулетты из Совиной лощины могли бы вернуться к жизни через него! И вот все, это все в ближайшей, неоспоримой, соблазнительной возможности лежало на весах против одной только жизни - Патрика Хепберна, графа Босуэлла.
Белокурый молчал и чувствовал с каждым мгновеньем, как тишина между ними начинает звенеть все больше. Мараться кровью Рональда он не хотел, выпустить из Караульни и убить чужими руками ему тоже претило, оставить в живых Хея не мог, а при одной мысли о годах или даже днях в тюрьме в ожидании казни тошнотворный клубок подступал к горлу, и графа, неустрашимого графа Босуэлла начинало потряхивать от липкого нутряного страха. Рональд прав, в голенище сапога у него и сейчас был заправлен хантлейский скин-ду, а Хей не вооружен и поясным кинжалом - он снял его внизу, в зале, за ужином... Бог свидетель, Белокурый не хотел делать этого, но Хей не оставил ему выбора.
Рональд Хей тем временем, не шевелясь и не меняя позы, с глубоким сарказмом следил за цепочкой эмоций, проходящих в глазах старинного друга.
- От Эллиота уже прилетело бы, - сказал он наконец.
- Что? - граф был сбит с толку и с мысли.
- Я говорю, не нужно быть Эллиотом, чтобы не промахнуться - с такого-то расстояния. Видишь ли, я знаю, где ты носишь нож, а жжение в кончиках пальцев твоей правой ощущается прямо отсюда...
Убить человека, который спокойно этого ждет, намного трудней, чем врага в бою. И почти невозможно, если он твой близкий друг и наперсник. Внезапно Патрик уловил в лице Хаулетта слишком знакомое выражение, какое у того появлялось в драке в моменты самые безысходные - этот твиддейлский бес просто играл со смертью, наслаждаясь представлением от души, только смертью его в данную минуту был он, Патрик Хепберн.
Это образумило. Частые удары крови в висках замедляли свой ход.
- Тварь глумливая, - сказал он Рональду, - не выучил еще, что так шутить с Хепбернами не к месту? Еще минута, и МакГиллан отмывал бы твою кровь с моих сапог...
Хей только осклабился.
Босуэлл выдохнул, помотал головой, вытянул скин-ду из голенища и бросил на стол, подальше от искушения. Рональд протянул ему кружку с элем. Отпив несколько глотков, утерев рот, граф посмотрел на своего капитана уже с обычной иронией:
- Считаешь, я неправ?
Не вполне понятно было, к чему относился этот вопрос: к факту его собственной измены или к тому, что он пощадил Хея. Судя по тону, Босуэлл не искал одобрения, ему было всего лишь любопытно.
- Само собой, я считаю, что ты неправ, - кивнул Рон, но продолжил свою мысль в несколько неожиданном направлении. - Ты ждешь слишком долго. Я бы уже убил Стюарта и ушел через границу к Генриху.
Ну и, собственно, господин граф Босуэлл собственной персоной, Патрик Хепберн, по прозвищу «Белокурый» (The Fair Earl, кстати, можно перевести и как Красавчик, Дивный граф, Прекрасный граф, так что тут у меня был карт-бланш лепить из него красавца, и да, портрета опять нет). Поскольку он был задуман как герой дамского романа, красота и плюс миллион к обаянию ему полагались по умолчанию. Как и четкий авторский посыл о том, что большего поганца, чем принц на белом коне (а этот-то – кузен короля на белом коне), поищи – да не встретишь. Полное и тщательное описание внешности героя дается уже хорошо к середине третьего тома серии, и глазами женщины, которую он уже фактически взял.
Выждав несколько долгих минут, все так же сохраняя молчание, одним тягучим движением, в полной мере отвечающим тембру шероховатого, ласкающего голоса, граф поднялся из кресла, неторопливо выпрямился во весь рост, потянулся... Ощутимая волна телесного тепла хлынула от него, накатила на королеву, одурманивая, лишая воли к сопротивлению. С ужасом понимая, что происходит, Мария как в скверном сне следила: вот Патрик делает шаг к ней, вот, помедлив – другой, вот губ его снова легко касается усмешка. Женщина все еще завороженно смотрела на него, словно птенец на змею, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни отпрянуть, когда Белокурый медленно, томно, с сознанием полной власти своей приблизился еще на шаг, последний, их разделявший...
Он смотрел на Марию де Гиз сверху вниз, рослый, сильный, источающий тепло и запах мужского тела, он, чье обаяние искушало ее долгие годы, стоял так близко, что ей видна была светлая поросль в распахнутом вороте сорочки и шершавый край убегающего вниз по груди старого шрама, он был близок, как смерть, и опасен ничуть не меньше, но не от того при взгляде на эту сирену в облике дракона мгновенно захватывало дух – от дивной красоты лица, явившегося в свете свечей из полутьмы возле камина. Торс Люцифера венчала глава Гавриила. Прекрасный граф, Чародейский граф – Босуэлл в полной мере оправдывал свое прозвище. Казалось, она помнила облик Белокурого до мельчайшей черты, но так близко, чтобы смешивалось и разлеталось их горячее дыхание, королева не видела его никогда. И вот Мария глядела, глядела, глядела до боли в сердце на погибель своей души…
Бледное золото волос текло на белый, высокий лоб, лилось на плечи небрежной волной, брови – как крылья хищной птицы, распахнутые над добычей, и эти его змеиные, глубокого оттенка синие глаза, столь преступно синие, что в минуты ярого гнева казались иссиня-черными. Смягченный ямочкой круглый подбородок, длинноватый норманнский нос и рот, хранящий в своем изгибе печать не то угрозы, не то усмешки, уста, при случае могущие быть очень нежными, равно как извергающими желчь. Весь облик его отличался и легкой неправильностью черт, и странной гармонией, и он был хорош, пока взирал на свою жертву молча, когда же говорил и двигался, становился обольстителен.
В молчании прошло еще мгновение, и только воск капал в чашу подсвечника, и сквозняки лепетали среди теней свою обычную речь.
– Поцелуй, – хрипло проговорил Белокурый, которому кружило голову и сводило чресла от присутствия полуобнаженной женщины, королевы и вдовы его злейшего врага. – Поцелуй, один, всего один, – проговорил он, опускаясь на колени, как тогда, в Линлитгоу, вернувшись к ней из изгнания. – Один, моя госпожа… и я уйду. Или зовите всю вашу чертову стражу, мне все равно… я люблю вас, я вас хочу!
Враги героя, кстати, тоже очень даже кроссавчеги. Один доблестен и умен (Дуглас Килспинди Серая Сталь), один харизматичен и решителен (Арчибальд, 6-й граф Ангус), один божественно красив (лорд Глэмис). А все почему? А потому, что и враги у героя должны быть достойные, иначе зачем вот это вот все. И Дугласы – каждый из них, за исключением, разве что Глэмиса – в какой-то момент времени красавцы.
Душевная и физическая сила, интеллект, чувство юмора и харизма в соединении как раз и являются именно для меня синонимом красоты (к героям любого пола, кстати, относится).
Хотела замутить флешмоб, да опять же в самопиар запихнут, раз я названия книг поминаю и целые куски выкладываю, а не котиков – ну так пусть и будет самопиар)
Больше красивых мужчин в текст, хороших и разных))