Ещё немного с мастерской Сергея Лукьяненко и стихов

Во время семинара было очень много интересного, в том числе состоялся "Открытый микрофон". Я тоже, скажем так, выступал в несвойственной мне роли - читал стихи. Я вообще мало пишу, в основном для книг. Но тут, что называется, нахлынуло, пускай и по поводу.

Ледяная горка

Карельские сосны качаются тихо,

Шепча нежным скрипом лесным.

Сквозь годы и дни они видели много,

Подобно камням вековым.

Над лесом гора утопает в калине,

Площадка и бронза цепей.

А в центре плита, словно айсберга льдина,

Могила ушедших людей.

В годину, когда небеса полыхали,

Стонала земля и дрожали сердца,

Под тяжестью танков с косыми крестами,

Под градом из бомб, они шли до конца.

В холодное утро февральского дыма,

Пришёл полувзвод на гору.

Расчёт трех зенитных орудий всего лишь,

Застыл словно тени в сосновом бору.

У них был приказ – перехват фокевульвоф,

Сбить столько, сколь выдаст судьба.

Не дать проскочить к Ленинграду нацистам,

Коль надо - пробить небеса!

Их было лишь двадцать, вчерашних мальчишек,

А там – в вышине чернота,

От стали на крыльях,

Десятки… Нет, сотни! Гудящих в холодных ветрах.

На десять часов, - прокричал чей-то голос! - Прицел двести двадцать! Пока не стрелять!

Подпустим поближе, - шептал ему вторя, товарищ, а может и брат.

Три вспышки… и грохот, и черные брызги, огонь пожирал небеса.

И падали вниз расписные убийцы, сгорая в Карельских лесах.

Неплохо-неплохо! Прицел триста десять, поправка на ветер! И-и-и, залп!

И снова удача! Дымится противник и догорает в снегах.

Вдруг, что это? Гул? Все в укрытие, братцы!

Фугасные бомбы и дым…

Кровь, пепел и слёзы…

Но снова восстали солдаты из хладных могил.

Орудия к бою! Скорей! Развернулись! Заряд! Целься! Беглый огонь!

В пылающем небе, под боком у солнца, господь их удачу хранил.

Был долгим тот день. На закате у горки, лежали семь сбитых волков.

А рядом в изрытом фугасами торфе уснул полувзвод храбрецов.

Их лица застыли, глаза распахнуты, но время не пустится вспять,

Уж век скоро будет… На горке могила… И ноздри щекочет февраль.

А путь к той горе устилает покатый, разъезженный санками склон,

И детки, ликуя воскресному солнцу, несутся пугая ворон.

С могилы спускалась старуха хромая

И бормотала под нос:

- Смеются, катаются… Сколько же можно?

Тревожить солдатиков сон!

Шагнул я навстречу той женщине грозной,

И думал сейчас я скажу…

Но в горле застыли слова и упрёки.

Ну, что я ей здесь возражу?

И я отвернулся, застыл словно идол,

А бабка протопала вдаль,

А детки смотрели… затихли… и снова,

Попрыгали в санки, встречая февраль.

Катайтесь, - шепнул я, чуть хрипло и странно,

Глотая неловкости хмарь.

И мышцы свело, словно сталью, и слёзы,

Замёрзли, как чистый янтарь.

- Валюха, держись! – прокричал карапузик.

Скользнувши по горке верхом,

На старой истёртой снегами картонке,

И рухнул в сугробе ничком.

- Антоха, ложись! Штурмовик атакует!

- В укрытие…

Грохот и стон.

С оторванной голенью полз тот солдатик,

Сжимая последний патрон.

- Иришка, смотри, как я еду! – ликуя,

Кричал раскрасневшийся сын,

Того, кто не знал, от чего эта горка,

Окована бронзой седин.

И я зубы сжал, и прорезались скулы,

Я понял, что слышу их стон,

От тех, кто на этой окутанной ветром

Вершине, ушёл за кордон.

Сказал я себе… Нет, не бабке, не сыну,

Нет места для горя и глупых обид.

Они для того, утонули в безвремье,

Чтоб остановить геноцид!

Чтоб солнце сияло, чтоб летние зори,

Сменили холодный февраль.

Чтоб сердце стучало, чтоб пахло калиной,

Чтоб не возвратилась печаль.

Они поклялись и исполнили клятву,

Сражаясь в колючих снегах,

Чтоб с горки катались беспечные дети,

Не знавшие ужас и страх.