Николай Петрович КУЛЕБЯКИН (из воспоминаний князя А. М. Дондукова-Корсакова)

При Нейдгарте в Тифлис часто приезжал служащий из Керчи, на Кавказской береговой линии, недавно произведенный из разжалованных в поручики Николай Петрович Кулебякин; эта своеобразная натура и выходящая из ряда обыкновенных личность часто будет встречаться в моих воспоминаниях, почему хочу здесь сказать несколько слов об это добром моем приятеле.

Воспитывался он, кажется, в лицее и потом поступил в Гродненский гусарский полк во время польской компании юнкером. Пылкая его натура и горячность, доходящие до совершенного бешенства и самозабвения, до самой старости не оставляли энергичного его характера. В полку он имел, кажется, несколько дуэлей, затем переведен был в армейский гусарский полк, где не было конца всевозможным историям, которые, наконец, кончились скандалом, когда на каком-то балу, кажется, в Тверской губернии, он, разгорячившись, несмотря на присутствие полкового командира, разбил полковую музыку и выбросил за окно все трубы за то, что музыканты не сыграли тот танец, который он потребовал; он был предан суду и разжалован в солдаты на Кавказ, что его нисколько не укротило. Состоя при генерале Раевском рядовым, Кулебякин в какой-то экспедиции шел по горной узкой тропинке над страшным обрывом; шедший за Кулебякиным капитан толкнул его. Николай Петрович, разъярённый, обернулся, схватил капитана и бросил его в кручу. С трудом вытащили капитана, к счастью, однако, невредимого, а Кулебякина выслали из отряда и тем дело кончилось. Сначала Кулебякин служил при генерале Анрепе, начальник Лезгинской линии; это тоже был восторженный полусумасшедший человек. Раз, взявши с собой только переводчика и несколько человек прислуги, Анреп и Кулебякин отправились, переодетые, в горы, с целью обращать проповедью и толкованием корана в покорность правительству дикие Лезгинские племена. Не знаю, сколько времени продолжалось это эксцентричное путешествие; по всем вероятиям, их принимали за юродивых, особенно чтимых мусульманами, и им не делали никакого вреда. Наконец, в каком-то горном обществе, во время проповеди около аула, из толпы горцев выскочил какой-то фанатик и в упор выстрелил в грудь Анрепа или Кулебякина – не помню; вероятно по недостатку пороха, пуля выкатилась на землю, не причинив никакого вреда. Тогда Кулебякин произнес восторженную речь, доказывая горцам, что он и Анреп настоящие посланники Магомета и находятся под особым покровительством Аллаха. Изумленные горцы пали перед ними на землю и этим настроением воспользовался Анреп с прочими членами этой бессмысленной миссионерской экспедиции, чтобы возвратиться обратно в Закаталы, провожаемый с особым почетом до нашей границы пораженными и удивленными лезгинами.

В Тифлис он также приехал вследствие истории, после которой он уже не мог оставаться в Керчи: он на балу избил и изрубил чиновника Блафенберга.

При врожденном бретерстве, Кулебякин был однако замечательно храбрый, хладнокровный и распорядительный в бою офицер; образование его было всестороннее, он замечательно владел даром слова и отлично излагал на письме свои мысли на французском и русском языках. Ум его и способности положительно выходили из ряда обыкновенных, но, к сожалению, и характер тоже; имея добрейшее сердце, он сам всегда раскаивался и страдал от своей горячности. Кулебякин отличался особым возвышенным образом мыслей и высоким благородством чувств; всем этим добрым качествам вредила, однакож, некоторая аффектация и постоянная театральность.

В 1845 году в Даргинском походе Кулебякин участвовал, командуя ротой Куринского полка, в батальоне Бенкендорфа, и показал себя истинно боевым офицером, но с тою же все-таки театральностью. Кажется, 14 числа, заняв в лесу в левой цепи с ротою незначительный курган перед неприятельским завалом, рота его, лежа, перестреливалась на близком расстоянии с неприятелем. Фельдфебель этой роты, почтенный Кавказский ветеран Варенцов едва успел, проползая по цепи, поднять голову, как смертельно был поражен неприятельской пулею. Кулебякин приказал куринцам осторожно и лежа на земле вырыть руками и штыками яму, чтобы похоронить своего фельдфебеля, и когда его зарыли, то, театрально став на кургане, Кулебякин перед ротой громко читал молитвы по усопшем. На этом кургане почти нельзя было показаться, чтобы не быть расстрелянным. Кулебякин, стоя спиной к неприятелю, несколько минут порисовался перед своими солдатами и спустился невредимым, несмотря на град пуль, и только сюртук его был ими пронизан. Понятно, как подобные выходки ободряли солдат, и как они любили Кулебякина, умевшего подделаться к их нраву и во всех тяжких минутах умевшего развеселить солдата своими шутками и выходками. Князь Воронцов очень ценил эксцентрическую натуру Кулебякина, вполне сознавая и дурную ее сторону.

В 1847 году Кулебякин был назначен главным приставом Джаро-Балаканского округа в Закаталах; в то время эта часть Кавказа, с ее лесами и хищным населением, была центром сборов всех разбойничьих шаек и самых дерзких с их стороны грабежей. Кулебякин, именно, был человек для этого трудного поста; он окружил себя преданными нукерами из тех же лезгин; постоянно на коне преследуя шайки, он положительно навел страх на Джарских разбойников. Наконец один из главных предводителей просил Николая Петровича назначить ему свидание для принесения покорности. Кулебякин с несколькими нукерами и переводчиками выехал в Таначинские леса, где ожидал его разбойник с частью своей шайки; переговоры шли сначала спокойно и хорошо; наконец, помирившийся предводитель, изъявляя желание предаться правительству, протянул Кулебякину руку. Не знаю, что сделалось в голове Николая Петровича, но он, оскорбившись тем, что таковой преступник смел протягивать ему руку, ударил его по лицу – позор, которого вообще лезгины не выносят. Сейчас же пошли в дело шашки. Кулебякину прорубили даже кованные его эполеты, и один разбойник замахнулся кинжалом, чтобы зарезать Кулебякина, который отклонил удар, схватив лезвие рукой и перерезав себе все пальцы. Нукеры и переводчики с трудом высвободил Кулебякина из рук разбойников, посадили его на лошадь и, отстреливаясь, успели ускакать из лесу, доставить своего начальника, израненного, на Альмалинскую почтовую станцию и казачий пост. В это время на рассвете проезжал я курьером чрез Альмалы и, узнав о происшествии, поторопился к Кулебякину, которого застал лежащим в духане на нарах, только что перевязанного от полученных ран. Он мне очень обрадовался и, крайне возбужденный, весьма театрально стал рассказывать о преданности его нукеров. Около койки, на которой лежал Кулебякин, стояли двое из его лезгин с свирепыми лицами, вооруженные с ног до головы. Николай Петрович, все более возбуждаясь, говорил мне: «скажи своему Воронцову, какую сумел я вселить преданность к себе в этих диких; они родного отца своего, по приказанию моему, готовы зарезать» и при этом крикнул, показывая на меня: «зарежьте его». Лезгины немедленно повалили меня на землю и обнажили кинжалы. Кулебякин приказал меня оставить, сказав: «сам теперь видишь». Я ответил, что действительно вижу, что он сумасшедший и донесу об этом князю. Посмеялись мы, вместе закусили, я поехал далее, а Кулебякина отвезли в Закаталы.

По поводу управления его этим округом припоминаю еще факт. Приехав в Тифлис по делам службы, я присутствовал в кабинете князя при приеме Кулебякина. Кабинет был комната длинной формы, в которой посереди стоял письменный стол князя, в конце была дверь, ведущая в его спальню. Князь встретил Николая Петровича у входа в кабинет, обнял его, ласково принял и начал расспрашивать про край. Кулебякин со свойственным ему пафосом и увлечением начал ораторствовать, размахивая руками. Князь с улыбкой все отступал. Кулебякин, ничего не замечая, продолжал свои театральные выходки, возглашая, сколько помню: «Oui, mon Prince, l'administration d'un pays n'est pas une affaire de discipline, mais une affaire de conscience et'd'honner» и, незаметно наступая, припер князя к концу кабинета, к самой двери спальни. Тогда Воронцов, с вечной своей улыбкой, взяв за руку Кулебякина, сказал ему: « Cher ami, je n'ai plus ou aller, allons vers la porte de sortie, alors vous pourrez recommencer». Можно себе представить сконфуженного Кулебякина, которого все мы после дразнили этим обстоятельством.

Кулебякин после того занимал ещё многие места, между прочим Начальника III Отделения Черноморской береговой линии в Сухум-Кале, где он, поспоривши раз с комендантом крепости на платформе старой турецкой башни, омываемой морем, схватил старика коменданта и хотел его бросить в волны. Родственник Кулебякина плац-майор Делагарди с трудом мог спасти старика, полновесного Корженовского, от ярости Кулебякина. Несмотря на невозможный характер, Кулебякин везде, где был, оставил по себе самую лучшую память в высшей степени благородного. Благонамеренного и дельного начальника. Он умер в генеральском чине сенатором в Москве уже пожилых лет, где я его последний раз видел и с радостью встретился с этим старым Кавказским товарищем. В Тифлисе Кулебякин весьма часто навещал нас; он очень любил меня и положительно я имел на него влияние, когда он, разгорячившись, терял сознание. Странная была у него ещё привычка ломать и грызть стекло. Когда, бывало, он в товарищеском разгорячится и, как говорится, лезет на историю, я подносил ему пустой стакан или рюмку, он разбивал ее, грыз осколки и добродушно смеялся над собой. Он был женат на весьма достойной женщине, уже не молодой и некрасивой собой, но весьма доброй, умной и образованной – Александре Андреевне Крыжановской, сестре нынешнего Оренбургского генерал-губернатора. Свадьба его также оригинальна. Он был начальником в Закаталах и выписал невесту свою в Царские Колодцы, куда сам приехал вечером в тарантасе, в сюртуке без эполет, в верблюжьих шароварах, окруженный конвоем лезгинов. Он от всех тщательно скрывал намерение свое жениться; невеста его ждала в церкви военной слободки, шафером у обоих, по его распоряжению, был его же денщик, который держал над их головами венцы. Когда мирные жители Царских Колодцев увидели освещенную церковь, то из весьма понятного любопытства вошли в нее; скрип двери раздражал Кулебякина: он сам взял оба венца, сказав шаферу: «Ванюшка, гони по зубам народ», и по окончании церемонии тут же сел с женой в тарантас и с конвоем своих лезгин прибыл ночью в Закаталы. Кулебякин глубоко уважал Александру Андреевну, но, к сожалению, она имела только весьма слабое влияние на характер мужа и много должна была терпеть от его запальчивости и бешеной раздражительности.

У Кулебякина был родной брат Михаил Петрович, всю свою службу проведший на Кавказе и умерший Бакинским губернатором. Он был также одним из добрых товарищей нашего общего круга; умный, дельный и весьма образованный человек но с несравненно более мягким и рассудительным характером, чем брат его. Их отличали на Кавказе названием: мирный и немирный Кулебякин.

___________________________________________

(Это меня фотографировали для одной казачьей газеты (в 2004 - 2005 годах))