Все мы родом из детства

Присоединяюсь к флешмобу Анастасии Ленн "Дети - это всегда свет", потому что у меня есть маленькие зарисовки к роману, в которых главными героями являются дети.

В феврале смеркается рано. Старые, давно прохудившиеся ботинки хлюпают ледяной жижей, а значит, наутро будет жар и она опять не сможет играть. Да и за сегодня удалось заработать всего лишь несколько монет. Их даже на четвертинку хлеба не хватит. Ничего, скоро весна, а за ней — и лето. Вот тогда и народу на улицах побольше будет, и сердца парижан растают, подобно Сене, и они станут щедрее. Нужно только немножко подождать.

Но сейчас главное — поскорее добраться домой. Покосившийся заброшенный сарай возле кладбища — ее последнее обиталище — очень даже неплох: все лучше, чем куча грязного тряпья и гнилой соломы прямо под открытым небом где-нибудь в подворотне. Это не страшно, когда тепло и сухо, а когда слякоть или снег…

Холодно, а до дома еще далеко. Ничего ведь, если она присядет и посидит тут немножко на каменной скамейке у церкви? Передохнет, закутавшись в старый мамин платок, а потом тронется в путь.

Надо бы перебраться поближе к центру, да где ж тут найдешь! Во Двор Чудес лучше даже не соваться, в лучшем случае, искалечат и заставят милостыню просить. Ну, она, конечно, и так ее просит, но хотя бы не «Христаради»: у нее есть старенькая деревянная флейта и она умеет играть. Только никто не хочет слушать. Все куда-то бегут, бегут…

Хорошо-то как, красиво. Снежинки кружатся, тают на языке. И спать охота, глаза закрываются. И ногам уже не холодно. Спинка у скамейки такая удобная…

Что-то укачивает, словно Сена на своих волнах. Или мама на коленях. Какой забавный сон.

— Эй, девочка, проснись...

А, это не Сена укачивает — это какой-то господин тормошит ее за плечо. Что ему надо? Хочет прогнать? Шел бы своей дорогой, она ведь только на минуточку присела.

"Ухожу-ухожу. Уже сейчас…"

Роскошная мебель, огромная старая ваза на полу, горящая в десятки свечей люстра на потолке, сверкающая чистота. Это все осталось где-то на границе сна и яви, а сейчас, окончательно проснувшись, Эйбхилин обнаружила себя в низком кресле, полностью раздетой и завернутой в шерстяное одеяло. Ее худенькие и грязные ножки стояли в деревянной лохани с горячей водой. В комнате пахло травами — мятой, розмарином, хвоей. Как она очутилась тут, Эйбхилин вспомнить не могла. Помнила только холодную каменную лавку и медленно кружащиеся над головой снежинки.

Девочка вздрогнула от неожиданности, увидев в комнате незнакомого мужчину, но тут же вспомнила, что кто-то тормошил ее, пытаясь разбудить. Значит, этот мужчина подобрал ее на улице и привез к себе домой? Но зачем? Вряд ли только потому что пожалел ее и решил отогреть, просто так, по доброте душевной. Но сейчас она прекрасно понимала, что, останься она на улице, утром на лавке нашли бы только ее замерзшее тело, окутанное саваном снега. Что бы не замышлял этот человек, но сегодня он спас ее от смерти.

— Проснулась? — улыбнулся мужчина, заметив, что Эйбхилин уже пришла в себя. Не дав ей ответить, он взял большой серебряный колокольчик и позвонил. Тут же в комнату вошел слуга с подносом. Разлив чай по чашкам, передал одну из них девочке и тут же, ни слова ни говоря, удалился. — Пей, тебе надо согреться.

— Спасибо, мсье, я уже согрелась. — Девочка перехватила чашку так, чтобы горячий фарфор не обжигал руки, и осторожно пошевелила пальцами ног в лохани. Ступни тут же пронзило тысячами раскаленных иголочек, и она поморщилась.

— Пей, пей, не стесняйся. Как тебя зовут? — спросил незнакомец, не притрагиваясь к другой чашке.

— Эйбхилин, — осторожно отозвалась девочка. И хоть ей было слегка боязно, она была невероятна благодарна провидению, которое послало ей в ночи этого запоздалого путника. Она поднесла чашку к губам и едва не обожглась: травяной чай был ароматен, но слишком горяч.

— Какое странное имя, — удивился незнакомец.

— Ирландское, — отозвалась девочка, и тут же глаза ее испуганно округлились. — Мсье, а где моя флейта?

— Флейта? — пришел черед удивляться мужчине.

— Да, моя, деревянная, — забеспокоилась Эйбхилин, ведь без флейты она больше не сможет заработать себе на пропитание. — Она была в кармане пальто.

— Хм, я приказал выбросить твои лохмотья, но если хочешь, прикажу вернуть их и обыскать, — усмехнулся он, прищурив глаза.

— О, пожалуйста, мсье! — с горячностью подалась вперед Эйбхилин, расплескав чай и едва не выскользнув из одеяла. Она смутилась и тут же запахнулась посильнее, прижимая край одеяла чашкой.

Рассмеявшись от ее неловкости, мужчина вновь позвонил в колокольчик. В двух словах объяснив слуге, что от него требуется, мужчина вновь повернулся к девочке.

— Ты умеешь играть на флейте? — спросил он, внимательно разглядывая ее и словно что-то просчитывая.

— Да, меня научила мама, — тихо ответила Эйбхилин, глядя в пол. Сейчас ей было неловко не только от того, что слугу послали копаться в мусоре, но еще и от того, что ее раздели и, скорее всего, это мог быть этот слуга, потому что женских голосов и присутствия она до сих пор не заметила.

— А где твоя мама?

— Она умерла прошлой весной, — так же неуверенно ответила девочка и отпила из чашки уже чуть остывший чай. Он был сладкий и приятный на вкус, хоть и немного странный.

— И с тех пор ты живешь одна? У тебя нет отца, братьев, сестер?

— Нет, мсье, все умерли. — На самом деле у нее никогда не было братьев и сестер, а отца своего Эйбхилин вообще не знала, зато знала, что после таких слов монеток дают немножко больше. Монетки ей здесь никто давать не собирался, но эта фраза была уже настолько привычной, что девочка выпалила ее, не задумываясь.

После осторожного стука дверь распахнулась. Девочка вскинула глаза и увидела в руках слуги свою старенькую деревянную флейту. Господин забрал ее и, повертев в руках, отпустил слугу.

— Хочешь получить ее назад? — спросил он девочку, держа флейту прямо перед собой.

— Конечно! — глаза у Эйбхилин загорелись, но из-за одеяла она побоялась потянуться за инструментом.

— Хорошо, ты ее получишь, как только выпьешь чай, — строго сказал он и добавил мягче: — А потом сыграешь мне.

Дверь закрылась. Ключ сухо щелкнул в замке, закрывая дорогу во внешний мир, а Мишель все так же стоял посреди комнаты, прижимая к груди скрипку. Когда шаги в доме стихли, он подошел к окну и прислушался. Вход был с другой стороны, потому он не мог бы увидеть, как мсье садится на лошадь, как отъезжает, зато услышал удаляющийся конский топот.

Он не решился играть сразу, но сейчас, когда полная тишина окутала дом и прилегающие к нему окресности, с волнительным упоением устроил скрипку на плече, поднял смычок... и тут же с досадой опустил его. Мсье хотел услышать "Орфея и Эвридику", а он совсем-совсем ничего не помнил. Только-только возникшая ниточка надежды на прощение оборвалась, и все опять из-за него. Может быть, если успокоиться и сосредоточиться, что не удавалось сделать в присутствии мсье, тогда он вспомнит?

"От фа, обыграть ноту снизу вверх, в ре-миноре", - мысленно повторил Мишель слова мсье, плавно опуская смычок на струны. Звуки опять легли неровно, с едва слышной фальшью, словно он играет на расстроенном инструменте. Но этого не могло быть, он только что сам настроил его! Значит, дело не в инструменте, а в нем самом?

Мишель наморщил лоб, посмотрел на пальцы левой руки, попробовал взять несколько аккордов. Точно, за полгода он сильно вытянулся, и мышечная память подвела его - теперь пальцы надо ставить ближе. Вот что зачит перерыв в игре, когда растешь! Понятно, почему мсье хмурился во время его исполнения. Да он и сам это прекрасно слышал, просто сразу не понял, в чем дело.

Меж тем, мелодия в голове уже зазвучала, осталось только ухватить ее, по памяти. Мишель закрыл глаза и начал сначала, не забывая о расположении пальцев.

"Фа, обыграть снизу вверх, ми, ре, ре, до-диез..."

Нот не было, но мелодия в голове вела дальше. До того момента, пока от нее не остались только ощущения. Хоть убей, дальше первой страницы Мишель вспомнить не мог. Зато мог импровизировать. И кто скажет, что у него получается хуже, чем у Глюка? А когда мсье приедет в следующий раз, он сможет сыграть ему "Орфея". Или вариации на тему. Вот он удивится! А уж если он к тому времени и вибрато подтянуть сможет...

А привезет ли мсье ему ноты, как обещал? Ведь ноты - та же бумага, а бумага теперь для него - табу. Вдруг он передумает? Что же ему остается делать, совершенствовать только то, что он уже знает? Импровизировать на выученном и знакомом или... придумать что-нибудь свое!

Мишель распахнул глаза и даже перестал играть, представляя как он придумывает новые, прекрасные, необычные мелодии. А как обрадуется мсье! Ну, может, и не обрадуется, но точно не рассердится, это Мишель знал превосходно.

Вот такие у меня музыкальные дети.)