И опять картины и художники
Автор: Белова Юлия РудольфовнаНа АТ придумывают все новые и новые флешмобы, а я вот про старенькие продолжаю — картины в книгах. Вы как полагаете, художник пишет исключительно по вдохновению? А каноны? Представьте себе, в искусстве часто есть каноны, и им предписано следовать. Но временами очень хочется каноны обойти. Вам бы тоже захотелось. Вопрос, удастся ли, особенно, если художник не свободный. Итак, два эпизода.
Сенатор хотел, чтобы Лаки написал портрет Пинки. Хотя управляющий намекнул, что хозяин желает проверить его способности портретиста, чтобы в случае успеха поручить написать портрет маленькой госпожи, Роберт не насторожился. Обычные портреты обычных девушек не таили в себе подвоха, так что художник привычно подготовился к работе и сообщил, что ждет Пинки.
«Домашняя мебель» «замечательной Элизабет» примчалась в студию бегом, однако следующее действие девушки повергло Роберта в состояние ступора. По-деловому оглянувшись на мольберт, Пинки стремительно разделась и встала на колени в пол оборота к Роберту.
В первый миг молодой человек лишился дара речи, во второй потребовал, чтобы Пинки оделась.
— Ты понимаешь, что здесь делаешь? — несколько резче, чем собирался, проговорил Роберт. — Ты сюда пришла, чтобы я написал твой портрет, а не для аукциона!
Девушка с недоумением оглянулась на Роберта.
— Но так положено… — пролепетала она.
— Что значит, положено, и кем? — раздраженно поинтересовался Роберт. — Немедленно одевайся. Писать обнаженными можно только взрослых, да и то, если они сами этого хотят, а ты еще маленькая…
— Я не маленькая, — возразила Пинки и насупилась, — мне уже три месяца как можно подбирать пару!
Роберт почувствовал, что краснеет.
— Пинки, — повторил он, стараясь не смотреть на девушку, — немедленно одевайся и садись в кресло. Иначе я не буду тебя писать, и хозяин будет недоволен…
— Но так же неправильно! — чуть не плача, сообщила Пинки. — Питомцев не рисуют в кресле — только опекунов. А меня надо рисовать на коленях у ног хозяйки…
— Твоей хозяйки здесь нет! — отрезал Роберт.
— Но будет, — немедленно возразила девушка. — И тебя накажут… а я этого не хочу, ты мне нравишься, — совершенно неожиданно призналась Пинки.
— Одевайся и в кресло! — рявкнул Роберт. — Хозяин хочет получить твой портрет, и он его получит! Не желаю больше ничего слушать!
Однако, одевшись и переместившись в кресло, Пинки сразу же превратилась в отвратительную модель. Никогда еще Роберт не сталкивался с такой зажатостью и испугом, а попытки как-то успокоить Пинки ни к чему не привели. Промучившись с девушкой более часа, Роберт сдался.
— Хорошо, — утомленно проговорил он, — раз иначе ты не можешь, становись, как положено.
Слова Роберта оказали волшебное воздействие на девушку, она просияла, буквально выскочила из кресла и разделась еще стремительнее, чем в первый раз. Встав на колени, Пинки вытянула вперед руки, словно что-то кому-то подавала, и привычность ее действий подсказала Роберту, что она уже не первый раз позирует в таком виде.
Молодой человек мрачно смотрел на обнаженную девушку и думал, как быть. Если бы речь шла об обычных штудиях, все было бы проще, но в готовности Пинки обнаженной позировать у ног хозяйки было нечто глубоко неправильное и извращенное.
Роберт обвел взглядом стены, словно пытался найти на них ответ, и вдруг понял, что должен делать.
— Скажи, Пинки, ты умеешь молиться? — спросил он.
— Конечно, — Пинки вновь обиделась. — Меня учили в питомнике — за опекунов и вообще…
— Хорошо, — Роберт кивнул. — Тогда представь, что здесь стоит распятие и ты на него молишься… И еще… — художник окинул комнату быстрым взглядом и сдернул с кресла покрывало. — Сейчас мы все сделаем красиво, вот укутайся…
— Но я должна быть раздета, — робко возразила Пинки.
— А ты и так раздета, — успокоил девушку Роберт. — Но ведь ты обращаешься к Господу, а зачем Ему смотреть на твое тело? Он и так читает в наших сердцах. Давай, так будет красиво.
Роберт набросил покрывало на плечи Пинки, аккуратно уложил складки, чтобы они лежали просто, но трогательно, намочил расческу и несколько раз провел по волосам девушки — сейчас подвитые волосы были ей не нужны. Роберт решил изобразить маленькую стриженную рабыню из первых христиан, беззащитную девочку, обратившуюся к Богу.
И свет! — неожиданно понял Роберт. — Здесь слишком много света…
Велев Пинки ждать, Роберт бросился вон из комнаты. Наговорив управляющему, что это необходимо для написания портрета, Роберт притащил в импровизированную студию два светильника, после чего плотно закрыл окна и включил свет. Провозившись еще четверть часа в выборе правильного расположения ламп, молодой человек, наконец, поймал настроение и кураж.
Бедная девочка-рабыня в подземелье, где слабый свет пробивается в крохотные оконца под потолком. Первая христианка накануне гибели…
Сама того не зная, Пинки была трогательна и бесхитростна, и писать такую модель уже не представляло труда. Молитвенно сложенные руки, грубый ошейник на девичьей шее, простое покрывало, прячущее от нескромных глаз наготу — все в ней казалось олицетворением чистоты и невинности.
Роберт старался писать быстро, чтобы как можно точнее запечатлеть это ощущение наивной души перед Господом, а когда Пинки устала, отпустил девочку, распорядившись прийти на следующий день в это же время. Второй сеанс прошел почти так же, как и первый, а третий так же, как второй. После седьмого сеанса Роберт понял, что работа завершена.
Пинки несмело подошла к портрету и ахнула.
— Это я? — удивленно проговорила она.
— А разве не похожа? — улыбнулся Роберт.
— Похожа, — как зачарованная повторила Пинки, вглядываясь в портрет как в зеркало. На портрете была она, Пинки, но при этом и не она, как будто там — на портрете — она стала чем-то большим. Ее лицо, ее руки, но от лица и, особенно, от глаз, казалось, исходил свет. Пинки никогда не думала, что может быть красивой.
— Но ведь ты молилась, Пинки, разве не так? — произнес Роберт. — А когда человек молится, он всегда становится красивым.
Студию Роберта Пинки покидала задумчивой и тихой, а через час, когда Роберт почти очистил кисти, туда прибежала «замечательная Элизабет». Прижав руки к груди и даже приоткрыв от любопытства рот, внучка сенатора уставилась на полотно, ахнула «Как красиво!» и бросилась прочь.
Через несколько минут после бегства Элизабет в студии появились сенатор Данкан и управляющий. Даже не заметив поклона Роберта, сенатор шагнул к полотну и в изумлении остановился.
— Что это, Лаки? — в недоумении проговорил он.
— Пинки. За молитвой, — ответил Роберт, с тревогой ощущая, что все пошло не так.
— Но, мальчик мой, так не рисуют молитву, — в полном недоумении произнес сенатор. — Если ты хотел нарисовать Пинки за молитвой, ты должен был сказать, чтобы она оделась для церкви, посадить ее на скамеечку и дать ей молитвенник. Ты все перепутал, мой мальчик. Это вообще непонятно что!
— Я написал Пинки в виде первых христиан, — ответил Роберт, уже догадавшись, что ответ не вызовет у сенатора восторга.
— Кого — Пинки?! — изумился Данкан, глядя на Роберта, как на тяжелобольного. — Лаки, малыш, Пинки не актриса, чтобы изображать ее в таком виде. Какое отношение она имеет к первым христианам, подумай сам. И где ты мог видеть подобную сцену?! Ах, да, понимаю, в театре… — сенатор недовольно покачал головой. — Я был прав, когда не хотел тебя туда отпускать, ты совсем запутался, бедняга. Если бы ты нарисовал виденную тобой актрису, это было бы нормально, но Пинки… Лаки, мальчик мой, это недопустимо!
— Прикажете уничтожить полотно? — подал голос управляющий.
— Да, так будет лучше всего, — согласился Данкан. — Распорядитесь.
И второй:
...первый же альбом, открытый Робертом, вогнал его в тоску. Роберт терпеть не мог Аполлона Бельведерского, не испытывал ни малейшей симпатии к классицизму в целом и американскому классицизму в частности, но сейчас понял, что есть нечто худшее, нечто — что он ненавидел всеми фибрами души. Больше всего местное искусство напоминало Роберту немецкую живопись тридцатых-сороковых годов. Та же манерность, слащавость и монументальность, та же фальшь и преклонение перед силой. Роберт устал от вида умудренных государственных мужей с обнаженными рабами у ног, а также от сахарного вида их жен и дочерей с коленопреклоненными раздетыми рабынями. Когда же Роберт понял, какой портрет должен будет написать, ему и вовсе стало тошно. Изображать в таком виде Пинки и даже «замечательную Элизабет» было преступлением перед девочками.
..............
Роберт сидел перед мольбертом и размышлял, как быть. Писать портрет наподобие всех этих портретов из альбомов, было немыслимо, в другом стиле — невозможно. Ссылаться на дурное освещение, препятствующее его трудам, уверять, будто молодая хозяйка поздно приходит из школы, можно было день, ну, самое большее — два, но потом все равно надо было браться за кисти. Предписанный Роберту сюжет и возможное наказание за его неисполнение были художнику одинаково противны, но когда он был близок к отчаянию, Роберт вспомнил о существовании аллегорий.
Когда «замечательная Элизабет» узнала, как именно ей предстоит позировать, она сначала удивилась, а потом пришла в восторг. Не каждую девочку в пятнадцать лет — даже если она уже два месяца была опекуном — изображают в виде античной богини. По приказу юной хозяйки Бони принес несколько свежесрезанных цветов и получил распоряжение приносить их к каждому сеансу, а Пинки, совершенно зачарованная энтузиазмом госпожи и творившимся на ее глазах волшебством, принялась вплетать цветы в пышные волосы Элизабет, помогла ей разуться и подобрать для сеанса красивый газовый шарф.
Если первый созданный Робертом портрет был трогательным и почти трагичным, то второй поражал радостью и наивностью молодости. Юная Элизабет счастливо соединяла в себе двух богинь — Гебу и Флору — и готова была одарить своим восторгом весь мир, да и Пинки у ее ног больше не казалась покорной рабыней, но выглядела простой смертной девушкой, радующейся предложенным ей дарам. А еще Роберт постарался наполнить картину солнечным светом и говорил, говорил, говорил, чтобы девочки не так быстро уставали и не лишались ощущения пьянящей радости.
Когда сенатор взглянул на законченную картину, он не сразу смог найти слова. Посмотрел на холст, на Роберта, на управляющего, вновь на холст, и только после этого возгласил:
— Боже мой, Лаки, что ты натворил?!
— Это аллегория, — обреченно ответил Роберт, уже понимая, что обойти предписанные каноны не удалось и наказание близко, как никогда. — Госпожа Элизабет в образе богини Гебы одаривает смертную.
— Лаки, что за чушь ты несешь?! Какая аллегория, какая богиня?! Ты должен был нарисовать портрет моей внучки, а что сделал ты? Боже мой… девочка без шляпки!.. И даже босиком… Это же неприлично! Доктор, я ничего не понимаю, вы ведь давали Лаки альбомы?
— Давал, — управляющий с удивлением смотрел на Лаки, не понимая, как такой старательный питомец мог вторично совершить грубую ошибку. — Лаки, с тобой все в порядке? Ты не заболел? — озабоченно спросил он. — Ты же создал такую трогательную Марию!..
— Это все театр, — обвиняющее заявил Данкан. — Что же еще? Они совершенно задурили мальчику голову! Им даже кошку нельзя доверить! — сенатор был вне себя от возмущения. — Лаки, малыш, — уже другим, мягким и заботливым тоном заговорил Данкан, — нельзя принимать виденное в театре за реальность. Это все видимость, химера, сон… Надеюсь, ты понимаешь, что когда-нибудь именно моя внучка станет твоим опекуном? Так вот, Лаки, свою будущую хозяйку надо изображать с почтением и трепетом, а что нарисовал ты?! Это же никуда не годно!
Роберт молчал, лихорадочно соображая, как спасать картину
Если интересно, то продолжение, как всегда, следует, тем более что история этих картин не закончена. А вот целиком читать произведение можно в разделе "Этот прекрасный свободный мир...".