Это моя работа! (прода, горячее)

Очень ранним утром, когда заря и та еще не проснулась как следует, Эрик выбрался из постели, влез в штаны, прихватил рубашку и ботинки и с превеликими осторожностями выскользнул из комнаты, а потом и из общежития. Пересек парк и, держась прибрежного леса, добрался сначала до летнего умывальника перед женским корпусом, где воспользовался чужим мылом и чужим полотенцем, ибо помнил правила и не собирался ударить в грязь лицом, вернее грязным лицом и всем прочим грязным.

Смыв с себя вековую пыль подземелий и морок беспокойных сновидений, он снова нырнул в заросли орешника и пошел вдоль южной стены, до самой станции дилижансов, где набрал полные карманы сладких ранеток и, никем не замеченный, вышел на главную улицу с частично переложенным руками Эмиля булыжником, откуда уже скользнул в садик при гостевом доме, где удобные выступы на фасаде строения стелили чуть ли не красную дорожку в любое нужное тебе окошко.

Эрик не знал, какое окно ему нужно, поэтому отошел к дереву и, распутывая пальцами волосы, внимательно присмотрелся к окнам.

Три окна приоткрыты. В одном задернуты шторы, стало быть там живет тот, кто дорожит сном и вряд ли ждет гостей. На подоконнике другого лежала курительная трубка, а, значит, это окно в любом случае исключалось из списка, потому что наличие мужчин планам Эрика Травинского не способствовало.

Оставались двухэтажные апартаменты в левом флигеле. Ну конечно. Там едва приоткрытое окошко на втором этаже, где за стеклом лежал крошечный букетик полевых цветов, собранных прямо здесь, в саду. Те же маргаритки и марьины глазки. Риск был минимальный, даже, пожалуй, унизительно минимальный.

Эрик набрал на поляне перед гостевым домом второй букет в три раза больше, сунул цветы за пазуху и полез в окно, благословляя заботливых строителей, оставивших в стене необходимые выступы, и стараясь не издать ни звука. Возможная встреча с каким-нибудь долбанутым проректором ему не улыбалась. Не то чтобы он боялся, но в такое холодное пасмурное утро Эрик хотел вовсе не скандала. Ему хотелось женщину.

Поэтому он был тих, как ворующий самогонку свереб.

Но оконная рама скрипнула.

Эрик замер, понял, что дама одна, и осторожно, чтобы ее не испугать прошептал.

— Мадам. Это я. Пастушка.

— Наконец-то... — проснулась Виола. — Я уже думала, ты не придешь.

— Как можно! — почуяв, что его ждут, и даже ждут с нетерпением, Эрик воспрял, вмиг влез в спальню, поснимал с себя все и юркнул под одеяло, где было тепло и пахло розовой водой, женщиной, покоем и счастьем.

— Какой холодный! Иди, я тебя согрею... — она потянулась, сонно повернулась к гостю, горячая, мягкая, обняла его за шею, и выгнулась, чтобы ему удобнее было просунуть под ее талию жадные руки, всю изгладить, истрогать и измять, оставляя на шее синие цветки поцелуев.

Ей хотелось сполна прочувствовать эту спасительную для усталой женщины юношескую нежность, такую чистую, неуправляемую, искреннюю, которую зрелые мужчины давно растеряли.

Но его не хватило надолго, он не утерпел: вскинулся, поднял ее на колени — худенький высокий юноша, большую шикарную даму — и вошел в нее как в потерянный рай, вернувшейся к нему после долгой разлуки.

Через минуту он со стоном упал на подушку, виновато потянул Виолу на себя и сладко поцеловал в губы:

— Прости... Сейчас три минуты... и я снова в строю... — голос его блаженно плыл. — Отработаю... по твоей науке... столько, сколько захочешь. Ты так прекрасна... Что я не выдержал... Просто не утерпел! Это твое строгое платье... В котором ты приехала... оно... я только о нем и думал.

Она села на колени подле него. Светлые волнистые волосы, из которых он успел достать все шпильки, упали на плечи.

— Такие платья носят служительницы солнечных храмов, — синие глаза инспектора по воспитанию молодежи улыбались. — Хочешь, я его надену?

— Спрашиваешь! — он тоже сел на колени перед ней и обеими руками убрал с ее лица волосы. — Я бы давно пришел. Но тебя танцевал урод Чанов. А у меня сама понимаешь, то колодки, то лесоповал... Вчера вот друг чуть было не зарэзал. А сегодня ты мне приснилась в этом платье...

— Давно у тебя не было женщины? — положив руку ему на живот, спросила она.

— Тебя — давно. — он накрыл ладонью ее ладонь. — Ну так как? Играем в инспектора? Я очень хочу!

Она легко поднялась и принялась рыться в сундуке. Ее голое тело белело в полумраке комнаты.

— Подай шпильки, — надев платье, потребовала она. — К этому образу полагается безупречная прическа.

Он быстро собрал все разбросанные по постели шпильки и, сунув их в рот, встал, подошел к ней сзади. Выше ее на полторы головы, тоже голый, белый и растрепанный. Полоска утреннего света, пробивающаяся между штор легла на его исполосованную спину, почти симметрично разделив ее на две части.

— Дафай я. — Он взял ее волосы, постарался собрать в целый пучок. — Как этим пользофаться?

— Гляди. — Она достала у него изо рта одну шпильку и медленно воткнула в прическу, перекрутив дважды.

— Ага, пофорачивайся.

Возился он долго, сражался с распадающимися волосами, но в итоге приколол все шпильки сам. Неловко, неправильно. Прическа расползлась сразу, стоило Виоле повернуться, а ему ее обнять.

Волосы снова упали на плечи. Он рассмеялся.

Так они и стояли, студент и столичная шлюха — он держал ладони на ее талии и целовал все, что ему попадалось под губы — лоб, глаза, шею, мочку ее уха, потом грудь — прямо через платье, чуть прикусывая, как она его учила очень давно — до войны. Сукно было колючее, твердое, Эрику нравилось его целовать, он знал, что под грубой тканью томится мягкая бархатная грудь и большие розовое соски — нежные, как цветы и сладкие, как нектар. Вот сейчас он расстегнет все пуговицы на этом глухом целомудренном платье, и большие белые груди упадут ему в ладони... А еще можно задрать подол, под которым ничего нет, только влажные липкие колечки волос и тепло ее гостеприимного лона... Она была права. Женщины у Эрика не было больше месяца.

Он усадил ее на туалетный столик и исполнил самое горячее и нежное, как и обещал — по ее науке.

И еще раз — уже в кровати, когда надоевшее платье полетело на пол, и они прижались кожа к коже, тяжело дыша, дрожа и качая несчастные ножки кровати.

Потом они лежали под толстым тяжелым одеялом и ели яблоки. Крошечные, алые, сладкие ранетки. Кидали огрызки в корзину для мусора и вели счет — кто больше попадет. Он рассказал ей про то, как убегал из столицы, про деда и брата, про Чанова, Графский Зуб и даже про то, что любовь всей его жизни нарисовала ему татуху на шее, вот тут, посмотри, еще не смылась. Пожаловался на сбрендившего Тигиля. Но это уже вскользь. Что-то удержало его от истории про мечи и Гильдию.

Виола поведала Эрику, что гвардейцы искали в борделе вкрай обнаглевшего Пастушку, укравшего не только одежду, но и лошадь, а это по военным временам приравнивалось к дезертирству.

— Я так волновалась, — призналась она. — Вдруг тебя найдут и посадят в Арочку, а еще больше волновалась, что ты полезешь на юг...

— Помнишь, как мы плевали косточками с моста? — переводя тему, спросил он.

— Да. Ты вытряс весь кошелек на эту кислятину. Лучше бы купил пастилы. Но было мило. Все, что ты делал — было мило. — Она потянулась к нему за поцелуем, но Эрик посмотрел на Виолу очень растерянно и серьезно.

— Я куплю! — пообещал он. — Куплю тебе пастилы. А еще... — он вдруг замялся. — Мне нужна халва. Не знаешь, где по нашим временам можно добыть эти драгоценности? Деньги будут.

— Халва? Для какой-нибудь капризной девушки? — она понимающе улыбнулась, откинула одеяло и сползла с подушки, принимая положение лежа на спине. — Южные сладости можно заказать в Каркассе. Если на мое имя, то доставят за пару дней.

— Мадам.. — он сглотнул от вида ее роскошного тело. — Это запрещенный прием!

— Иди сюда, — она потянула его на себя. — Пастушка... Запрещенные приемы — это моя работа!

*продолжение эпизода  с халвой лютней песней и внезапным признанием - вечером.