Флешмоб о воде в произведениях

Я как-то неположительно отношусь к флешмобам вообще. Однако некоторые из них дают возможность посмотреть на написанное или пишущееся произведение с несколько иной точки зрения. 

Вот, например, вода. Что это? Незначимый фон или это еще один, пусть и недолго пробывший в произведении персонаж? Персонаж, позволяющий раскрыть характеры других героев?

Вот у Анны Овчинниковой, только из-за записи которой и родилась запись моя, буря это один из героев. Да - второстепенных, да - проходных. Но какой это герой!

Не могу пройти мимо, не оставив следа в истории. Вода... Вода, она как вода. Может быть тихой, умиротворяющей, как лесной ручей, или энергичной, кипящей, как штормовой океан. Теплой и ласковой, как майский ливень, или холодной и величественной, как ледники Эльбруса, бескрайней, как льды Арктики...

И такой

Река  неторопливо катила свои воды меж то приближающихся, то отдаляющийся берегов. Где вставали то величественные темные ели в колючих платьях до земли, кое-где укрытой тонким слоем снега. А где столь же величественные, но светлые сосны, радующие взор рыжими стволами, из-под которых, подмытые половодьем, скатываются комья, покрытой лишайником, мхом и темной зеленью брусничных кустиков, земли. А где наклоненные над водой березы и ольхи, еще безлистные, но набухающие почками, создающие дивные расчески, готовые стянуть шапку с зазевавшегося сплавщика.
До переката, где река, резко ускоряясь, бросала нас вниз… лишь затем, чтобы вновь внести в свои спокойные воды, вдоль кустов смородины и пробивающихся очитка с щавелем, так и просящихся в весенний салат, до следующего переката. Шеверы. Которая будет сегодня… а может только завтра.
На каждом повороте в реку, журча впадали ручейки со спрятанных за ивами, ольхой и черемухой стариц. Пару раз из распадков между сопок впадали небольшие речки.
Гладь реки, сжатой меж берегов, покрытых сосновым бором. Ласковое апрельское солнце, что одаривает своим теплом стоит лишь вынырнуть из тени сосен. Надувной катамаран, несущий четверых по начинающей наполняться полыми водами реке, направляемый веслами гребцов, плавно обходящих многочисленные коряжины и еще не стаявшие в тенистых излучинах льды.
Река петляет, направляя стрежень от омута к омуту, скрывающим заточенные бобровыми зубами колья. Но мастерства парней хватает, дабы обходить завалы упавших деревьев, смытых половодьями прошлых лет.
Немного времени и течение усиливается, с шумом продираясь через ветви поваленных деревьев – впереди очередной обещанный перекат. Берега становятся выше, песчаные отмели пропадают, уступая место гранитным скалам. Впереди висит туман, переливающийся радугами на солнце, шум падающей воды.

А может такой:

Вечер был тихим и, возможно, чуть душным; долгий трудовой день, близкий к своему завершению, предвкушению уже затопленной бани и сытного ужина, а оттого никто не обратил особого внимания на темнеющее на востоке небо – собиралась гроза, каковая бывала десятки раз до, и будет еще сотни – после. Совершенно не редкое явление конца весны. Стремительно густеющая синева лишь подстегнула скорее освободить лодку, дабы не мучить себя ненужными потугами во время дождя. Зачем, если за ним можно наблюдать с уютной веранды, сидя в кресле после парной с кружкой кваса, или чего погорячее, в руках?

Дождь так и не пришёл, даже когда густота облаков скрыла синеву вечереющего неба почти полностью. Быть может тот пролился где-то в далёких горах, а может ливни должны были пролиться дальше или позже… Именно такое объяснение пришло им в умы, и именно оно стало роковым – никто не ожидал, что выпавшая где-то там вода придёт так быстро, внезапно и неистово, а внезапно налетевший одинокий первый вихрь угодит именно в то самое дерево.

Ему не повезло, а последним, что успел зацепить слух - сухой треск, да невнятный то ли вскрик, то ли крепкое словцо, оборвавшийся внезапно ворвавшейся в сознание темнотой.

В себя он пришел рывком, будто от ушата холодной воды, выплеснутого в лицо. Увы, это «будто» стало суровой явью с приходом следующей, перекатившейся через борт, волны, богатой на множество холодных, острых брызг, выхолаживающих тело, забивавшихся в глаза, нос, воды, заплёскивающейся, катающейся с борта на борт по сланям, на которые Карьяльского угораздило столь нежданно прилечь. 

До побелевших пальцев стиснув край скамьи, он приподнялся, выглянул за борт. Ветер, будто того и ожидавший, разудало бросил в лицо солёную воду, лодку качнуло, отдавшись болью в затылке. 

Виденное обрадовать не могло: неуправляемая лодка то, взмывая на гребень, приводилась к ветру, то, увлекаемая в ложбину, где безраздельно властвовала стихия волны́, ставала лагом, и тогда вся сила воды ударяла в тонкий борт, переваливала через него, падала на днище, окатывала невольного пассажира.

«Так не пойдёт», – посетила его разумная мысль. Роль пассажира на этом празднике могла иметь только один итог, который вполне уместно было бы назвать концом, что юношу совершенно не устраивало. 

Мысли ворочались с трудом, вытесняемые медленно стихающей болью в затылке, но ладонь, потянувшаяся к голове, ожидаемо, ничего под мокрыми волосами не нашла.

Отнять руку от планширя было далеко не самой светлой идеей, даже если подумать об этом он просто не успел – лодка, резко накренившись, снова упала с волны, и лишенный опоры обеих рук, парень не удержался, вновь оказавшись растянувшимся на мокрых сланях.

От души ругнувшись, резким рывком он сел, крепко прижавшись к спасительной банке, выглянул за пределы тесного внутреннего деревянного, но уже совсем не уютного, мирка.

Взору открылись стального цвета волны, стеной поднимающиеся вокруг, подпирающее темное штормовое небо, и… Увы, это было всё, что удавалось разглядеть, до прихода волны, вновь скрывшей за собой пространство. Впрочем, казалось, что еще шёл дождь, но, когда и морская вода, распыляемая тысячами брызг, была всюду, поручиться за это он бы не рискнул.

– Что-то мне не понравилось, – буркнул он. И сам же себе ответил: – Действительно, странно!

А ещё был пробирающий до костей северо-восточный ветер. 

В этой стороне, с западной стороны властвовало теплое течение, но сейчас, едва ли он смог бы назвать его тёплым. «Впрочем, неси меня на восток, я бы не очнулся вовсе – уже по-простому замерз». – Это было слабым, но всё же утешением, к тому же, приведшим его к ещё одному: – «Cogito ergo sum». – Надо действовать. 

Ползком он перетек к носовой банке, подвязав верёвку к рыму, вторым концом связал передние слани, и импровизированный плавучий якорь полетел за борт. 

Потянулись бесконечные секунды томительного ожидания.

Волна. Лодку начало затягивать на гребень, стремительный полёт в ложбину, снова подъём… 

«Да!» – возликовал он: натянувшийся трос заставил стать носом к ветру. Продолжало сносить, но уже не ставило борта под удары воды. 

Ставило нос…

Радость путника была недолгой – взлёты и падения стали чаще, стали сильнее, глухо ударяя в днище, когда лодка срывалась в пучину, влекомая тросом, а форштевень, то и дело скрывался в особо высокой и крутой волне. В девятый вал. Внутри начала стремительно скапливаться вода, носовая часть всё более тяжелела, а с тем и чаще стали прокатываться по ней волны.

Это не могло продолжаться долго. 

Карьяльский снова, шаря глазами по палубе, пробегаясь взглядом по волнам, стискивая побелевшими пальцами планширь и зажмуриваясь, в моменты заставляющего замирать сердце полёта, перебирал варианты, и на ум приходили только лишь два…

Парус на корме. 

И парус на носу.

В момент затишья он обернулся. Корма почти скрывалась во мраке, но ему не нужно было её видеть, он и так знал в ней каждую досочку. Как и то, что парус там не поставить. Точно не сейчас. Не при волне.

Зато стаксель – вот он, намотан вкруг штага, основание коего сжато левой рукой, стоит только потянуть шкот, и тот развернётся.

Меж тем, вновь падая с гребня очередной волны, лодка глухо ударилась дном. Полёт, от которого засосало в животе, удар, набатом прозвучавший в груди, юноша всем собою почувствовал, как скрепят, трещат от натуги доски под телом. Словно боевая подруга жалуется, просит помочь, увести из-под ударов.

Скрипнув с досады зубами, Карьяльский полоснул ножом по тросу, одновременно вытягивая правый стаксель-шкот.

Негромко костеря стихию, да и собственную безалаберность – чего уж там – на все лады, закрутилась лебедка, светлое полотнище паруса, скрученного вокруг штага, ширясь, укрощало кусочек ветра, в попытках не побороть всесильного противника, но подружиться с ним. Рука легла на румпель, и лодка уверенно встала на курс, близкий к направлению ветра, стремясь удержаться на той самой, невысокой, бегущей с востока волне.

Невысокой? Да, чёрт возьми! Невысокой, ведь была и другая, куда более высокая, но, вместе с тем, и более пологая, неторопливо набегавшая с юга.

Мало по малу, но лодка выровнялась, перестала рыскать и споро пошла по ветру, а удары всё столь же бурных стихий уже не поспевали бить по убегающему борту с той же неистовостью. 

Стало легче. Сильно легче.

Вода перестала прибывать, и даже стало возможно оную вычерпать, чем не преминул воспользоваться невольный путник.

Так и летело судёнышко курсом полный бакштаг, вдоль одних волн, плавно поднимаясь на накатывающую в левый борт десятиметровую кручу, и подгоняемое другими, неиствующими в неиссякаемых попытках ударить убегающий транец.

«Наверно, идти по ветру, отдаляясь от родных, уже теперь, берегов, было не разумно, – размышлял он после, наблюдая накатывающие валы с высокого твёрдого сухого берега, – но был ли выбор тогда?» 

Возможно, был, но Карьяльский его не нашел, сделал самое простое, а может и единственное, до чего мог додумался, спасая себя и судно. А впереди ждала неизвестность и робкая надежда на далёкий берег. 

Наступило утро. Пусть утром оно было лишь на часах, но никак не на море. 

Вокруг все стало не черно-черным, а серо-черным, никак не изменив палитру красок в общем и почти не прибавив в яркости. 

Лишь к вечеру стало немного светлее, видно, шторм постепенно терял свою силу, а может просто разошлись их пути. Однако, облегчения это не приносило – кругом, насколько хватало взгляда с гребня волны, виделись серые валы, с верхушек которых ветер срывал белоснежную пену. Затем пришла вторая ночь. Мокрая, холодная, дул, чуть менее, но сильный северо-восточный, выдувающий из мокрой одежды тепло, ветер. Дробный перестук зубов, онемевшие руки, пальцы, которых уже не чувствуешь, жажда, голод, усталость, норовящая усыпить… Карьяльский, то и дело, ловил себя на мысли, что спит. В такие моменты, когда голова совсем уже было падала на грудь, резко вздрагивал, просыпаясь. Сил не осталось даже помянуть крепким русским словцом, хотя и очень хотелось. А потом уже и не хотелось. Спроси кто, он бы не смог ответить, были ли тогда в голове хоть какие-то мысли. Кроме одной – «Не спать». А потом, наверно, не стало и её. Быть может, они просто окончательно замерзли, оставив лишь тупое следование механическим действиям. Сейчас, он безумно радовался той многолетней практике, что ребята повесили на него, фактически заставив стать частью этого корабля, заставив мышечную память запомнить, прочувствовать саму суть лодчонки. 

За ночь, к утру, можно сказать, распогодилось – тучи, исторгающие уже не стену солёной воды, а моросящие пресными каплями, которые путник жадно ловил раскрытым ртом, втягивал губами из намоченной дождем, оставляющей горьковатый привкус на языке, одежды. А после тучи поднялись ещё выше, впустив под себя нежное золото восходящего солнца, оттенив хмурящееся небо. 

И вот тогда-то, наконец, подсвеченную утренним светом, он увидел землю – неравномерно рваные очертания, которые только и позволили отличить ее от равномерно рваных очертаний морской… поверхности. И тонкая полоса белой пены, делящей воду и землю

Можно долго рассуждать об облаках, что становятся видны при подходе к земле. О птицах, альбатросах – вестниках близкого берега. Но все это лирика. Облака, а точнее тучи, несущие многие тонны дождя, были… везде. А птицы… птицы тоже не дураки. Сама же земля предстала… мягко говоря, очень близко. Настолько, что на суматошный поиск хоть какого-то просвета в пене разбивающихся о скалы волн, были, едва не, считанные минуты. Не попыток найти залив, а хотя бы разбиться не на глубине. 

И он такой нашел. Уповая больше на везение, выбрал самый беспенный узкий лаз.

И выбрав – выиграл.