Ждём в гости!

Никто не хотел бы жить в нашем городке. Никто. Мы тоже.

 Совсем.

 Но и уезжать не спешим. Приехав однажды, останешься навсегда.

Не хотел здесь жить и наш мэр. Вообще, никто его и не избирал, но все знали, что он мэр. Просто знали, и всё тут. Ведь, если мэром будет не он, им может оказаться кто-то другой. Никто не хотел становиться мэром нашего городка. Ведь у мэра есть обязанности – все знают какие, но никто не скажет вслух. Очень уж страшные обязанности. И только он может их исполнять. Поэтому наш мэр заикается, часто плачет и оборванная, разлохмаченная от времени петля на его шее всегда мокрая от слёз. Он не хочет быть мэром нашего городка, не хочет здесь жить. Не хочет. Жить.

Но жить можно лишь здесь. Или нигде. Поэтому, никто не спешит уезжать из нашего городка.

Есть у нас большая больница. Очень большая больница. Никто не спешит туда, если заболел. Туда вообще никто не спешит. Ведь оттуда можно вернуться улыбчивым и активным. С задорной искоркой в глазах. А после, когда тьма обретает власть в нашем городке, их часто видят на улицах. Задорные искорки. В нашем городке вообще мало кто осмеливается выглядывать сквозь зарешеченные окна. Очень мало кто. Тем более ночью. Но искорки иногда могут и сами заглянуть в чьё-то окно. И они непременно улыбаются. Очень приветливо. Очень. Тогда можно лишь молиться, чтобы толстая арматура, которой забраны окна, выдержала.

Да, есть в нашем городке большая больница. Настолько большая, что мало кто видел в ней докторов. Только серые коридоры с жужжащими люминесцентными лампами. И санитары с каталками – эти совсем никогда не выходят наружу. А докторов никто не видел.

Но те, кто видел, уже не расскажут. Говорят, их назначает мэр. Говорят. Но мэр не говорит. Только заикается. Плачет, и поправляет свою мокрую верёвку, словно галстук.

А вот медсестёр в больнице много. И все они не местные. Никто не знает, откуда они. Никто не хотел бы знать. Ведь жить можно только у нас. В городке. Или нигде.

В больнице нет окон, только много старых кондиционеров со скрипучими вентиляторами. Очень много. Они скрипят и скрежещут, из них течёт что-то гнойно-желтое. Поэтому все стены в липких потёках. А пахнет хлоркой, лекарствами и чем-то липким, от чего уже не отмыться. Никто не хочет попасть в нашу больницу. Никто.

Много в нашем городке пустых домов. Очень много. Никто не считал. Но все знают. Их видно из окон, они спрятаны за ворчливой тушей фабрики. Говорят, там живут рабочие. Но дома всегда пустые, ведь фабрика всё гудит, не прекращая. Старожилы говорят, что ещё от своих предков слышали, что фабрика совсем никогда не останавливалась. Совсем. Всегда гудела и ворчала. Рабочие на смене, поэтому и дома пустые. И лучше никому и никогда не услышать хриплый рёв сирены, означающий конец смены. Смены. Тогда другие дома опустеют, и фабрика вновь продолжит гудеть.

На фабрике нашего городка есть директор. Он часто колесит по городу на казённой чёрной «Волге». Никто не видел, куда он уезжает. Никто не знает, где он живёт. Никто не знает, как он выглядит. Кроме нашего мэра. Это одна из его обязанностей. Все ему сочувствуют, ведь после визита директора фабрики, мэр становится совсем плох.

На фабрике всегда шумно. Воняет серой, мокрой шерстью и горелой резиной. Говорят, там что-то варят. Что-то нехорошее. Очень нехорошее. На экспорт. Там всегда шумно. И темно. Даже ночью нет ни огонька. Рабочим свет уже не нужен. Оно и к лучшему: никто не хотел бы случайно увидеть, что там варят рабочие. Поэтому, никто не хочет жить в окрестностях фабрики. Не хочет. Жить.

В каждом доме нашего городка есть подвал. Оттуда тянет теплой сыростью. В каждом доме. Нашего городка.

Туда никто не ходит. Все хода забраны решетками из самой толстой и прочной арматуры. Очень прочной и толстой. Очень. Иначе не выдержит. А за решёткой видны ведущие вниз ступени. Сколько ни свети вниз фонариком, видны только ступени. Очень глубокие подвалы у нас в городке.

Туда прячется тьма, когда наступает день. Это её владения.

В нашем городке никто не ходит в подвал. Поэтому, никто не знает, откуда в фундаменте домов появляются отверстия. Небольшие, разве что кошка пролезет. Но, всегда появляются. Всегда. Оттуда тянет затхлым влажным нутром подвала. Ритмично тянет. Будто кто-то дышит прямо в лицо любому, кто отважится в такое отверстие заглянуть. Все знают, вот и не отваживаются.

Никто не любит ходить мимо решётки, закрывающей подвал. Оттуда всегда слышится всякое. Как что-то капает. Как влажно шлепает. Сопит. И хихикает. Никто  не любит ходить мимо. Но приходится: вход есть в каждом подъезде нашего городка.

В нашем городке вообще никто не хотел бы жить. Особенно, возле детского сада. Особенно. Нет в нашем городке детишек. Местных. Но садик есть. И качели. Которые скрипят и скрежещут, как ржавые вентиляторы в кондиционерах нашей больницы. И слышен детский смех. По ночам. Никто не смотрит в окна на детский садик. Тем более, когда тьма в своих владениях. Говорят, может случится что-то нехорошее. Очень. Нехорошее. Завалены большими камнями двери и досками забиты окна в нашем детском саду. Но это не мешает приезжим родителям привозить и забирать своих детей. Все их слышали. Но никто не хотел бы видеть. Потому, окна в домах напротив заложены кирпичом. Потому никто не хотел бы жить возле нашего детского сада.

Был у нас кинотеатр. Большой, хороший. Там всегда показывали один и тот же фильм. Никто не помнит какой, но все говорят, что хороший. Теперь кинотеатр пустует. По крайней мере, никто больше туда не ходит. Фильм показывают совсем другой. Никто не торопится покупать билеты, видя совершенно чёрную афишу. И никто уже не сможет забыть премьеру. Из зрительного зала до сих пор слышны плач и крики. Говорят, сеанс так и не завершился. Но проверить некому.

Никто не хотел бы жить в нашем городке.

Телевизор мы тоже не смотрим. Оттуда могут смотреть в ответ. Поэтому, мы слушаем радио. Иногда транслируют что-то интересное, но, в основном, скучный голос ведущего буднично зачитывает некрологи. Много. Долго. Иногда попадаются знакомые имена, иногда можно услышать своё собственное. Но это ничего. Мы уже привыкли. Тем более, что мы то не умерли, а живём. В нашем городке.

В нашем городке, как и в любом другом, есть бабушки на лавочках у подъездов. Есть. Всегда были.

Никто не знает, кто они. Никто не спешит с ними здороваться, пробегая мимо. Под слоями мешковины и вязанной шерсти не видно старческих лиц. Оно и к лучшему: в лица эти лучше не заглядывать.

Они говорят, бормочут. Слушать их тоже не стоит. В основном, они пересказывают то, что услышали по радио. Никто не видел, чтобы они его слушали. Но некрологи они пересказывают в точности до буквы. У них с собой всегда есть коробка, в которой что-то есть. Проходя мимо, можно подумать, что это семечки, но никакой шелухи вокруг нет. Бабушки без устали оттуда достают и грызут. Что-то. Никто не хочет размышлять о том, что это может быть. Все пробегают мимо не здороваясь и пряча взгляд. Чтобы случайно не заглянуть в коробку или под вязанный платок, под которым живут тени.

Старожилы не скажут, когда бабушки пришли к своим подъездам. Говорят, бабушки вообще никогда не встают с лавочек. Говорят, это и не лавочки вовсе, а одно целое с бабушками. И корни их уходят глубоко. Глубже подтопленных подвалов. Глубже. И опутывают, плетутся. Белые, словно жилки оголенных нервов. Поэтому, в городке у нас лучше не копать глубоко.

Никто не хотел бы жить в нашем городке. У нас происходят страшные вещи. Особенно по ночам. Особенно.

Никто не выходит ночью на улицу. Ведь тьма в своих владениях. И в зарешеченных окнах не видно света. Не видно любопытных взглядов. Совсем не видно. Ведь тьма. Входит в апогей. Иногда, наш молодой и совершенно седой участковый, находит тех, кто когда-то обладал любопытством. И бросил любопытный взгляд во тьму.

Тех, кто вышел из дому сам.

Не смог не выйти.

Они уезжают из нашего городка. Кладбище находится за городом.

Там никто не бывает. Ведь жить можно только в городке. Там нельзя. Совсем. Поэтому, там кладбище. В редкие ясные дни можно увидеть покосившиеся надгробия, испещерившие околицы нашего городка до самого горизонта.

Неспокойно там. Даром, что тихо. Туда стараются лишний раз не смотреть. Даже в ясные дни. Никто не хотел бы случайно увидеть, почему там неспокойно. Только участковый знает. Но не скажет. Он вообще не говорит. Совсем. Даже, когда пьёт водку с мэром. Не чокаясь.

Старожилы говорят, что участковый бывал за городом. Даже бывал за кладбищем. Потому то и седой. Старожилы помнят, когда участковый ещё говорил. Хотели бы забыть, да не могут. Никак.

А говорил он не умолкая. Долго. Очень долго. Говорил.

Не спал и не ел. Ползал по стенам домов и продолжал говорить. Щёлкал зубами, рычал и плакал, выплевывая слова с крошками зубов.

Потому то никто не хочет идти за город. Все верят старожилам. А участковый замолк. И по стенам теперь не ползает. Почти. Ест он ли, пьёт- никто не проверял. Но от водки не отказывается никогда. Даром, что так и остался седым и молодым.

А за городом у нас, да за кладбищем, что-то есть. Что-то, совсем как наш городок. Но другое. Нежилое. Руины там. Кирпичная крошка. Сажа и ржавое железо. Битое стекло, поросшее сорной травой и мхами. Облупленные щербатые стены, и не живёт совсем никто. Совсем. Говорят, страшное там случилось. Очень нехорошее. И нельзя теперь там жить. Только здесь. Вот мы и переехали оттуда сюда.

Но и с той стороны тоже кто-то ходит на кладбище. Носят цветы и конфеты.

 Кто-то.

 Кто ещё помнит. К нам не заглядывают. Говорят, не могут они нас увидеть. Может, оно и к лучшему. Ведь никто не хотел бы жить в нашем городке?