Флешмоб про алкоголь

Всю свою юность она провела в дороге, ездила из города в город, спала в дешевых гостиницах, поспешно запихивала в себя еду, переодевалась в закутках и каждый вечер видела перед собой новые лица. Она любила такую жизнь, но все твердили — попробуйся, попробуйся, это твоя роль, для твоего голоса!

Оказалось, и театр ее; не отпустила ее больше Императорская опера. Режиссер обещал гастроли. Тогда, когда все только начиналось.

Когда она не была еще привязана к дворцу нитью столь прочной, что и не разорвать. Об этой связи ей нельзя было болтать: сколько она подписала бумаг, сколько получила грозных предупреждений!

И ради чего?

Оседлость ей не шла. Раньше она вставала в дорогу, теперь же дороги больше не было, и вставать с кровати становилось все тяжелее. Она порою не могла заставить себя даже нанести макияж. Голос портился, некогда шикарные волосы секлись, прядями оставались на расческе, обвисший животик не убрать было никакими, даже самыми изнурительными упражнениями: красота ее увядала.

Роды будто пробили в ней какую-то бездонную дыру, которую не заткнуть было деньгами, аплодисментами и даже любовью Императора.

Да и… Если и была на свете та исцеляющая душу любовь, про которую она так часто и красиво пела со сцены, то вряд ли Император был на такую способен. Удушающая нежность его сменялась совершеннейшим безразличием с такой частотой, что она научилась относиться к этому как в перемене погоды. Сегодня тебя зовут во дворец, завтра не пускают повидаться с дочерью; никогда не узнаешь заранее, каждый раз рискуешь.

Может, поэтому еще так трудно было заставлять себя что-то делать. Ее больше не окрыляла ее девичья наивная мечта стать самой-самой певицей, и примой, и примадонной; она уже ей стала и не знала, что там дальше. Что толку строить планы на собственную жизнь, если жизнь твоя теперь — любить Императора?

Ей все еще давали большие роли, но не благодаря ее большому таланту, а благодаря большим пожертвованиям Короны: Император хотел любить звезду, а он всегда получал, что хотел.

И единственным плюсом оседлости, который она могла назвать, была таверна «Зеленый ирбис» на окраине Ганаи, где такитанка Феличити давно стала завсегдатаем. Тут подавали неплохое мясо и разливали отличное пиво.

— Привет. — сказал он, подсаживаясь к ней за столик.

В этот раз на нем была личина лаанесита. Чуть раскосые карие глаза, темная кожа, острый нос, острый подбородок, черные волосы, жесткие на вид, лежащие морской волной. Юнну всегда тянуло погладить такие волосы, очертить пальцами высокий гребень. Она почти протянула руку, он почти отшатнулся.

Движения у него как всегда осторожные, скупые. Лорд Энтель всегда двигался так, будто у него хрустальные кости. Как… старик.

А еще он был отвратительный актер. Акцент у него звучал фальшиво. Почти нарочито-фальшиво.

— Ты ужасно, ужасно, ужасно играешь! — воскликнула она, отодвигая кружку, — не стоит больше! Не надо! Приходи сразу в мантии и сверкай своими изумрудными глазами, и я буду тебя уважать!

— Это говорит мне женщина, воображения которой хватило на имя второстепенного персонажа из оперы. — проворчал он.

Он всегда обижался, хотя она всего-то честно говорила ему в лицо о недостатках. Как работать над игрой, если не знаешь даже, получается ли у тебя играть? Вот она и просвещала каждый раз: не получается.

Не ходят молодые лаанеситы как древние старики. Они морской народец, и походка у них размашистая, их чуть покачивает… или штормит, когда хорошенько наберутся.

— Никто не сомневается, что меня могут звать Феличити, — она пожала плечами, — разве не всех такитанок так зовут? Я думала, всех.

— Удивительное невежество.

— Если так и будешь меня оскорблять, хотя бы заплати за мое пиво… Я никогда не видела настоящей такитанки, никогда. Откуда мне знать, какие у них имена?

— Как же ты могла их не видеть?

— А может, и видела, — она пожала плечами, — может, и видела. Может, и вру. Может, я отлично знаю, что не бывает на свете такитанок по имени Феличити, может, я все жду, когда сюда зайдет настоящая такитанка и пронзит меня кинжалом в самое сердце за мое самозванство. За мой парик, за мой грим, за мой говор. Пронзит — и все. И больше можно не играть никогда.

— Четвертая кружка?

— Пятая. — улыбнулась она, — так чего тебе надобно?

— Тебя обыскались.

— И пусть ищут, пусть. Дай не посидеть спокойно, дай посидеть, чтобы никто мня не сверлил в спину жадными глазами. Чтобы никто не записывал: поздоровалась с режиссером за руки, не иначе, как они любовники. Доложить лично императору! Режиссеру — голову с плеч!

Она опустила кружку на стол, чуть не пролив при этом пиво.

— С плеч! — повторила она, — Раз — и все. И ему больше не надо режиссировать. Не надо меня терпеть. Знаешь, что я в гримерке слышала? Голосок-то у меня дрянь, но мужика я видать отхватила высший сорт, раз он мне роль Феличити оплачивает. Хотела им лохмы повырывать, но ведь они правы, стервы, выше сортом мужиков просто не бывает. Есть чему завидовать, есть…

— Давай ты допьешь кружку и мы потихоньку…

— А ты-то! Ты-то! Я-то кто? Актрисулька, маленькая, глупая актрисулька. А ты великий маг. Ты можешь руками пфу-у-у! — и она развела руками, чуть не сбив со стола тарелку, — пфу-у-у! И нет Ганаи. А ты вместо этого любовниц по квартирам растаскиваешь. Ну что это такое? Ну разве это рационально? — она склонила голову на бок, вгляделась в его ненастоящее лицо, — Это работа младшего помощника старшего секретаря, а не великого придворного мага… Неужели это не унизительно, в конце концов?

Она пыталась разобрать хоть что-нибудь, хоть намек на уязвленность, на неловкость в его фальшивом лице, но добилась лишь того, что заметила, где у него чуть заметно просвечивает настоящая кожа: тень под глазами накладывалась на иллюзию и получалось что-то вроде не мешка даже, ощущения, что там должны были бы быть мешки под глазами, или хотя бы тени, предчувствие какой-то болезненности, что ли.

Чем дольше она в него всматривалась, тем меньше он был похож на человека. Иллюзия его была хороша, даже слишком хороша, и вот в этом-то и была проблема: он забывал о том, что люди не бывают симметричны, не бывают идеальны.

Он пугал ее, каждый раз пугал. Она поспешно глотала пиво, но алкоголь всего лишь мешал фокусировать взгляд, и лицо его плыло, размазывалось подгорелым блином, казалось — еще кружка, и она может заглянуть и за эту иллюзию человеческого лица, и за ту, которую он носит под ней и выдает за лицо настоящее.

Заглянуть — и увидеть чудовище из старых сказок. Чудовище этой земли; почему-то никогда-никогда ей не казалось, что он мог прийти из Прорыва…

— Скажи честно, ты вроде джинна? — лукаво спросила она, — У Юсира есть кольцо, и в кольце этом — твоя смерть?

Лицо его ничего не выражало. И глаза были мертвые. Интересно, у нее глаза тоже мертвые?

— Тебе хватит пить, — сказал он мягко, — женщине вообще не стоит столько пить. Женщины быстрее привыкают к алкоголю.

— Или ты человек, но так хочешь власти, что готов лизать пятки, надеясь, что тебе перепадет немного с императорских щедрот? Ты лучший из магов, все Башни склоняются перед тобой, но ходят слухи… — она откинулась на широкую спинку стула, вытянула ноги, расправила широкие такитанские юбки, в которых так вольно дышалось после столь любимых Юсиром узких анташисских шелковых платьев, обнимавших тело крепче корсета.

— Слухи? — спросил он будто бы из вежливости, будто бы лишь подыгрывая ее пьяному бреду; но он был плохой актер.

Она улыбнулась.

— Слухи. Говорят, ты хорош лишь тем, что у тебя резерв большой. Говорят, ты так боишься истинного магического искусства, что все его запретил. Вместо того, чтобы играть пьесы, маги, как дети, колотят палочками по треугольникам и вертят трещотки. У тебя, в твоих Башнях — самые глухие и самые мощные маги на свете, они громче всех колотят ложками по столу, и называют это музыкой… магией. Вот, что говорят о тебе, когда я задаю вопрос, почему же придворный маг Его Величества Императора забирает из таверн спивающихся любовниц Его Величества Императора… Врут ли? Но как красиво врут, я почти верю: и правда, на что еще сгодится глухой маг?

— Разве ты не восхищалась в начале вечера моей способностью стереть Ганаи с лица земли?

— Я много чем восхищаюсь в мужчинах. — она запрокинула голову, сощурила глаза на свет, — если бы я всегда восхищалась мужчинами соразмерно их способностям, я бы спивалась не здесь, а где-нибудь на окраине Империи, бормотухой от местной бабки. Делила бы ее с грустным клоуном из маленькой бродячей труппы.

Она представила себе вдруг этого клоуна: стареющего человека, вот он забыл смыть грим, или, может, скоро ему выходить и выполнять его коронную пантомиму. Когда-то он считал, что не опустится до того, чтобы пить перед тем, как изображать пьяного, но больше он не служит в столичном цирке… Пересохшие белила идут трещинками у уголков подвижного рта, у уголков глаз, на висках…

Она перевела взгляд на мага, замершего перед ней в неловкой, закрытой позе человека, который даже в таверне не может расслабиться, и все выполняет какие-то долги, какие-то долги раздает.

— Впрочем, — сказала она, — есть ли разница, с кем пить? Может, тот клоун был бы со мною честнее. Может, лучше было бы пить с клоуном.

— Вам стоит прекратить пить вообще, — сказал маг тихо, — он… выражал обеспокоенность.

— Оставит ли он меня в покое, если я прекращу?

— Он не позволит алкоголичке видеться с дочерью.

— Он и актриске не позволяет видеться с дочерью. Я вынуждена играть перед ней потомственную аристократку. Разве принцессу может родить дочка зеленщика из Калингае, что у южной границы Империи, не путайте с деревушкой Калингае у горы Хамат? Ну что ты, семя Императора превращает женщину, в которой всходит, в потомственную баронессу, и изнутри, и снаружи. Я пью пиво, но все думаю, что мне пристало бы упиваться вином. Украдкой. Для здоровья, от нервов, бокальчик утром, бокальчик вечером, пару бокальчиков, пока пробуешь новые вкусы сыра от своего любимого повара. Какой может быть сыр без вина? Я пью пиво из чувства ребяческого противоречия. Он предпочел бы, чтобы я пила вино?

— Вам стоит прекратить пить вообще, — повторил маг.

— Может, мне лучше и не видеться с дочерью, — сказала она, роняя голову на скрещенные руки. Прядь волос упала в пиво, и она суматошно смахнула ее назад: не забыть отмыть, а то завтра парик будет не расчесать… — Может… — она осеклась.

Нет, уж кому-кому, а магу она никогда не скажет. Никогда не скажет, что точно так же, как она играет на коротких встречах с дочерью потомственную аристократку, так же и Амела разыгрывает девочку, разлученную с матерью. Разыгрывает любовь, детскую и чистую. С каждым разом играет все лучше: она быстро учится.

А она, Юнна, подыгрывает ей. Она, Юнна, ее учит своему искусству. Как не учить? Девочка так жадно, так быстро схватывает.

Недавно она говорила с подругой в театре, та взяла ученицу. Они час проболтали про учениц, про то, как лучше преподать им то или иное, а потом Юнна вдруг поняла: она же говорит про свою дочь.

Она никогда не испытывала того острого материнского ликования, о котором говорили все остальные, этого восхищения крошечными пальчиками, упоения запахом младенческих волос, упоительного чувства, что привела в мир нового человечка. Может, потому что Амелу почти тотчас же отняли у нее, и она не успела толком познакомиться с той, кого привела в этот мир.

И теперь две незнакомки, которым положено было общаться, которые вынуждены были общаться, не сговариваясь, решили получить от этого общения хоть какую-то пользу.

Она никогда не гордилась Амелой как дочерью, но она была ее лучшая ученица.

Может, это и неправильно.

— Я перестану, — сказала она. — Я перестану. Сегодня просто был тяжелый день.

— Что перестанете?

— И пить перестану, и болтать, — вздохнула Юнна, — прости мне мою слабость. Ты единственный человек, с которым я могу поболтать по душам. Какая разница, что я наговорила тебе сегодня? Ты можешь убить меня и тем, что я наговорила вчера, позавчера и пару лет назад. Ты не обижаешься, пока обида не дает тебе власти… Интересно, есть ли у тебя тот, кого ты ценишь, Риг?

Маг молчал.

— Ну скажи, скажи! — Юнна надулась, — Я всегда с тобой искренна, ты всегда видишь меня в самом жалком, самом гнусном виде, и даже не можешь подарить мне толику искренности в ответ?

— Пожалуй, мой ученик. — буркнул маг неохотно, — Мой ученик мне вроде сына.

— Я бы сказала — вроде внука, — хихикнула она, — к сыновьям относятся иначе… Но любовь к ученику… Давай выпьем, у нас есть что-то общее!

— Пойдем, тебе определенно хватит.

— Глоточек, глоточек, видишь, мне принесли кружечку? Это я тебе взяла. Женщина платит за пиво, так хоть пригуби. За учеников!

Она с трудом приподняла тяжелую кружку, на дне которой плескались остатки — разве что на глоток. Он поспешно мазнул своей кружкой по ее, даже не стукнулись толком, едва пригубил.

— Идем.

— Торопишься. Ты боишься пить со мной, потому что боишься вдруг увидеть во мне человека?

— Просто алкоголь не лечит ран. Он как гангрена: притупляет боль. Но рана лишь гниет. Прошу тебя, Юнна, хватит пить. А то скоро всех денег дворца не хватит, чтобы удержать тебя на сцене…

— Я не хочу больше держаться на сцене, — Юнна подняла на него глаза, — Что тут непонятного? Я пустое чрево, я отработанный материал. Хватит меня удерживать. Отпустите меня.

— Я провожу тебя на квартиру.

Юнна увернулась от его рук, легко вскочила на стул, а потом и на стол.

— Если бы я только могла вернуть свою подругу, — затянула Юнна оглядывая зрительный зал, — я бы обрезала свои смоляные косы и протянула веревками через пропасть… Если бы я только могла спасти свою подругу… Я бы вытащила кишки свои, и связала бы лестницу в ад… Если бы я только я могла спасти свою подругу из мира мертвых… Но и сама мертва, и сижу в аду я…

У нее все еще сильный голос. На нее оборачивались, но не закидали костями, не стали протестующе шуметь: слушали бы и дальше, но она, к сожалению, была не одна.

Когда маг стаскивал ее со стола, она не отбивалась. Хотя, пожалуй, сейчас это была единственная сцена, на которой она хотела бы остаться.