Поцелуи, говорите?

Целовашки? Их есть у меня. Как оказалось, подобных сцен на удивление даже довольно много — при том, что они равномерненько так рассредоточились *слово-то какое подходящее* в довольно жёстком и тяжёлом в эмоциональном плане тексте. Но эпизод я представлю один.) 

Потому что он мне самой нравится , и он отсюда:

...Собрание мигом рассосалось, и над пространством у помоста, где до боя с китайцами располагался «зрительный зал» из диванов, раскинулась оглушительная почти-тишина.

Только в импровизированном лазарете под рукой у Бена кто-то вскрикнул и дёрнулся. Дока обдало тёплыми брызгами, Мэл ощутила их металлический привкус, а потом приторную сладость, когда стонущему и матерящемуся пациенту прямо в рот сунули зажжёный косяк.

Универсальное здешнее болеутоляющее. Бенджи по-прежнему экономил фабричные лекарства, обходясь «подножными» средствами, и теперь Мэл готова была его понять. Хойт, чёртов скряга, о нуждах пиратов вспоминал не всегда, и Ваас крутился сам, чересчур гордый, чтобы просить. Это тоже стало ясно, а ещё почему-то до чёртиков горько. Так что у ведьмы всё неплохо. У ведьмы есть Алвин, к которому можно прижаться. Который обнимет покрепче, чтобы тут же всполошиться:

— Эй, ты же сейчас растаешь! Быстро снимаем эту хреновину!

К здешним бронежилетам, оказывается, вполне можно привыкнуть. Не особо и тяжело, только, зараза, до дурноты жарко — Мэл поняла это, когда под ловкими мужскими пальцами распались застёжки. Под обтянутые тканью пластины забрался воздух, и он казался прохладным до мгновенного озноба.

 А может, дело в Алвине, который запустил руки дальше и одним длинным жестом погладил Мэл по спине и животу.

— Так и есть… мокрая насквозь… — это он, конечно, о футболке. Трикотаж облепил кожу так плотно, что, казалось, во сто крат увеличил её чувствительность. Почти болезненную, но о том, чтобы отстраниться, не было и речи. Когда Алвин скользнул пальцами выше, Мэл охнула. Грудь оказалась налитой, спина непроизвольно вздрагивала каждым мускулом по отдельности. Горло разрывалось от чего-то похожего на жадность — к каждому жесту или касанию, даже мимолётному. О, этот бритый затылок. Эти щёки и подбородок, влажные и до ужаса колючие — как же приятно вслепую тереться о них кончиком носа до тех пор, пока вместо щетины тебе не подставят губы.

Спёкшиеся, сухие, царапучие — мягче их, кажется, не найти ничего на свете. С привкусом крови из трещинок, с вязкой от жажды слюной и общими на двоих рваными глотками горячего воздуха. С мутью в голове, тоже общей, удушливой, но сладкой — впервые за всё время на этих чёртовых островах. От неё подкашивались ноги. Острова тем временем продолжали наблюдать, прожигать спину раскалёнными взглядами, напоминать о себе. Острова даже говорили — прямо в голове, бормотали тихим и яростным голосом Вааса:

— Сука, лицемерная сука. Со всеми языком треплет, лыбится. С химиком, нарком безмозглым. С бродягой африканским зубы скалит. Псина… кому угодно кишки вынет — эта псину обнимает. И Алвин, Алвин, Алвин… в чём разница? Бля, убил, что ли, меньше? Да как бы не так, труп на трупе, похлеще многих убийца и… нормальный… Нормальный!!! Только Ваас — грёбаное исчадие ада. Сука. Ваас спасал — Ваас исчадие ада.

Мэл поперхнулась очередным общим вдоховыдохом. Замер и Алвин, покосился в сторону — тоже заметил Вааса. Тот, значит, не убрался восвояси и голодной акулой бродил поблизости. Донимал жгучим взглядом и такой же жгучей обидой, неприкаянно пялился, ещё сильнее распалял себя, но больше не приближался.

— Всё хорошо. Он нам не царь и не бог. — Алвин растянул губы в улыбке. К этой улыбке, каждой трещинке и складочке вокруг тонких губ Мэл готова была прикладываться вечно. Голова опять шла кругом, дыхание смешалось, а тело под расстёгнутой бронёй жадно и крупно дрожало от непрерывного скольжения больших ладоней.