О кусочках

 Иногда в отдельном файле у меня накапливаются фрагменты текстов, которые я привык называть "кусочками". Кусочки мыслей, фраз, цитат. Просто зарисовки, которые пришли в голову. Наброски. Чаще всего они бесформенны, но к чему-то готовятся. Например, эти "кусочки" планируются или планировались для "Моей семьи и других демонов". Некоторые из них действительно будут использованы в тексте, а некоторые - не будут. Забавно, что волей обстоятельств большинство из них планировались для Лоуренса Даррелла, человека, который мне решительно неприятен и как человек и как писатель, но который, тем не менее, становится практически главным персонажем всего романа. 

***

- Самый лучший наркотик – это детство, - Ларри все еще мусолил свою недокуренную папиросу, - Героин на его фоне не сильнее имбирного пива. Всего одна щепотка детства заставляет тебя видеть удивительное и прекрасное там, где обычный человек видит лишь унылую, обросшую бахромой ржавой действительности, картину. Под его действием чахлый фруктовый сад превращается в наполненный чудесами сказочный лес, старые часы – в невероятно сложный механизм, по сложности не уступающий галактике, а мир – в водоворот из земляничного сиропа с сельтерской. Пожалуй, сейчас я бы не отказался всадить себе в вену пару унций неразбавленного детства, если бы только знал, где раздобыть это снадобье…

- Спасайте женщин и детей.

- Женщин и детей! – Ларри расхохотался, пошатнувшись в кресле, - Лесли, мой мальчик, ты все так же ни черта не смыслишь в жизни, как и раньше. Как раз женщины и дети – самые жестокие существа в этом мире. Поверь, никто не способен испытывать столь яростную ненависть, как отвергнутая женщина, и никто не может наслаждаться чужими мучениями искреннее, чем ребенок.

- Жизнь – это пиджак, Лесли.

- Что ты имеешь в виду?

- Как-то в шестидесятом я заказал у авиньонского портного пиджачную пару. Пиджак вышел восхитительный. Из такой, знаешь, французской ткани, как ее… Он прекрасно подходил мне, но я все никак не мог найти случай, чтоб надеть его, оставляя пиджак пылиться в шкафу. Некоторые случаи казались мне недостаточно торжественными, другие – чересчур помпезными, третьи… неважно. Я так ни разу и не надел его. Не было подходящего случая. А когда вдруг вспомнил… он уже превратился в лохмотья. Кажется, моль. Она сожрала мой шикарный авиньонский пиджак подчистую. Так и наша жизнь. Нам вечно кажется, что мы не живем толком, а все готовимся к началу той самой, настоящей жизни, которая вот-вот последует. Все откладываем ее на полку и пересыпаем нафталином. А когда вдруг доходят руки, оказывается, что жизнь-то и кончена. И, в сущности, мы даже не успели ее распробовать, понять, какая она эта жизнь. Мы слишком долго готовили свой пиджак.

- Питер Пенн вырос, Лесли. Он навсегда уехал из Неверленда, стал банкиром в Сити и умер от рака простаты в шестьдесят два года.

- Я любил мяту, - заметил он, - До тех пор, пока ее не стали пихать всюду, куда ни попадя. Теперь она и в леденцах и в лосьоне после бритья. Черт возьми, в нашей время ты даже не можешь почистить зубы, не ощутив вездесущий вкус мяты! Мне кажется, с мятой произошло нечто, что иногда случается и в мире искусства, когда какую-нибудь хорошую вещь, пришедшуюся по вкусу публике, тиражируют до тех пор, пока она не превратится в кич, в уродливую пародию на саму себя. Кстати, нечто похожее, как мне кажется, случилось в свое время и с любовью. Ее истаскали, истрепали, измочалили, превратив из символа чего-то загадочного, рокового и упоительного в докучливую мушку, бьющуюся о стекло лампы. О любви неустанно поют, о ней сочиняют груды пьес и романов, она бесконечно зудит в радиоэфире на всех частотах и плещет тебе в лицо с киноэкрана. Любовь, в сущности, как мята. А когда-то я любил мяту…

Меня подломила не война, меня подломил мир. Не понимаешь? Мне и самому это не всегда удается… Пока тянулась война, мы жили мечтами о мире. Мы представляли себе этот мир в тысячах различных оттенков и со всеми возможными вкусами. Мы так долго думали о нем, что этот мир стал казаться нам точкой отсчета какого-то нового времени, новой эпохи. Мы ждали его, как зрители в зале ждут начала концерта, которое все затягивается и затягивается, но которое рано или поздно случится – обязательно под грохот литавр. А когда победа все-таки случилась… У нее оказался не вкус шампанского, а приторно-зловонный вкус наркоза, от которого мы медленно отходим, пытаясь понять, что произошло и сколько конечностей уцелело. Потстдамская конференция… Старые шакалы трогательно ухаживают друг за другом, пряча в салфетках желтые клыки и подкладывая друг другу на тарелки самые вкусные кусочки Европы.

- Современная литература все чаще напоминает мне рекламный проспект из мебельного магазина, - провозгласил Ларри, - Слишком прилизанная, слишком норовящая подстроиться под тебя, слишком большой слой лака… Генри Миллер не такой. Он безжалостно срывает все эти ширмы и драпировки, которыми литература пытается отгородить себе от мироздания закуток, чтобы устроить там удобную гостиную.

- Ну и где ты нашел этого своего Миллера? На книжном рынке?

- Обижаешь. Разве настоящую литературу можно найти на книжном рынке? Я нашел его в общественной уборной в городе.

- Ларри! – мама устремила на него гневный взгляд.

- Что? Я серьезно. Кто-то бросил книгу прямо в уборной. Это было вызовом моему любопытству. В мире, где на книжных полках царит подобная картина, настоящую литературу только в уборной и можно раздобыть. Да вы только послушайте, я прочитаю вам пару строчек…

- Мне нечего читать, - пожаловался он, - Хорошая книга сродни ловушке. Ты переворачиваешь первую страницу, спокойный и безмятежный, еще ничего не подозревающий, и тут – раз! – и срабатывает невидимый механизм, стискивая твою душу в стальных челюстях сюжета. Какое-то время ты сопротивляешься, чисто инстинктивно, не давая книге поглотить тебя без остатка, но вскоре уже покоряешься ее воле, покорно перелистывая страницы, добровольная жертва сложной ловушки. Нынешние книги утратили это. Это громоздкие ржавые капканы, лишившиеся половины зубов. Тебе приходится с настойчивостью сомнамбулы тыкаться в их челюсти раз за разом, прежде чем механизм соизволит сработать и хоть сколько-нибудь прихватить твою ногу.

- На этот вывод меня наталкивает один исторический факт, - Ларри небрежно почесал нос кончиком мизинца, как делал обыкновенно в минуты душевной расслабленности, - В Париже сорокового года, в мае, совершенно пропали из продажи самоучители немецкого языка.

- И что?

- Их раскупили проститутки. Представь только, Гудериан еще грохочет башмаками где-то за Аррасом, агония Дюнкерка только началась – а тысячи парижских шлюх уже прилежно штудируют немецкий. Кажется, нынешние французские левые собираются провернуть этот трюк второй раз, только учебник уже будет русским.

- Ты никогда не задумывался о том, что наш смех – это всего лишь хриплый злорадный рык примитивных обезьян?

- Что ты имеешь в виду?

- Расскажи анекдот.

- Какой?

- Неважно. Любой, что придет в голову.

- …

- А теперь подумай, что именно вызывает здесь смех?

- …

- Ты на верном пути, Лесли, мой мальчик. Смех – вовсе не такое милое и добродетельное чувство, как считается в рождественских новеллах. Смех – это наша естественная реакция на чью-то глупость, чье-то затруднение, чью-то ошибку. Ничего не вызывает смех надежнее, чем чужие страдания. Глядя кинофильм, мы хохочем над тем, как кому-то зарядили тортом в лицо, слушая анекдот – над простофилей-ирландцем или шотландцем-скрягой, которые облапошили сами себя. Глядя злобно-саркастичную пьесу, мы уверяем себя в том, что смеемся над пороками и недостатками, но это все ложь – мы смеемся над чужими бедами. Именно они рождают в нашей глотке этот судорожный рык, к которому мы так привыкли за миллионы лет. Мы все еще в душе – дикие безобразные обезьяны.

- Кстати, до сих пор не понимаю, отчего психологи не изучают кинофильмы, - неожиданно вставил он, - Как по мне, это гораздо эффективнее, чем копаться в промозглых чуланах чьих-то воспоминаний.

- Фильмы? Ты серьезно?

- Да, - убежденно кивнул он, - Мы так привыкли к кинематографу, что перестали видеть его суть, а ведь это – огромный булькающий суп из массового бессознательного, в котором растворены наши потаенные страхи, пестуемые комплексы и постыдные удовольствия. Возьми любой фильм из тех, что идет сейчас в кинотеатрах, и ты найдешь там комплексы целого поколения, миллионов людей! Достаточно вооружиться мелким ситом и увеличительным стеклом, чтоб сделать самые невероятные открытия о человеческой природе, всего-навсего просматривая общеизвестные фильмы. Увы, парадокс заключен в том, что люди, исследующие новое, чаще всего косны и консервативны, как кроты. Неудивительно, что их отчеты нам бывает сложно понять. Или взять социологов! Еще большие дураки!

- Им тоже следует отправиться в кинотеатр? – осведомился я.

- Нет, достаточно поддерживать связь с производителями порнографии, - видя изумление на моем лице, Ларри вздохнул, - Люди никогда не будут говорить откровенно о самых сокровенных законах и тенденциях общества, это естественно. Они сжаты рамками приличий, морали и социума сильнее, чем старомодные девы - корсетами. Единственный момент, когда они по-настоящему свободны – когда упиваются порнографией. Это наикратчайший путь к душе. Анализируя запросы рынка, высчитывая, какие жанры и какие типажи пользуются спросом среди каких слоев населения и социальных групп, можно было бы добиться потрясающих результатов.

- Я падаю, - пожаловался он, - Уже давно, с полгода. Такое, знаешь, затяжное пике, и все сильнее сжимается что-то в низу живота. Очень паршивое ощущение.

- Лучше падать, чем болтаться на месте. Мне рассказывал один пилот, воевавший на «Спитфайре». Он говорил о самолетах, но общий принцип я понял.

- Что это значит?

- Представь, что ты идешь на малых оборотах и тут тебе на хвост заходит «мессершмидт». Тебе надо очень быстро нарастить скорость, чтоб уйти из области атаки, но твой движок не способен так быстро перейти в форсированный режим, у тебя уйдет очень много времени, чтоб вытянуть из него всю скорость, которую он может дать. Времени, которого у тебя уже нет. Тогда опытные пилоты бросают машину в крутое пике. В небе есть только две валюты, высота и скорость. Все достоинство воздушных асов в том, что они знают выгодные курсы обмена.

- Так что там с «мессершмидтом»? – нетерпеливо спросил он.

- Жертвуя высотой, ты приобретаешь скорость, которая позволит тебе уйти от атаки. Это и есть падение. Обмен потенциальной энергии на кинетическую. Ты жалуешься на то, что падаешь, но попробуй найти в этом и положительные стороны. Ты ушел в пике и приобрел скорость, которую затем сможешь использовать, чтоб вновь перевести в высоту. Две валюты, понимаешь?

- Критики ни черта не смыслят в своей работе. Знаешь, в чем меня обвинили? В том, что я слишком сумбурно раскрываю персонажей. Раскрываю персонажей! – Ларри раздраженно хрустнул суставами пальцев, - Они опять все перепутали. Это шлюху надо раскрывать, снимая с нее одежки. Персонаж не должен раскрываться, если он, конечно, не эксгибиционист и не извращенец!

- Как тебе книга?

Я неопределенно пошевелил пальцами в воздухе.

- Слишком сухо, как по мне.

Ларри улыбнулся.

- Настоящая литература и должна быть сухой. Знаешь, французы считают настоящим вином лишь сухое.

- От литературы должно разить кислятиной?

- Литература – язык жизни, мой дорогой. А жизнь, как бы с ней не носились доморощенные философы, весьма простая и бесхитростная штука. Талант автора – в умении создать нужный букет, нужный оттенок. А не в том, чтоб маскировать его сахаром из аллюзий и метафор в погоне за художественным стилем.

- Что ж, я всегда предпочитал портвейн.

- Ты знал, что комары, когда вонзают в человека свой хоботок, впрыскивают ему в кровь анестезирующее средство, чтоб тот не ощутил боли? Джерри рассказал.

Я не знал. Но на всякий случай кивнул.

- Иногда мне кажется, - можно было и не кивать, Ларри все равно этого не заметил, - Иногда мне кажется, что то же самое проделывает с нами возраст. Он впрыскивает в нашу кровь какой-то смягчающий раствор, который оглушает нас, делая ход времени плавным и стремительным, но практически безболезненным. Мы стареем с каждым годом, но не замечаем этого, потому что все углы кажутся нам сглаженными, а поверхности – мягкими. Мы не осознаем масштабов катастрофы, к которой несемся на всех парах, катастрофы, которая называется старостью. Как чертовы обдолбанные наркоманы в вагонах несущегося под откос поезда.

- Эта книга действительно столь плоха?

- Если бы она была плоха, было бы даже интересно… - вздохнул Ларри, - Все куда хуже. Она средняя. Нет ничего более отвратительного, чем средние книги, Лес. Ей-Богу, плохие нравятся мне куда больше. Они, по крайней мере, возбуждают душу, подстегивают, интригуют, дарят отвращение. А средние… Все уродство мира, включая пудинги и социализм, порождено серостью, этой аморфной срединностью, которая слишком слаба, чтоб выразить себя.

***

И да, не могу не отметить, что Л.Даррелл - крайне интересный человек. Чем больше изучаю его жизнь и творчество, тем больше интересного нахожу. При том, что он мне категорически не нравится. Мне кажется, тут было бы много интересных находок для моего психоаналитика, которого у меня нет.