Будет – не будет... Черновик

Барон Кленце сидел на каменной скамье возле стены капеллы, надежно укрытый от палящего солнца ее тенью. Неподалеку расположился Лютц, переплетал какой-то шнурок, искоса поглядывая на Эриха и Раймо, и барону подумалось – наверняка мальчишке тоже хочется похвастать силой и удалью, почему нет?..

- Доделаешь – можешь пойти к барону моему сыну и сказать, что я дозволил тебе встать против молодого Салиша.

Лютц быстро склонил голову, поднес ладонь к груди. Барон ткнулся затылком в прохладный камень, закрыл глаза. Тепло без жара, спокойствие, пусть и без радости – почему бы тебе не остаться здесь навсегда, барон?.. Ни жар востока, ни холод севера не одолеют этих гор…

Эрлинген был крепостью в крепости, сердцем горной страны. Ветер не залетал во двор через высокие стены, но обильно цвел маленький сад, и его благоухание перемешивалось с то и дело наплывающими запахами кухни – хлеб, жаркое; чеснок и драгоценный шафран, обжигающая острота перца.

…В день, когда войско Гильома Непсского вошло в город, не было под небесами ничего более радостного, торжествующего и беспощадного, чем солнечный свет. Но иногда он напоминал барону о песках и пустынях, о жажде и раскаленном ветре. О варварах с Востока и разоренной хижине...

Тень была привычна; он познал ее и научился ладить с ней. Возвращаться к свету оказалось больно.

Кричали – надсаживаясь, а потом захлебываясь, переходя на визг – на полузнакомом, ненавистном языке. Наконец замолчали. Горело солнце. Где-то затрубили в рог. Стучали деревянные мечи. Ветер разносил душную вонь. Бегали крысы, принюхивались, поднимая головы…

– Господин барон, господин барон…

Кто здесь, в нечестивых, оставленных Богом землях, называет его так?

Стучали деревянные мечи. Рог снова запел – ближе и приветливей. Где-то зазвенел колокольчик.

…- Какой неукротимый воин твой сын и мой племянник, - сказала Евгения, остановившись рядом. Прежде чем приблизиться, она долго смотрела на него издали – и все же сейчас барон открыл глаза так быстро, словно и не дремал вовсе; выпрямился, подобрался как готовый броситься зверь.

- Не надо подкрадываться ко мне… так, княгиня.

Она увидела сама – на скамье, под его правой рукой, лежит длинный узкий кинжал в потертых ножнах.

– Ты выбрал хорошее место для отдыха, брат мой. Я пришла сюда за тем же. Нынче в моих покоях душно и сумрачно, и я не хочу быть там одна.

- Прости, княгиня. Я должен был сам… – барон Кленце поднялся и поклонился ей. Маркус Райнарт вместе с Генрихом Альтлибеном несколько дней назад оставили Эрлинген, и на сердце у княгини теперь, должно быть, кошки скребли. – Прошу, побудь здесь, моя госпожа. Это станет радостью для моего сердца.

Княгиню сопровождала только Минна Хольт –остановилась чуть поодаль, так, чтобы не мешать разговору, если госпожа пожелает его начать. Ждал этого и барон, однако Евгения молчала. Лютц наконец доплел свой шнурок и теперь прилаживал его к поясному кошелю. Эрих и Раймо вступили в еще одну яростную схватку, и на сей раз деревянного меча чуть не лишился уже юный барон.

- Не лучше ли было отправить его обратно в Вигентау? – наконец вполголоса спросила Евгения, глядя на племянника. – Если фон Леес пожалует в предгорья, здесь станет небезопасно…

- С твоего дозволения… прости мне мою дерзость, но ты говоришь совсем как твоя старшая сестра, госпожа Евгения. Негоже. Моему сыну быть воином, а не цалмейстером-счетоводом, - Рихард Кленце усмехнулся. – И не мне останавливать его. Знаю, Нотбек уже не раз пытался уговорить его, упирая на то, что настоящий господин своей земли должен прежде всего думать о ее нуждах, а не о воинской славе…

- Да, верно. Анастази сказала бы то же самое, - задумчиво произнесла Евгения. Рихард промолчал, и она продолжила. – Он так не разу и не виделся с ней со времени нашей с князем свадьбы?

- Нет, - барон Кленце покачал головой, удобнее устроил под рукой кинжал. – Он даже не сообщил ей, что уезжает из Вигентау. 

- Должно быть, понимал, что она станет его отговаривать.

- О, она умеет уговаривать!.. Ее речам внемлют, как я слышал, даже короли. Но взрослому мужчине нет проку и чести держаться за материнский подол.

В его словах сквозили злость, непонимание и обида; он был прав лишь отчасти, но Евгения не стала возражать ему. Ей, как никому другому, известно, как сильно сестру удручает то, что сын невнимателен к ней…