Больница святой Теломеразы

Как приют комедианта... одна из важных локаций первой части "Белой Гильдии". Это огромный больничный комплекс на горе Спасения, что на западе столицы. 

В качестве пациента герой попадает туда только единожды. 

***

Пахло простынями и чем-то душным, неприятно, приторно сладким, пахло железом, йодом и ночным дождем.

Во сне хотелось спать, спать так глубоко, чтобы больше не чувствовать боль и не участвовать ни в каких бездарных сценариях... Просто спать.

Но безжалостное сознание было требовательно, как великая Насреддине со своей всекарающей линейкой. Оно то и дело отвешивало Эрику крепкие подзатыльники — очнись, придурок! Давай же! Пора!

И наконец он очнулся.

И сразу понял, что шевелиться — боль, и каждая мышца вопиет об этом. Шершавый, тяжелый язык прилип к небу, нос дышал со свистом. Переносица тоже болела. Если эти суки сломали ему его прекрасный нос — он им... ничего достойного равноценной мести не пришло на ум.

Весь вчерашний день, разбитый на осколки, медленно складывался в единую, пусть мутную, но вполне понятную картину, из которой следовало главное: он, избранник космоса, — просто малолетний дебил, которого ограбили и избили до потери сознания в пустом сквере колледжа... Мысль о потере сотни золотых кавенов, да еще и по собственной глупости, буквально подкинула его. Боль снова резанула грудину.

Постарайся разлепить веки, придурок! Ну! Где ты вообще?

Он открыл глаза.

Высокий необъятный потолок в серых потеках поплыл, к горлу подобрался желудочный сок.

Знакомый потолок и голые, окрашенные в светло-зеленый цвет стены медленно сложились в сознании с запахом крови, лекарств и накрахмаленных простыней.

Он повернул голову и понял, что попавший в поле бокового зрения объект — это стоящая к нему вплотную кровать, а сам он, по обыкновению своей длинноногой жизни, лежит на брошенном на пол матраце. С края соседней кровати свисала чья-то рука в окровавленных повязках, и черные от грязи пальцы чуть подергивались прямо у его носа.

Получалось, он в больнице. В его, сука, больнице! Эрик мысленно показал судьбе неприличный жест.

— Пить... — Утробный, вымученный звук пришел от кровати. — Пить...

С трудом опираясь на ладони, превозмогая слабость и боль, он заставил себя сесть.

Человек на кровати лежал грудью вверх, но лицо его было повернуто к Эрику. Черная борода с проседью, свежие царапины через все лицо, словно от когтей какого-то дикого зверя. Глаза мужчины были закрыты, и белые рассохшиеся губы не шевелились.

«Пить» шло словно не изо рта, а из груди, на которой зияла огромная, шитая толстыми нитками и залитая йодом рана. При каждом вдохе грудная клетка издавала утробный хрип, а из раны проступали капли крови. Испачканные бинты сползли на большой, поросший черными волосами живот, и повисли с края кровати. 

— Пить... — Свисающая рука сделала хватательное движение пальцами, точно ее владелец брал в горячечном бреду полный стакан родниковой воды.

Эрик уцепился за ножку кровати, подтянул колено, рывок, еще... он выпрямился, попробовал сказать: «Ща, отец!», но сухой язык не послушался.

Голова закружилась. Он постоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене, ощупывая опухшее лицо и повязку на голове. Видимо, пробили-таки до крови, падлы... вот падлы... Ну точно!

— и-и-ить....

Эрик открыл глаза.

Большая палата, все койки заняты. В два высоких, распахнутых окна лезли кудрявые ветви ясеня. День или утро. Пасмурная духота. 

Его матрац лежал между стеной и первой от входа койкой. До ведра с питьевой водой, стоящего на стуле у двери, было близко — шага четыре.

Взяв с прикроватной тумбочки стакан, Эрик сделал шаг — голова закружилась, он снова схватился за стенку.

Еще шаг.

Просто держаться за стенку. И как можно меньше шевелить плечами, и дышать неглубоко, осторожно... Сука! Как же больно-то...

Шаг, шаг...

Он зачерпнул воду и так же медленно понес стакан обратно, а когда добрался, то навис над мужчиной, не зная, что предпринять.

Просивший пить человек не выходил из забытья. 

«Вот кому должно быть действительно больно дышать...» — подумал Эрик и вылил немного воды, стараясь попасть в сухой рот... Просто вылил часть на губы, часть на подушку.

Почуяв влагу, губы человека чуть шевельнулись, и тотчас, как будто внутри что-то прорвало, изо рта на подушку потекла густая струйка темной крови.

«Твою ж мать!» — Эрик сглотнул подступившую к горлу желчь и, уронив стакан, медленно сполз на пол...

Когда он очнулся, был уже вечер. На лбу лежал холодный компресс. А рядом с ним, прямо на полу, сидела Кера с градусником в руке.

— Не придуривайся, Эрик Травинский. Температура у тебя нормальная. Но, похоже, есть небольшое сотрясение мозга.

— Сотрясение того, чего нет? — Он чувствовал себя намного лучше и уже мог говорить. Улыбаться было больно, но не улыбаться при виде Керы было невозможно. Все-таки знакомый человек. Эти очки и строгий вид.

— Остряк, — фыркнула толстушка. — Ты только не вставай пока. Я еще приду. Как только закончу у себя в отделении. Я не на твоей палате. Просто навещаю.

— Как... как я тут оказался?

— Принесли тебя. Парни какие-то. В парке нашли и принесли. На руках. Не надо тебе пока разговаривать. Потом все расскажешь. Я еще приду. 

Кера перевернула повязку на его лбу холодной стороной вниз и ушла. Эрик проводил ее ласковым взглядом, а потом осторожно повернул голову. На соседней кровати полусидел на подушке небольшой лысый мужичок с подвязанной рукой, а другой рукой крутил самокрутку. Было несподручно, табак все время сыпался мужичку на колени.

— А где тот? — спросил Эрик. — Со шрамом.

— Умер. — Лысый испытующе глянул на Эрика. Лицо его, нестарое, яркое, как бы извинялось, но зеленые, с золотинкой глаза внимательно присматривались к соседу. — Такие дела, пацан...

Эрик сел, прислонившись спиной к стене. Значит, умер... Тот, кто хотел пить... бородач... вот же ж ведьма-то...

— Курить хочу, мочи нет, — признался сосед. — Нянечка не пускает. Строгая. Жду, когда все уснут.

— Давайте помогу. — Эрик взял кисет и бумагу и принялся скручивать самокрутку. М-да, как так-то?.. Умер...

— Ловкий ты. Забацай мне еще парочку. Наперед. Хорошо — очнулся, а я три дня тут. Сначала думал: надо же, такой зеленый, а уже раненый. Потом пампушка сказала, тебя в городе покалечили.

— Пампушка?

— Эта, заботливая. Она тебя с ложечки кормила, поила. Твоя?

— Не. Не моя. Знакомая просто... Погодите... Три дня? Я здесь три дня?

— Больше. Меня привезли, ты уже в отключке лежал. Да кто тут в этой суматохе считает? Каждый день то повозка, то пять. Раненые мрут прямо в дороге. 

— Повозки? Раненые? — Эрик перестал крутить папиросу. — А в чем дело? Откуда раненые? Что случилось?

— Ты что ж, парень... ничего не знаешь? Набеги на южные границы. Королевство на ушах стоит. Все считают, это война!

— С кем?! — Эрик решил, что он опять спит и бредит, таким неправдоподобным показалось известие о войне.

— С серными ведьмами...

— Как с ведьмами? С морриганками? Почему? Южанки... они же с Роаном... ну, за нас... бред какой-то...

— Да вот так. Там за нас, там не за нас. Сучки продажные! Представь! Без объявления, без ультиматумов, просто как дикари. Раз — и в глаз. Порезали всех, кто под руку попался. Жертв тьма. Самых тяжелых сюда привезли. А остальные... — Лысый махнул здоровой рукой. — Эх... И то сказать... Не близко хорошие врачи к границе. Непорядок это. Сколько по дороге умерло. Просто обидно. Были бы рядом... А так... от Озерья восемьсот верст — шутка ли!

— Озерье? — Эрик хватанул ртом воздух. — Так вы оттуда?

— Нет. Я дальше, на запад, с Допля. Но Озерью тоже досталось...

Эрик не выдержал, вскочил на ноги... и увидел все ясным взором.

В палате, выставленные ровно через тумбочку, как часовые, желтым светом горели керосинки. В тесноте, в потном, пахнущем гноем и кровью помещении, кто в сознании, кто без, кто молча, кто стеная лежали изувеченные мужчины.

Перевязанные торсы, головы, ноги, руки, черные от йода борозды от клыков и когтей на лицах. На полу, у изголовий, стояли тазы, куда раненые справляли нужду или харкали кровью. Крови было много... 

Эрик замер, потрясенный абсурдностью и при этом ужасающими подробностями происходящего.

Откуда-то он знал, что это больше не были причуды его разбитой головы. Тут, в этом мире, любая гнусность происходила взаправду.

— Кто разрешил встать? Черт бедовый! А ну, ложись сейчас же! — В палату зашла нянечка со стопкой свежих простыней. — Тихо лежите и поправляйтесь оба! И, Пестро, курево свое убери немедленно! Доктор закончил операцию. Сейчас еще одного привезут.

Эрик послушно лег и, словно в тумане, стал наблюдать, как нянечка меняет простыню на стоящей неподалеку пустой кровати. Война... Озерье...

Когда нянечка закончила с постелью, обошла всех больных — кому подала воды, кому поправила повязки, — и, наконец, собралась уходить, Эрик ухватил ее за руку:

— Матушка. Попроси Керу ко мне зайти.

— Делать ей нечего в такое время, как по кавалерам мотаться? Лежи и поправляйся, говорю. Герой....

И ушла.

Озерье... Эрик снова лег и закрыл глаза. Плакать при этом Пестро было стыдно.

Он очнулся под утро, весь в поту, и ощутил в себе силы. То ли больничный суп помог, то ли молодая кровь разогналась по венам и разобралась с сотрясением мозга, но голова больше не кружилась. Тело по-прежнему болело, саднили ссадины, ныли ребра. Однако силы... силы вернулись.

В палате кто-то тихо бредил во сне, а кровать Пестро пустовала.

Эрик осторожно встал, тихо вышел в коридор и пошел по закоулкам знакомой больницы.

На лестнице подальше от сестринской курил Пестро.

— Ты куда?

— По бабам...

— Ну, эт можно. Дело молодое. Будешь? — Пестро протянул Эрику кисет.

Эрик молча скрутил самокрутку, прикурил от папиросы Пестро, затянулся и охнул от боли в груди. 

— Что с вашей рукой?

— Нет больше руки. Карнаонский тесак разрубил сухожилие. Теперь так и будет висеть плетью. Да ерунда, приспособлюсь. Жаль только, на фронт уже вряд ли попаду.

Что тут ответишь? Эрик его понимал. Вокруг мучились и умирали товарищи. Рука — ерунда. «Выжил — живи. Солнце не гневи». Рифмованные мысли почему-то взбесили.

Он медленными затяжками докурил папиросу и пожал Пестро здоровую руку.

— Не вернешься?

— Надеюсь, нет.

Пестро с пониманием кивнул.

Больница святой Теломеразы спала беспокойно, Эрик крался по выбранному маршруту, пока не уперся в тот самый пост, слабое звено этого сложного лабиринта — в зеленый стол, где сидела та самая дежурная, «пожарная бочка» в переднике, которой два с половиной месяца назад Эрик представился Ричкиным братом. «Пожарная бочка» была на месте, не спала на посту, а читала что-то при свете лампы.

Надо было ждать. Стоя за поворотом и почти не дыша, хотя самому ему казалось, что он дышал так громко, что на другом конце больницы было слышно, Эрик вдруг вспомнил свою глупую выходку с консьержкой и кашлем. Давно... Больше, чем полгода назад...