Эрик в тумане

жуткое на ночь...

черновик, новое

тем, кто читает, и тем, кто не боится чего-то не понять...

***

Тот, кто внаглую влез в его голову, вскрыл его сознание так легко, как если бы расколол орех, — этот некто исчез, вытек в раскрытые окна новых петушиных глаз, оставив сквозняк и смятение.

Ни одну мысль не удавалось ухватить за хвост, ни одну чертову мыслишку не удержать...

Одно только человеческое слово крутилось и не улетало, ясное, хорошее слово, доброе слово, которое хотелось произносить не клювом, но губами. Мягкими живоплотными губами, не представляющими опасности для двуногих...

— Лошадка... Ло-шад-ка... Лошадкаааа...

И он повторял, он очень старался, но получалось одно лишь: Ко-ко-ко-ко...

Грозное, хриплое, жуткое кококо...

Сам рач ужаснулся бы, заметь он летящего низко над лугами Девании всклокоченного огромного петуха.

Петух летел за лошадкой, которую когда-то ласково звал Неженкой, девочкой, подругой, милой, обжорой, большеухой... А теперь не помнил ни единого из этих слов.

«Лошадка...» — силился прокукарекать он.

Его пернатое брюхо щекотали вершины елей, его крылья блестели в свете щербатой луны, а гребешок походил на корону...

Ветер задувал туман в ночные поля, густой осенний туман клубился. Удирающей от чудовища испуганной лошадке туман был очень кстати. В нем она легко могла затеряться, спрятаться, поменять направление, а то и вовсе затаиться — замереть, стоять и надеяться, что петух пролетит мимо.

Лошадка отлично знала, кем был этот петух на самом деле — животные знают все. Но от этого ей было еще страшнее.

Петух летел медленно, внимательно вглядываясь в белое молоко тумана. Он слышал стук её копыт по полям и камням, плеск по лужам и ручьям, слышал ее усталое испуганное ржание...

«Лошадкааа! Лошаааааадка!» — молил он про себя.

— Ко-ко-ко... — хрипело над лесами...

Лошадка была единственным знакомым ему живым существом на всей земле, никого кроме неё он не мог отыскать в своей голове и наделить узнаваемыми чертами и качествами. А вот лошадка — да... С ней они столько пережили, столько проскакали...

Лошадка белая, со странным фигурным ожогом на ноге, безобразным как загноившийся укус. Эта лошадка могла помочь ему — она наверняка кого-то знала, к кому-то могла его привести, кто знал его... Кто-то, кто назвал бы ему его имя... Тому, кто бы ему помог... Объяснил, почему у него теперь огромные исполинские когтистые лапы, чернопёрое с широкой грудью исполинское тело, ужасающе чудовищная голова с острым клювом и кожаное пупырчатое нечто на голове...

И почему он сделал то, что сделал...

И куда делся голос, который велел ему это сделать...

И кто это был... Кто... Черт возьми...

Лошадка...

Он кружил, бесшумно взмахивая крыльями, как сова, парил над затуманенной землей, не зная, куда ему лететь, но понимая, что точно знает только Лошадка.

— Лошааааадкааааааа! Лошааааааааадкаааааа!!!

Опять жуткое, сорванное, хриплое кукареку, не похожее ни на что связное.

Испуганная лошадка встрепенулась, выскочила из зарослей кулиягоды и поскакала со всех копыт... на север.

Он, осторожно снижаясь, последовал за ней.

Рассвет приближался, редкие огни окрестных мыз и хуторов, как светляки, проявлялись со всех сторон. Оттуда тревожным заполошным лаем заходились сторожевые псы. Они чуяли его, чуяли его птичье существо и предупреждали не приближаться. Они боялись... Но не больше, чем он... и не больше, чем боялась его лошадка...

Туман тек и клубился по большому выпасу с редкими дубами-колдунами, где усталая лошадка оставила бег, спряталась, затаилась...

Здесь следовало попытаться ее задобрить.

Попробовать...

Не спугнуть...

Он спикировал на луг по длинной, плоской траектории. Но, с непривычки пикировать столь внезапно, зацепился когтистой лапой за стог, потерял равновесие и, перекувырнувшись дважды, подрал дерн пернатым пузом и остался лежать в мокрой от росы траве большой тяжело дышащей петушиной тушкой.

Поднялся на колени он уже голым четырёхпалым существом, таким как был раньше... совсем голым, совсем беззащитным, бессмысленно тощим и хрупким. Он сразу почувствовал холод и сырость, ненавистную пробирающую до мозга холодную сырость, саднящие суставы, ушибленные конечности, судороги мускулов, резь глаз, дрожь на губах... — ну почти все прелести двуногого существа, безрогого козла, беспёрого петуха.

— Лошадка... — прошептал он вполне членораздельно. — Лошадка...

Вместе с телом вернулась память и вернулись слова, — сила и проклятие человеческой формы существования.

А с памятью вернулись и страшные, чудовищные картины того, что случилось...

Факелы, горящая виселица, перевернутые телеги, растерзанные клетки с арестованными, трупы заклеванных им до смерти людей. Кровь, крики, бегущие гвардейцы. Теперь он видел все не со стороны, а так, как будто бы это действительно он, Эрик Травинский, на лету обрушивает свой, размером с секиру клюв на голову Саввы Гадэра...

Череп того трескается... Тело неловкой куклой падает в грязь...

Эрик дрожал от холода и ужаса, слезы катились по лицу... Желудок прилип к позвоночнику, дернулся в спазмах, вывернулся желчью...

Теперь он знал, что это никакая не экзистенциальная микстура, не морка и даже не гашка упоротых красных гильдейцев... Что все, все это взаправду. В самую, вдребезги разбивающую его жизнь правду...

Что эта за сила такая, которая снова, уже во второй раз, превратила его в гигантского петуха, и которая вела его дорогой убийства, командовала в его голове... Сила, что являлась к нему. Именно к нему. Отдала этот страшный приказ... Почему? За что?

Что такого он натворил?

— Лошадка... — застонал он, роняя совершенно искренние слёзы и переступая на четвереньках в тумане.

Где-то тут Лошадка и пряталась, но теперь стояла не шелохнувшись, не пытаясь убежать.

Что можно было ей сказать?

Что вообще он мог теперь сказать? Да имело ли смысл говорить, после всего того что случилось?

На месте Лошадки он бы и сам бежал от такого чудо-мальчика куда глаза глядят.

Он всхлипнул ещё раз, более протяжно, набрал воздуху в грудь, и заплакал как ребёнок. Вспомнил давно позабытое соленое детское чувство — «жалко себя», и заревел, как заблудившийся в лесу малыш, знающий, что никто не придет, что мамы и папы нет... А есть только он и большая пребольшая жизнь впереди, в которой никто, никто не придет к нему на помощь... Только он сам... Такой маленький, такой глупый ребенок, ничего не понимающий, ничего не знающий ни о себе, ни о мире...

Его привели в чувство мягкий свист выпускающих воздух лошадиных ноздрей, и прикосновение теплой бархатной морды, погладившей его по голове губами.

Лошадка пришла.

Эрик обнял её морду, поплакал ещё, — теперь уже в приступе благодарности, от избытка всего страшного, с чем ему теперь придется мириться... Но теперь не одному, а напару с Лошадкой...

Дрожа от холода и слёз, он неумело вполз на спину Лошадке и лег, обняв ее за шею, вжимаясь в ее теплую добрую мохнатую шкуру своим насквозь продрогшим голым длинным телом.

«Лошадка, — думалось ему. — Не бросила, не забыла. Пришла. Какая хорошая, какая добрая, теплая Лошадка...»

Так он и уснул, довольно быстро, и совсем не заметил, как Лошадка неспешно пошла куда-то, переставляя ноги в тумане, как в неглубокой реке.