Ню-ню...

Расставленные по углам подставки с натянутым на рамы холстом (Бонка не знала, как они называются), разложенные повсюду дощечки и баночки с красками и кистями, пустые бутылки из-под дорогого вина... Самого художника нигде видно не было, зато Бонка заметила раскиданные на скамейке и по полу возле неё листки со вчерашними набросками.

— Нравится?

Погрузившись в созерцание изображённого на них смутно знакомого, но совершенно непривычного лица, пышных волос и тонкой фигуры, Бонка не заметила, как вернулся Джакомо.

— Ой! — вздрогнула она от неожиданности. — Прости, мне очень любопытно стало. Но я ничего тут не трогала!

— Пустяки, я не сержусь, — отмахнулся живописец. — Так что, нравится?

— Даже и не знаю... Это вроде бы я, но в то же время как будто и не я, — растерянно ответила девушка.

— Вот то-то и оно! Мне так и не удалось передать позу, ухватить движение... — художник говорил возбуждённо, его глаза лихорадочно блестели, а жесты рук с тонкими белыми пальцами были быстры и энергичны. — Лицо удалось в полной мере, руки тоже. Но всё остальное никуда не годится. Это платье... Видно, что оно не твоё, ты к нему не привыкла и не можешь в нём двигаться, как обычно. А твои собственные лохмотья скрывают очертания фигуры и вообще выглядят безобразно!

— Мне кажется, что у тебя и так очень хорошо выходит... — попыталась утешить его Бонка.

— Хорошо? Да что ты понимаешь, бедное дитя! Для мазни ленивых бездарей, по сто раз копирующих одни и те же сюжеты, может быть, и хорошо... Все эти «Робар Первый с наложницами», «Битва с гарпией» и прочая замшелая чепуха! Но я не они, я — великий Джакомо. Человек, который переносит на холст само дыхание жизни и сохраняет его на века! — вскричал живописец так, что Бонка на миг ощутила испуг. Но Джакомо уже умолк, сник и опустил голову.

— Значит, у нас ничего не получится? — огорчилась Бонка. Ей было жаль Джакомо и очень хотелось, чтобы портрет — её портрет! — вышел таким, как он его задумал.

— Вообще-то есть выход, — взглянув на неё со своим пугающим прищуром, заявил живописец. — Ты могла бы позировать обнажённой, чтобы я точно передал движение. А платье можно дорисовать и потом — какое угодно.

— Обнажённой? Это что, голой, что ли? — возмутилась Бонка. — Ты же обещал, что ничего такого не будет!

— Так я и не предлагаю тебе ничего «такого», — вздохнул художник. — Ты будешь делать то же самое, что и вчера. Только без одежды. К тому же, в этом случае я заплачу тебе не две, а две с половиной сотни.

— Но...

— Триста.

— А если Фехт...

— Даже если Фехт когда-нибудь увидит картину, на ней ты будешь изображена в платье, — отмёл все её возражения Джакомо. — Давай не будем терять время. Мне нужно, чтобы солнце светило на тебя и на стол сквозь это окно. У нас чуть больше часа для работы. Так что ступай за ширму и раздевайся.

Бонка на миг замерла в нерешительности, а потом, подчинившись требовательному взгляду Джакомо, сделала шаг по направлению к ширме. Затем ещё один. И вот уже она торопливо, путаясь в шнурках, дырах и заплатках дрожащими пальцами, стягивает с себя ветхую одежду.

Выглянув из-за ширмы, Бонка увидела, что Джакомо уже занял своё обычное место, вооружившись новым куском угля и стопкой листков.

— Ну, что ты там застыла? Готова? Выходи, нам нужно работать! — крикнул он ей.

Бонка, прикрываясь ладошками, на негнущихся ногах вышла из-за ширмы и приблизилась к столу.

— Отлично! А теперь встань, как вчера. Забыла? Обопрись о столешницу и прогни спину, — велел Джакомо.

Девушка, с трудом оторвав от себя ладони, попыталась встать как можно непринуждённее. Но, кажется, это у неё вышло не очень хорошо.

— Впервые мне попалась столь стыдливая натурщица, — вздохнул живописец, однако взял листок и начал рисовать. — Но, с другой стороны, такой милый и естественный румянец...

Время от времени он бросал на Бонку свой пристальный, острый и безжалостный взгляд. Однако в этом взгляде не было ни похоти, ни насмешки, и Бонка мало-помалу успокоилась, расслабилась, стала чувствовать себя увереннее.

(...)

— Послушай, ты не могла бы поставить колено на край стола?

— З-зачем?

— Мне кажется, так твоя поза будет выглядеть более непринуждённой и дерзкой... Нет-нет, правое колено, а не левое. Да, вот так! — Взгляд художника вспыхнул, а уголь в его руке заметался по бумаге с небывалой быстротой.

Некоторое время он работал молча и сосредоточенно. Его взгляд словно срезал по кусочку что-то видимое ему одному с тела, лица и волос Бонки, а рука бережно переносила добычу на желтоватый листок. Так виноградарь срезает спелые гроздья острым ножом, а затем укладывает их в корзину, стараясь не раздавить и не расплескать драгоценный сок.

— Нет, всё-таки ты слишком... закрыта. Ты будто пытаешься защититься от моего взгляда, — опустив свой уголёк, разочарованно произнёс Джакомо. — Попробуй представить, что это не я на тебя смотрю, а твой Бабо. Разве перед ним ты бы так стояла?

— Бабо? Почему Бабо? — растерянно спросила Бонка, а слегка уже потухший румянец на её щеках вспыхнул ярче прежнего.

— Ну, этот твой... Фехт. Я просто оговорился, — рассеянно отозвался Джакомо. — Представь, что он вон в том углу, а меня здесь нет вовсе.

Бонка представила, что перед ней стоит Фехт — хмурый, усталый, с растрёпанными рыжими волосами и сбитыми в кровь ладонями...

— Так ещё хуже, — с досадой бросил живописец.

— Погоди, я ещё раз попытаюсь, — ответила Бонка и постаралась отрешиться от присутствия Джакомо и всей непривычной обстановки его временного жилища.

А что, в самом деле, если бы напротив неё стоял Бабо?

Бонка вспомнила его смущённый, но при этом восторженный взгляд и...

— Превосходно! Божественно! — прошептал Джакомо и его уголь торопливо зашуршал по бумаге.

Бонка лукаво взглянула на художника через плечо и тряхнула волосами. Бледное лицо живописца отражало крайнюю степень сосредоточенности и словно светилось. Руки лихорадочно хватали листок за листком, покрывая их точными линиями и штрихами...