Ах, что делает, черт белокурый!

Ольга Морох подарила мне великолепный портрет героя, слава ей и хвала! 

Вот только когда я его увидела, то поняла, что портрет-то совсем не к тому эпизоду, который содержит в тексте наиболее полное описание внешности героя, и стала думать, куда бы его поставить, чтоб текст с образом заиграли. И, кажется, нашла.

Время действия - август 1544 года. Место действия - королевский дворец в Стерлинге, вдовья часть королевы-матери Марии де Гиз. История о том, как можно обольстить женщину, всего лишь укрощая коня под ее окнами. Сцена была уже написана, когда в 2017 году я выглядывала в окна дворца Джеймса V в Стерлинге, пытаясь понять, а впишется ли сцена в реалии романа? Вот он, собственно, этот двор.

То, что справа - собственно, и есть дворец Джеймса V Стюарта. То, что слева, желтенькое - большой зал, воздвигнутый его отцом Джеймсом IV в честь (и для) женитьбы на Маргарите Тюдор. Окна витражные, на одном из них - герб Хепбернов Босуэллов. Фото, как и обычно, мое)

Не исключено, что отрывок этот я уже выкладывала, но что делать, раз уж именно он так подходит к портрету.

единоборство

Северный Ветер всхрапнул и потрусил по двору с наездником наперевес.

– Что делает! Ах, что делает, черт белокурый! – шептал восхищенный Хантли.  

А Босуэлл, выждав, пока жеребец привык к его весу, уперся ногой в стремя, другую перекинул через седло… Джордж Гордон затаил дыхание, маленькая леди Ситон, стоя за его плечом, слабо ахнула от страха. 

И была права – Ветер встал на дыбы, силясь сбросить с себя наглеца. 

Женщины, наблюдающие из окон дворца, визжали от ужаса, мужчины на дворе вопили от восторга.  

– Боже милосердный… – только и сказала вслух королева, уже не заботясь, что ее услышат. На это она имела право, как государыня – проявить беспокойство о судьбе одного из своих безрассудных баронов. Но губы ее побелели, а пальцы помимо воли вцепились в четки на поясе. Она и сама была ошеломлена своим внезапным волнением. – Пресвятая Богородица!

– Он – фейри, зачарованный, – произнес чей-то голос у нее за спиной. – Суки, кобылы и женщины его обожают.

Королева обернулась – мастер Эрскин смутился. 

Томас Эрскин дорого дал бы за то, чтоб о его сомнениях, как и об их мнимом разрешении никто не узнал. Он поверил Белокурому – Патрику невозможно было не верить, но втайне терзался все-таки вероятной изменой жены… и вот эта самообличающая фраза, сказанная почти про себя, вырвалась при королеве.

– Быть может, кобылы, – без улыбки отвечала та. – Но этот – жеребец графа Хантли, это заметно даже мне, мастер Томас. И Босуэлл зачем-то рискует головой…

– О нет, Ваше величество, – попробовал спасти положение Эрскин. – Вы не знаете его, как знаю я. Хепберны не падают из седла, пока живы.

Но королева помнила тот самый один-единственный раз, когда Патрик Хепберн все-таки рухнул с коня – в злосчастном турнире, с ее лентой на древке копья, не принесшей ему удачи.

– Все равно, да остановите же кто-нибудь этот ужас! Если графу угодно похваляться своей удалью, так пусть избавит меня от этого зрелища!

Но прежде, чем Эрскин, поклонившись, поспешил исполнить веление госпожи, она сама, взмахнув колоколом жестких юбок, ринулась вон из покоев – вниз, во двор, где Патрик Хепберн, казалось, уже с трудом держался на спине лютого Ветра.   

Белокурый в тот момент вовсе не размышлял ни о неравнодушных дамах вообще, ни о переживаниях королевы в частности. Едва увидев Северного Ветра, он думал только о нем – об их нарождающейся связи, о необходимости подчинения этой зверюги, о том, что Ветер, конечно же, не любит подчиняться… это их роднило, это позволяло проникнуться симпатией друг к другу. В седле граф переживал чувства порой столь же острые, как на женщине, ибо этот восторг покорения, это ощущение живого тела под тобой, поначалу сопротивляющегося твоей власти, но после податливого, движущегося в унисон – суть чувства, проистекающие из одного источника в сердце мужчины. Когда Ветер поднялся на дыбы, когда стал подбрасывать круп, пытаясь сбросить всадника, Патрик чутьем нашел точку равновесия, слился с конем в одно, вцепившись в гриву, коленями нажимая на бока Ветру, продолжая уговаривать на гэльском – уши коня теперь не были прижаты к голове, и укусить седока он старался уже значительно реже. Граф нарочно не надел шпор, да и нежный рот жеребца старался не рвать уздой без необходимости. Здесь же, как в любви, насилие – не способ. После десятка лет верхом на галлоуэях Белокурый знал о том, как управлять животным без боли, почти все. Когда же Северный Ветер пустился в галоп, высекая копытами искры из мощеного двора, граф и тогда тянул поводья по-прежнему мягко, только чтобы конь чувствовал его присутствие, его власть, поглаживал того по крутой шее, и все говорил, говорил, говорил… Вот ход коня стал медленней, вот еще тише, вот он уже не вздрагивал, когда граф пробовал приласкать его, вот прекратил попытки скинуть седока. Последние два круга по двору Босуэлл сделал под аплодисменты и улюлюканье мужчин, празднующих победу человека над животной сутью природы. Шагом подъехав к крыльцу, на котором поджидал его восхищенный кузен, граф тронул узду – и, фыркнув, хантлейский боевой склонил голову перед своим прежним хозяином:

– Отличный подарочек, Джорджи, спасибо – потешил, как давно не случалось!

И, спрыгнув со спины примирившегося с наездником коня, Патрик Хепберн кинул поводья подбежавшему белому от испуга молодому конюху графа Хантли:

– Веди его медленно, ты, олух, не дергай попусту…

Мария де Гиз возникла во дворе замка в сопровождении озадаченного Эрскина, графини Эррол и леди Драммонд внезапно, с глазами, полными слез и ненависти:

– Милорд!

Сражение завершилось. 

Босуэлл стоял, отвесив поклон, в трех футах от Ее величества, тяжело дыша после единоборства, с непокрытой головой, без плаща, с дублета поотлетали пуговицы, и он более, чем обычно, распахнулся в груди, исподняя сорочка интимно белела напоказ, на загорелой сильной шее тонко билась жилка, отмечая удары горячего сердца, и острый запах пота двух племенных жеребцов – вольного Хепберна и укрощенного хантлейского боевого – настойчиво напоминал ее обонянию о звериной природе обоих. А тут еще все разговоры дам и сплетни мужчин, все дни нашептываний и обольщений, когда он был непристойной притчей во языцех, все дни скрытой тяги и наружного безразличия, когда Мария де Гиз, благочестивая вдова, из последних сил оборонялась от диавольского искушения – все разом вскипело в ней, лишая ясности мысли. 

И страх за него, и страсть к нему у королевы вылились гневом:

– Вам очень нужно было убиться под моими окнами, граф?!

Хепберн едва повел бровью, в глазах его мелькнуло что-то, сродни недоумению:

– Право, я об этом не думал, Ваше величество… прошу прощения, не уверен даже, что отсюда найду с первого взгляда окна вашей спальни.

Отличная оговорочка. 

Мария де Гиз задохнулась от этой уверенной наглости:

– Что вы себе позволяете, Босуэлл?!

На дивном, совершенном в своей красоте лице перед нею – только удивление, такое искреннее, без тени насмешки:

– И снова прошу простить меня, госпожа моя, не был осведомлен, что объезжать лошадей во внутреннем дворе замка Стерлинг непозволительно.

– Довольно! Мне надоели ваши выходки, милорд! Вашей дерзости нет предела! Я не желаю видеть вас вплоть до Успения Божьей Матери – возможно, хотя бы эти святые дни сподвигнут вас подумать не о мирском – немедленно покиньте замок! Сейчас же!

– Как будет угодно моей госпоже, – спокойно отвечал Патрик, любуясь разгневанной дамой.

Но когда Босуэлл, в другой раз коротко поклонившись, уже прошел мимо, унося с собой горячий мужской запах, влагу и жар сильного тела, только один его взгляд, мельком, искоса брошенный на королеву из-под темных, по-женски длинных ресниц, настиг ее и теперь горел на лице Марии, словно ядовитая слюна гадюки. 

Королева на мгновенье прикрыла глаза – ее бросило в дрожь.

Матерь Божья, да ведь он понял, как бесстыдно она его хочет. 

А вот этот портрет. Мне кажется, хорошо рифмуется с текстом.