Громоотвод

У великого русского учёного Ломоносова был приятель по фамилии Рихман — тоже учёный, но еврей. И вот в один прекрасный день пришел Рихман к Ломоносову в гости, а Ломоносов мастерит чего–то. "Бог в помощь! — говорит Рихман. — Что это ты делаешь?" "О, это, — отвечает Ломоносов — моё новое изобретение. Видишь — гроза собирается? Если я энтот железный дрын на крышу приспособлю да повыше подыму, то молния, коей Илья–пророк из колесницы полыхает, в эту железку долбанёт всенепременнейше. Не любит Илья–пророк рожны всякие — такие, как, например, одиноко стоящие в поле деревья".

Ломоносов замолчал, а руки его сильно и ловко двигались, прикручивая к концу железной палки шнурок, искусно сплетённый из тончайших медных волосков. Осторожно кашлянув, Рихман спросил: "А дальше?" "Дальше? — Ломоносов усмехнулся — А дальше мы её поймаем!" "Кого поймаем?" — не понял Рихман. "Мудак ты! Молнию, кого ж ещё! Гляди: по этому медному шнурку молния пробежит с крыши в эту комнату, а потом стечёт с неё в... да хоть в это самое ведро!" — и Ломоносов крепко брякнул подвернувшимся ведром о деревянный пол, словно подтверждая успешность своего проекта. Осторожный Рихман спросил: "Я очень извиняюсь, а зачем?" "Чудак! Молния — это живой жар, энергия! То–то свету будет из вёдрышка, погреемся!" Ломоносов радостно расхохотался, подмигнул Рихману и шутливо турнул его в бок. Рихман вздрогнул и испуганно улыбнулся в ответ.

Между тем ветер крепчал. С большим трудом друзьям удалось укрепить на фронтоне дома железную мачту будущего громоотвода. Седые букли парика Ломоносова развевались под порывами ветра. Стоя на самом верху шаткой приставной лестницы, жалобно скрипевшей под его тяжестью, он накрепко захлёстывал бечевой железку с торчащей стропилой. Рихману, стоявшему на земле и обеими руками державшему лестницу, были видны только полы кафтана Ломоносова, тяжело трепавшиеся на ветру, да стоптанные каблуки его ботфорт. На одном из них Рихман заметил налипший кусочек засохшего навоза. Ему почему–то вспомнилось, что Ломоносова зовут "Михайло", и что он не только ничуть не стесняется своего мужицкого происхождения, а напротив — даже несколько щеголяет им в свете. Когда–то именно это плебейство и свело их вместе, сделало друзьями, объединило против блестящих молодых вельмож — студентов университета. Вспомнились Рихману их пирушки в чинных немецких кабачках, где Ломоносов обычно верховодил, не стесняясь при случае приголубить какую–нибудь белокурую фройляйн в кружевном передничке.

Завершив приготовления к эксперименту, друзья поднялись в светёлку Ломоносова, что находилась под самою крышей. Ломоносов на ходу кликнул мальчика и велел принести им полштофа водки и закусить. Простучали его сапоги по лестнице и дверь светёлки захлопнулась. Кухарка Агафья собрала закуску, послала мальчика наверх и прислушалась: из светёлки над её головой доносился топот сапог и отборная ругань почему–то в адрес Ильи–пророка. Агафья зевнула, перекрестила щепоткой рот и села у закопчённого окна кухни, глядевшего на улицу. Грозу, кажется, проносило стороною. Вдруг наверху со звонким треском распахнулось окно, и голос Ломоносова грянул: "Эй, ты, громобой хренов! Куда, бл...! Илья–пророк, хер короток, Илюха родной, давай дуй сюды! Тута тебе суприз!" Ему вторил тихий говорок Рихмана: "Пойдёмте, Михаил Васильевич, пойдёмте от греха; вот — огурчика не желаете? Пойдёмте!" Окошко захлопнулось. Агафья усмехнулась: "Ишь ты как! Да, барин–то наш с придурью, однако добрый!" Агафья покосилась на мясорубку, прикрученную на угол стола — её тоже придумал и своими руками сделал Ломоносов; бывало, он приходил на кухню и самолично вертел фарш на котлеты, радуясь своему изобретению.

Вдруг сверкнуло и раскатилось громом — да не то, что рядом, а будто прямо по голове! Глаза Агафьи выпучились от неожиданного страха, рука дёрнулась было осениться, но замерла — сверху раздался громкий болезненный крик и что–то мягкое и тяжёлое повалилось на пол. Агафья метнулась в горницу: там посреди комнаты стоял мальчик, белоголовый, стриженый в скобку. Открыв рот, он смотрел куда–то мимо пустыми васильковыми глазами. Ахнула настежь дверь светёлки наверху, и на пороге появился Ломоносов во взъерошенном парике; лицо его было бледно, по подбородку текло — то ли водка, то ли слюни. "Агафья, — хрипло прошептал он, — сподобились. Дружка моего, Рихмана..." Он горько сморщился, сел на ступеньку и спрятал лицо в широкие мужичьи ладони. Сказал, глядя на пустую улицу, где первые капли дождя тяжело ударялись в нагретую солнцем пыль: "Ну, бог дал — бог и взял. К Рихманам сам схожу. Потом. Сейчас — в научное общество, эксперимент в журнал записать надо". Он взял с вешалки треуголку и трость. Добавил, ковыряя ею в половице с кривой усмешкой: "И окошко открой, проветри там, а то палёным разит — ему, должно, муде подпалило".

Сказав так, Ломоносов зло кхмыкнул, ткнулся в дверь плечом и вышел вон, на дождь. Белоголовый мальчик меж тем пробрался в светёлку, где произошёл эксперимент. Опрокинутый стул, разлитый пол–штоф на полу, а рядом — распростёртый Рихман. Из носу тонкие багряные струйки, глаза широко смотрят, не видя, а из носка правого сапога вьётся вонкий дымок. Сбоку головы Рихмана над левым ухом багровеет свежий ожог, как от калёного железа. Ещё мальчик увидел почерневший медный провод, свисающий из–под потолка; тот чуть покачивался. Близко, слишком близко стоял к нему несчастный Рихман! "Убила — и в землю ушла!" — неожиданно ясно понял мальчик. То же думал Ломоносов, крупно и тяжело шагая под усиливающимся дождём. Лицо его под полами треуголки, с которых срывались серебряные капли, было хмуро и сосредоточенно: "Провод до самой земли надо. Концом в землю — и закопать... и — закопать!!!" — твердил он себе.

Вот, дети, так и был изобретён громоотвод.