"Герой" Саша

Наброски к первой части книжки из предполагаемого цикла "Зодиак" 

Надеюсь все забыли, что там написано сверху (в первую очередь модераторы постов), ибо никакой книги вообще пока нет а может и не будет.  

Так что это просто очередные заметки на полях. 

18+ так как есть не совсем приятные слова

***

Впервые я увидела бабу Симу в возрасте семи лет.

Маленькая такая старушка, крохотная и совсем сморщенная, с меня ростом. Я очень тогда удивилась: неужели взрослые могут быть такими маленькими? 

Много лет спустя Света говорила мне:

- Помнишь, помнишь, как баба Сима нас встретила да тут же блины кинулась печь. Я ей говорю "не надо, мама, а она всё своё".

*

Нет, блинов я не помню. Совсем. 

Зато помню маленькую ванную, в которой она меня купала. Вода всё время казалась горячею. Я говорила:

- Баба, не надо так! Не могу, горячо, горячо!

А она всё головкою качала да приговаривала:

- Как же ты, милое дитятко, в такой холодной купаться будешь? 

Я глядела на воду как на величайшую опасность. Будто я Иван из сказки про Конька Горбунка, которому предстоит купаться в кипятке.

 Симе тогда восемьдесят шесть было. Такие старенькие люди никогда не купали меня прежде. 

Детская память сохранила немногое.

Образ бабушки Симы, тети Риты, тети Тоси. 

Екатеринбургский зоопарк с черными лисицами. Никогда прежде не поверила бы, что лисички бывают черными. 

Страус сквозь стекло пытался заклевать мою голову, белые медведи мирно купались в большом пруду. Может, конечно, это и не пруд был, но я до сих пор не знаю как иначе назвать это место. 

С медведями сохранилась фотография. На ней кроме мишек я и бабушка: кокетливая, в новой дублёночке, красивая. 

Совсем не то, что стало потом. 

Точно другой человек. 

Сегодня, сейчас, я гляжу и думаю: где, когда, как напоролось стекло о кожу? Где тот поворот, раз и навсегда меняющий человека в ту или иную сторону? Есть ли он?

*

Всё связанное с дедом Сашей для меня совсем не просто. 

В детстве я его не любила. 

Каждый "Новый год" начинался с того, что он напивался и избивал бабушку. То ребро ей сломает, то ещё что-нибудь. Однажды он даже с окошка спрыгнул - с третьего этажа. 

Милиция, скорая, снова милиция...

Прятки в квартирах соседей.

Помню как однажды, в возрасте восьми лет, я даже решила спрятаться заранее: где кошка Фенька спит - под креслом. 

Ну а чем плохо место? Батарея, тепло, хорошо. Кресло отодвинула да залезла - совсем ведь маленькая была, росточком метр двадцать. По иронии судьбы именно в тот праздник он меня и избил. Не досидела я - рано вылезла. История же была такая.

Жила у нас собака по кличке Барбос. Добрый, в общем-то славный пёс, часто его выгуливала. Серенький, небольшой.

Был вечер, часов, должно быть, одиннадцать. Я в такое время на улицу не выходила. Не то чтобы нельзя было - сама боялась. 

Тем более в новогоднюю ночь. Городок-то криминальненький.

Вдруг ни с того ни с сего дед говорит мне:

- А пойди-ка ты Барика выгуляй.

Обычно покладистая и спокойная я засопротивлялась.

- Не пойду, - говорю, - поздно уже.

До сих пор помню эту минуту.

Сияет праздничная гирлянда. Поблескивают ёлочные игрушки. За окном совсем темно. Мороз. Снега мало-мало, зато лёд кругом.Чуть споткнёшься в темноте, повалишься, можно и ногу, и нос сломать. 

- Не пойду, - отвечаю я. - Темно и холодно.

Лицо деда меняется. Он встаёт, надвигается на меня, я вскакиваю, бегу от него в ванную, закрываюсь, дверь начинает трястись, замок расшатывается, раскачивается во все стороны. Я гляжу на него с ужасом. Затем секунда, две, три - дверь распахивается и я чувствую как кулак деда падает на мой глаз. 

Дальше провал - ничего не помню.

Разве что стыд - уже тогда, в ту же минуту глубокий стыд за деда. 

Лишь десять лет спустя я рассказала Олесе что тогда, под новый год, он меня ударил. 

Она поверила моей детской лжи про "упала". 

Напрасно. 

Синяк было не скрыть, а признаться я не могла - стыд, стыд, стыд и срам. 

*

В сущности это был единственный, первый и последний раз когда он меня ударил. Видимо знал, чувствовал, что я ему не своя. Будь я его родной внучкой - бил бы. 

Что же касается Олеси, то она была в чистейшем неведении, хотя догадаться было раз плюнуть: она же знала как сильно он пьёт по праздникам. 

Отключенность, замороженность её сознания в те годы достойна удивления. 

*

И всё же, говоря о Саше, не могу не признать, что он любил меня...

По-своему. 

Ему нравилось брать меня с собой. 

Куда ходят мужики его склада?

 Правильно, в гараж. Вот мы и ходили в гараж.

По глубоким, чуть подсвеченным солнцем сугробам вдоль ветвистого соснового леса и зимних, замороженных, точно изваянных из переливчатого белого камня берёз. 

В гараже холодно. Даже если горит печка. 

В желтоватом свете замызганной старой лампы лежат инструменты: всё в пыли, грязи, но ребенку не всё ли равно? 

Любопытно. Но я ничего не трогаю. Нельзя. За это могут и руки отрубить. Да и сам инструмент того гляди пол пальца откромсает. Вон какие у деда пальцы страшные - на правой руке две подушки до кости откромсаны. Навсегда. На всю жизнь. И это всё инструменты! Страх-то какой!

С нами пёс Барбос. Я сажусь ему на спину и кричу что есть мочи:

- Барик, Барик, ну покатай, слышишь, покатай меня!

Я пёс лежит - не шелахнётся. 

- Как жаль, что ты не мальчишка, - говорит дед, - Я бы всему тебя научил. А так тебя даже драть нельзя.

Двойственное чувство. Точно и унизили, обманули в грязь и в то же время спасли. 

Научиться всему мне, конечно, хотелось, но чтоб драли... 

Мороз по коже.

Видимо никогда я ничему не научусь. 

Какие всё же жертвы. Нет, лучше не надо!

*

В детстве меня часто мучили болезни. А если честнее - мои болезни мучали родителей. Я отчего-то совсем не помню никаких болезней. Зато хорошо помню спирт, которым меня растирали, скорую помощь, тонкую желтоватую полоску под дверью больничной палаты. 

Полоски, полоски. Всюду свет под тёмными дверями. 

- Ты всё время болела ларингитом, - говорила потом Олеся. 

Я же помню лишь как ругалась матом. 

- Нельзя, нельзя так говорить девочка! - кричит на меня медсестра.

- А деда всегда так говорит! - беззастенчиво отвечала я.

- Ну ты что так говоришь, деду выдаёшь зачем? - отчитывает меня бабушка. А я ничего не понимаю. Что я такого сказала?

*

- Саша это твой деда! - говорит мне, пятилетнему ребенку, Света. 

Я чувствую глубокое, с колодца души идущее сопротивление, но не смею возразить. 

Баба Аня говорит, что не деда. 

Деда это Олег и Гена. 

Но что сказать? Что, что я могу сказать? 

*

И всё же Саша мне не чужой. 

Много лет спустя он стал для меня чем-то вроде компаньона в нашей общей борьбе с психозами бабушки. В каком-то смысле мы работали как два батрака на неё и её капризы. Тогда, в этой борьбе, мы поняли и увидели друг друга. 

*

Когда-то уже давным давно мною было написано небольшое произведение под названием "Зеркало Юности".

В нём я попыталась рассказать о том, как мы жили: дед, баба и я когда мне было тринадцать. 

Четырнадцать.

Пятнадцать.

Сегодня многое в этой давнишней повести меня давно не устраивает. Но то, что удалось однозначно, это тон: подростка, бунтаря, чувствующего себя неудачником, родившимся не в то время и не в том месте. 

*

Разница между Светой, описанной на страницах "Зеркала" и той молодой женщиной, какой она, вероятно, была прежде - огромна. 

Об этом говорят рассказы Юлико. Об этом говорит фото с медведями, десятки прочих фото. На них она элегантна, кокетлива, задириста, немного пацанка и в то же время звезда: чуть-чуть, совсем чуточку. 

Раньше - более, после - менее.

Так когда же, и, главное, как, угасла её звезда?

*

От своего деда Геннадия я знаю, что она устраивала ему истерики, запираясь в ванной со словами "Я ЗАРЕЖУСЬ". Ножик, разумеется, с собой брала. 

Перед Сашей она демонстративно "теряла сознание", расслаблялась и падая настолько естественно, что и я, и дед верили. 

Огромный талан актрисы не был толком реализован, если не считать детских утренников и роли воспитательницы в садике. 

Но, видимо, это не то, совсем не то...

*

Истерики перед партнёрами точно некая путеводная нить связывают двух людей - первую и вторую Свету - полноватую женщину, которой не в чем выйти на улицу. Мне кажется та поездка на Урал была её последним выходом. После она заперлась в квартире, выходя из неё лишь с моей помощью почти исключительно ради пива и сигарет, которые с некоторого времени я демонстративно отказывалась покупать самостоятельно. 

Не удивляйтесь этому предложению. В провинции девяностых почти любой ребёнок, родители которого знакомы продавцу, мог купить абсолютно любую алкашку. Меня за пивом посылали, внука соседки Нинки за водкой, обоих - за сигами. Годам к десяти я ходить отказалась. Но если сама пойдёт - провожу. Вдруг ещё упадёт где-нибудь.

*

Вдруг ...

Ответственность за бабушку была первым этапом моего взросления в тринадцать. Я почувствовала: ребенок теперь она. Взрослый - я. 

Она открывала мне все свои проблемы, жаловалась, ныла на несчастную судьбу, часами твердила одно и то же. Я слушала, не слушала, глядела в окно. Если просила что-то сделать - делала. Хотела помириться с дедом - мирила, но любви к ней не чувствовала и, ясно видя свою к ней холодность, винила себя в бессердечие. 

- Ты Холодная, холодная, холодная, - говорила я себе. - Ты никого не способна любить. 

*

Между тем мы были с ней одно целое. Точно скульптура из двух фигур слепленная из одного куска глины. 

Дед нам даже имена общие давал. 

- Непокорные! - орал он на нас. 

- Мандавошки! 

Жаль, право же, что он не догадался слить эти два имени. Честное слово, это была бы почти литература, нечто оригинальное, ни на что не похожее. 

- Скажите мне, кто такие мандавошки, - спрашиваю я жену дедушки Гены. 

Она хмурится, отворачивается, машет руками. 

- Это кто тебя такому слову научил! - кричит она. 

Мне неприятно и уже заранее стыдно. Ну что на этот раз? 

Получаю объяснение. Думаю 

"Не мог ничего получше выдумать". Опять я с ним позорюсь. 

И в то же время

"Зачем я спрашиваю об этом у дедовой жены!?"

Знаю ли, предчувствую что-то, хочу себя помучить?

Желаю ли получить утешение? 

Чего я хочу?

Сознание моё липкое, вязкое, мутное, тёмное. 

Столь же глухое к голосу разума, как сознание моей бабушки, служащей мне примером для подражания. 

Мне двенадцать.

Я пробую закатывать истерики, но несомненно уступаю ей в таланте. 

Открывая окно в маминой спальне я делаю вид, будто хочу из него выпрыгнуть, разбиться насмерть. Ветер обдувает мою голову со всех сторон, за окном чёрные тучи, слёзы брызжут из моих глаз. 

Но вот окно закрывается, комедия разыграна.

Для кого, для чего весь этот цирк?

В доме никого. Стрелка часов замерла на одном месте. У Олеси всегда всё сломано. 

Венка на запястье подрагивает, сердце отсчитывает удары. 

Её хотя бы любят, - думаю я о Свете. 

Олесю же все ненавидят. О ней мне даже думать не хочется. Её нет. Просто не существует. 

Ну а я где-то посредине. 

"У меня совсем другой путь" утешаю я себя много лет спустя. И, честное слово, судьба уберегла меня, не подарив талант актрисы".