Зафлешмобим пара грамм жестокости

Ноги растут тут - https://author.today/post/412747

Жестокость в "Каменной Воде"... - как мёд у Вини-Пуха - тёмный предмет,  она и есть и нет. Не люблю описывать кишки-кровь просто потому, что по жизни уже насмотрелась - не хочу. Но, с другой стороны, "Каменная Вода" - фентези, максимально приближенное к реальности (не смотря на условно-магию, ага), поэтому избежать обычного человеческого трэша в ней нельзя - не мы такие, жизнь така! Но именно потому, что я давно не любитель живописать живодёрство, то всегда стараюсь описывать так, чтобы не скатываться в жуть. Потому получается просто "реальная сказка", эдакий вариант для 18+, но который можно и для тех, кто много ранее - большинство из них просто не поймут, что за ужас происходит или может произойти "за кадром". А для тех, кто постарше тоже можно читать, как сказку, ведь тут главное - не пускать в ход свою фантазию и опыт. 

И второй том "Каменной Воды" начинается смачно... Вил (благородный воин-дворянин) попадает в плен. 

В детстве, когда доводилось юному Иль-Нару посиживать на чайных вечерах, куда сходились чуть ли не все именитые бойцы Самревщины, он, бывало, слышал о казни маслом. Тогда детский рассудок рисовал картины огромного чана, что нужно целый день кипятить на костре, чтобы распалить масло до нужного жара. И человечка, которого туда кидают злобные враги самритов, чтобы устрашить храброе сердце настоящего вила тяжёлыми мучениями. Но время шло, и ныне вил-рад, которому недавно перевалило за четвертак, хорошо знал, что для этой казни столько масло и не требуется. И небольшого котелка хватит! А уж устрашить вила… 

Он вновь не смог удержаться и, приоткрыв глаза, покосился на недалёкий костерок. Котёл над огнём ещё не парил, но запах разогретого масла уже тянулся по воздуху, заставляя сердце стучать быстрее. Жадно, яро стучать, вбивая кровь в виски, словно желая успеть за оставшееся время надорваться от натуги. Лишь бы не такая смерть…  Он уже знал, как это будет. Когда масло в котле начнёт давать лёгкое дрожание разогретого воздуха над собой, с человека, привязанного к столбу, срежут последнюю одежду. Так, чтоб нагота тела сорвала и с души последние латы воинской добродетели. Зачерпнут пиалой варево и начнут выливать на голову. Тягучей тонкой струйкой. И масло будет стекать по коже от макушки до пят, опаляя её до жгуче-алых кровяных пузырей. Спекая веки в комки вздувшейся кожи, вваривая волосы в обнажающуюся кость, превращая в багровый уродливый провал искривлённый рот. Когда опустошится пиала, сходят за второй. И за третьей. Торопиться не будут. Смотря, как корячится от дикой боли человек, станут делать ставки – на которой по счёту чаше он завоет? А на которой забьётся в конвульсиях от нестерпимой муки? А на какой потеряет сознание? Торопиться не будут. Если слишком рано человек уйдёт в спасительное беспамятство, то его выдернут оттуда. Нужно окажется – и водичкой польют, чтобы продлить мучение… И это будет долго. Так долго, что успеешь не раз малодушно проклясть своё существование.

Иль-Нар закрыл глаза и снова прижался затылком к камню. Пограничный столб, торчащий из земли силой песни когда-то ставящего границы Самры раска, нудно и упорно давил на разбитые рёбра, заставляя полной грудью дышать через раз. Пальцы рук давно онемели от жёстко стянувших запястье ремней, а по раненому бедру бежала дрожь. И было бы хорошо, если бы отгоняла вьющихся слепней, но, увы, крылатые кровососы легко садились на одежду и подползали к разрезу, норовя воткнуть свои жала в сочащийся ещё порез. Боль терзала, но это была терпимая боль. Та, которую любой справный вил может закрыть в себе так, что постороннему не увидеть. Горесть только в том, что вместе с этой болью, изводила и душевная... Иль-Нар закрыл глаза от налетевших на лицо слепней и замер, позволяя насекомым нажираться. Возможности отогнать их не представлялось, а вот заставить себя думать об ином пока ещё получалось. 

На задание Иль прибыл три дня назад с малой долей своей ватаги. Всего-то и взял с собой два звена – десять ватажников. Но, ведь, и труд предполагали ничтожный! Нужно лишь освободить приграничные поселения от распоясавшегося шакалья. Найти и убить обезумевшую стаю. Да только вместо следов кровавого зверья они наткнулись на неумелую подделку шакальей пирушки. Тело пастушка и его собак. Рваные раны на которых явно нанесены не челюстями. А дальше… С вечера встали на бивак, надеясь по утру пройти по едва заметным следам, уходящим в степь, да никто не ожидал нападения. Едва затеплился восточный край неба, как лагерь превратился в Пекло.  

Внезапные грохот и огонь заставили ватажников от ужаса двигаться медлительнее старых черепах! И только Иль, подскочивший со своего места и скинувший плащ-одеяло, уже понял, в чём дело. Всё грохотало, ревело, в воздух взлетали комья земли и огонь стонал, мечась по прошлогоднему сухостою обезумевшим потоком. И, перекрывая этот гам, Иль-Нар командовал, пытаясь собрать ватажников для отпора. Он-то знал – за волной дыма, грохота, огня и железных осколков наступит время атаки. Это ватажникам такое оружие в новость, а вилы не зря учатся не только тесаками орудовать, но и книги старые читать, и чертежи, схемы и рисунки расшифровывать. Потому о гранатах, что подобны алому плоду, но несут в себе огонь, дым и железные зёрна, он знал. 

Стихли удары страшного оружия, и с криком, визгом и гиканьем налетели всадники. В чёрных муаровых плащицах, с красными куфьями и узорными поясами. Уртяне. Да не обычные, залётные разбойнички, что, бывает, терзают границы Самры, ища поживы и рабов, а те, кого тут уже лет сорок не видели. Аскарии Урты. Воины, набранные из мирян, но подготовленные благородными для службы в столице! Таких тут увидеть – всё равно, что на границе самритскую дворцовую сотню! Неведомое дело, от того и заставившее лихорадочно соображать – не вторжение ли? Но аскариев оказалось лишь четверть сотни. На его десяток бойцов -  оглохших, пожжённых, побитых да посечённых осколками – с избытком, а вот для вторжения слабовато. Он призывал своих ватажников, разминая плечо перед рубкой, и видя, что прорваться к Нару или подать сигнал о сражении не получится. И соображал, как бы стянуть на себя побольше находников, чтобы дать шанс кому из своих успеть добраться до ближней заставы. Да только свои с трудом поднимались над камнями и снова бессильно валились на землю. И стелился дым, слишком белый, слишком густой для обычного огня. Он внезапно понял, что и у самого кружится голова и сами собой тяжелеют ноздри, процеживая отравленный воздух. Но было поздно. Первую сеть, упавшую на него с подлетевшего всадника, он распластал тесаком ещё в воздухе. И огляделся, с тоской глядя на своих людей. Лишь бы выжили! Сквозь вторую прорубился, чувствуя, как тяжёлые верёвки обрывками путают ноги, а мелкие крючья засаживаются в ткани и плоть. А потом началась схватка, и всё забылось, затихло ненужными мыслями под отрешённостью боя. 

Придя в себя, привязанным к пограничному столбу, он сразу пожалел о своих молитвах за жизнь ватажников. Потому что кубыши остались живы. Ослабевшие, тяжело дышащие после отравления «клятым туманом», посечённые, истекающие кровью, не способные на сопротивление и побег, но живы. Восемь. Ещё два тела с перерезанными глотками аскарии приволокли в лагерь и расположили напротив пленников. Посадили, привалив к камням, да запрокинули им головы, до хребта располосовав шеи – чтобы живые смотрели в уродливый кровавый провал этой улыбки смерти, и ужасались, чтобы нутро им холодило до колик, а ноги-руки отказывались слушаться. И потому теперь кубыши молча сидели под жарким солнцем избитые, связанные и ждущие дикой смерти. В спокойную, смотря в упор на трупы побратимов, над которыми уверенно и неторопливо роились зелёные мухи, на привязанного к столбу командира и курящийся дымком котёл, уже никто не верил. 

Иль-Нар почувствовал приближение людей и разлепил веки. Тяжёлую поступь человека, облачённого властью в военном строю, он признал сразу. Такие не ходят торопливо, как вечно спешащие ремесленники, не стучат пятками, как твердолобые рядовые ватажники, и не раскачиваются в движении, словно изнеженные вельможи. Когда у незримого тебе человека шаг спокоен, твёрд и размерен – жди благородного. Ну, или одного из тех, что служа возле отмеченной Сваргой крови, сам становится, как они, скуп на слова и движения, но твёрд в решениях и делах. 

Иль-Нар приоткрыл глаза, чтобы убедиться в своём предположении. Самого уртянского благого – агемона - здесь увидеть он посчитал бы за чудо, но чуял, что подходящий может статься аскарием высокого звания, ну или, на худой случай, служкой кого-то из вельмож. Но тут же понял, что ошибся. 

Человек, смотрящий на него, никак не мог быть благородным родом Урты. Он вообще не мог быть уртянином. Нет у них такой смуглости, нет таких узких зелёных глаз с набухающими поверх веками, и не бывает красных бород. Там, в степной Урте, рыжих за служителей Пекла принимают и гонят нещадно. И никто бы рыжему не доверил не то, что командования – даже и житья рядом! Однако, при этом, человек этот явно был командиром и наверняка счёт в своих отрядах вёл не единицам, а десяткам. 

Краснобородый кряжистый старик, того сурового возраста, когда уже набранный опыт и мудрость времени высыпала серебра на волосы, но ещё не сделала жилы трескучими, мышцы текучими, а кости хрупкими, стоял напротив и щурился на вила. Взгляд его был спокойным. И в этом спокойствии ясно слышалась угроза. Выражай его лицо гнев, насмешку или злорадство, Иль-Нар бы вздохнул свободнее – от эмоций все ошибки, от эмоций и прикончат быстрее. Но командир аскарии, лениво пожёвывая кат, только холодно осматривал пленника с головы до ног и обратно и размышлял о чём-то отвлечённом. А вот стоящий рядом с командиром уртянин, стянувший по его примеру с лица красную куфью, и теперь напряжённо ожидающий приказа, волновался. Его необычно холёное, гладкое лицо с правильными и мягкими чертами было так живо, что все чувства читались, словно у мирянина. Он то косился на пленника, то на задумчивого краснобородого, лихорадочно постукивал пальцами по ножнам широкого уртянского ножа на поясе и нервно кривил рот. И казалась Иль-Нару в этом постукивании какая-то неправильность. Такое чувство неверности пути, сделанной ошибки или забытого важного дела. 

Иль-Нар ждал. Слепни разлетелись, как подошли люди, а теперь, после затишья, снова норовили сесть на кожу и продолжить пирушку. Но глаз прикрывать уже не хотелось. 

Краснобородый сплюнул густую жёлтую слюну под ноги и исподлобья вперил взгляд в пленника. Усмехнулся криво и неторопливо потянул с бедра нож. Уртянский, широкий, с плотно защищающей руку большой крестовиной и тяжёлым заострённым набалдашником на рукояти. Таким, что резать, что рубить, что как кастетом бить сподручно. Вытянул нож, поигрался клинком, неторопливо перебирая в пальцах рукоять, и насмешливо глядя на вила. 

Иль-Нар внутри подобрался. Если сейчас будут разделывать – это хорошо. От ран и кровопотери он ослабнет, и казнь маслом надолго не затянется. А уж просто порезы и проколы потерпеть он сможет – и не такое выдерживал. Другое дело, если «красная борода» окажется искушённым в пытках и замыслит что-то совсем дурно пахнущее. Глаза выколет. Изуродует срамное место. Или снимет кожу с ног, собрав у пояса и соорудив из неё страшную, уродливую и бесчестящую воина юбку. Такое стерпеть ещё незнамо как получится. Но выбора жизнь, как обычно, не оставляет. Приходится только держаться, пока есть силы. А там… Хорошо, если бы с ним подольше повозились, потеряв время да выместив всю злость. Может, людей его убили бы проще, не мучая. Все было бы благо!

Краснобородый, рассматривая пленника, хмыкнул и потянулся к вороту его рубахи. Иль-Нар вскинул взгляд выше, стремясь сквозь врага рассмотреть далёкий горизонт. А там… Молчащего Тояктонея увидеть он не ждал, но хотя бы успеть помолиться душой его незримому присутствию, прежде чем начнут увечить... 

Широкая мозолистая ладонь натянула ткань батника, и нож лаконичной линией прошёлся сверху вниз, взрезая полотнище. И сразу так же поступил с нательной рубашкой. Краснобородый, не глядя, сунул клинок в ножны и потянулся к скрутке на шее вила. Взял на ладонь, покатал в пальцах и рванул. Кожаный шнурок мощно вошёл в шею, оставляя кровоточащий рубец на коже, и лопнул. Иль-Нар вновь прижался затылком к камню и отрешённо прикрыл глаза. А рыжий уртянец подтянул скрутку к себе и, вращая, стал рассматривать. 

- Вил-рад дома Нар, - наконец, просипел он. 

И Иль-Нар понял, почему у него горло стягивал не кожаный ворот-стойка, а ворох навязанных тряпиц. Вроде и шарф богатый, шёлком расписанный, а всё равно – для воина ненужная вещица, способная помешать в бою. Но для того, кому однажды уже резали глотку да милосердная смерть не добралась – в самый раз, чтобы скрыть уродливые шрамы. 

- Достаточно? – тут же засуетился сбоку молодой уртянец. 

Краснобородый покосился на него и молча потянул из сердцевины скрутки капсуль. Вытянул, потряс возле уха, глянул на свет и скривился. Капсуль был пуст. Иль-Нар молчаливо поблагодарил небо за то, что давно уже не имеет живички. Иначе бы она перешла сейчас врагу. Врагу настоль знающему и опытному, что способному по цвету скрутки опознать звание вила, а по орнаменту на её краях – его род. 

Краснобородый разочарованно фыркнул и бросил скрутку на грудь помощника. Тот живо поймал в воздухе. 

- Сунешь в зубы этому… когда спекётся. Только убедись, что сдох. И дрянь эту кожаную так сунь, чтобы сразу нашли. Чтобы ни в крови, ни в коже, ни в масле. Чистую. Так живее опознают. И мечик его рядышком воткни. Или прямо в мертвяк вгони. Чтобы уж наверняка. Понял?

- Понял, понял, - хмуро отозвался помощник, нервно вертя в руках скрутку. 

Краснобородый прищурился и вдруг наклонился к молодому уртянину и схватил его за ворот, встряхивая. Тот со страху только выдохнуть успел и попытаться прянуть, будто это могло спасти от грозного глухого сипа в лицо:

- Всё егошнее барахло с ним оставишь! Ничего не возьмёшь! Ни деньгу, ни одежонку, ни гвоздя! А узнаю, что затырил себе что – исполосую спину так, что мать не зашепчет! Так понятнее?

- Д-да, - резво кивнул помощник. 

- Так-то, - краснобородый отпустил нерадивого уртянца, заливающегося краской от неожиданной выволочки, и угрюмо глянул на сидящих невдалеке ватажников. Иль-Нар почувствовал, как стискивает брюхо от понимания, что сейчас решается их судьба. Восемь человек. Восемь оставшихся на его совести душ. До зубовного скрежета хочется молиться за их судьбы. Да только это будет лишь на потеху «красной бороде». Оттого остаётся в молчании смотреть за его угрюмой рожей, мрачно рассматривающей пленников. 

- Этих…, - наконец задумчиво просипел он. – Стервятникам. Жилы движительные подрезаешь и оставляешь на камнях. Солнце, шакальё да вороны закончат. А долго если с вилом проваландаешься, то руки-ноги этим повяжи, да по гвоздю каждому в хребтину. Понял?

- Понял, - кивнул помощник. 

Краснобородый поморщился и завершил наставления:

- И не торопыжничай. Тут дело тонкое. Не для их испугу стараешься-то!

Уртянин послушно склонил голову и отозвался с лёгкой улыбкой:

- Да понял уже всё, бать! Сделаю! Не в первый раз же.

Краснобородый угрюмо вздохнул и отозвался ворчливо:

- То-то и дело, что не в первый раз… А всё учить приходится! Легла страсть не в масть, а сын не в бойца, а в простеца, эх.    

В ответ молодой кисло скривился:

- Да ладно тебе, бать! Ну, разок промахнулся. Наказал же уже! Чего ж поминать-то? Лучше сам не опоздай. Драг ждать не любит! - И махнул рукой на лагерь уртян.

Краснобородый угрюмо кивнул и бросил прощальный взгляд на прикованного к столбу вила. Протянул руку и похлопал замершего в отрешённости Иль-Нара по плечу: 

- Давай, вил, сил тебе побольше и Ляда в помощь. Чтоб подольше…

И ушёл. 

Иль-Нар сглотнул и поднял взгляд в небо. Мир вокруг казался ослепительно белым. Солнце поднималось в зенит, воздух дрожал маревом по горизонту. И уже закипало масло. В ушах гулко пульсировала кровь, во рту вязло горечью, и сердце никак не хотело успокаиваться. 

Он скосил глаза на своих людей. Все здесь. Все свои. Молчаливо ожидают. Мрачные, усталые. Наверняка, слышали о том, какая учесть им уготована. И никак её не избежать. Нападающие не для того взяли живьём, чтобы отпустить за выкуп или по обмену. Если бы было так, то уже сейчас вовсю торговались бы. И дом Нар, каким бы не был обнищавшим, а выкупил бы всех, не скупясь. Да только взяли их, судя по словам краснобородого, исключительно для того, чтобы замучить. Но не потому, что так совершается месть, нет – не с таким спокойствием её творят! – а для того, чтобы разозлить вилов Самры. И потому умирать его ватажникам придётся тяжело и страшно. Под жарким степным светилом, на острых гранях камней, под клыками шакалов и клювами ворон, в неспособности даже отмахнуться от поедающих живьём стервятников. Так обычно себя убивали вилы, опозорившие род и не считающие себя достойными обычной смерти от ран – уходя в степь на несколько дневных переходов от границы, кромсали себе жилы, чтобы не двигались конечности и, взрезали живот, чтобы запахи привлекли зверьё. А теперь так предстоит умереть ватажникам… Ужас от понимания этого вызывал желание рвать и крошить. Да только возможности не было. 

Он поймал взгляд Буески. Старый вояка сидел, упрямо подав вверх подбородок с колким хребтом короткой, но густой бороды, и свирепо кривил губы, процеживая сквозь зубы беззвучные ругательства. Углядев, что вил смотрит на него, Буеска хищно усмехнулся и сплюнул в сторону, показывая, что он думает об ожидаемой смерти. Но то он – ватажник в пятом поколении, боец, каких поискать, уже двадцать лет с тесаком на поясе. А вот остальным явно хуже. Сбейник, вон, рядом сидит, и губы кусает, глаза закрыты, лицо дрожит – вот-вот разревётся пацан. И не мудрено. В девятнадцать-то годков и пожить хочется, и славы немерено – а это подчас никак вместе не связывается. А дальше Людор и Колояр – братья Памазовы. Прощаются, лбами друг другу в плечи уткнулись, шепчутся. Храник рядом с ними молится. Видно, глаза бегают, а губы безостановочно шевелятся. И раскачивается, раскачивается, словно внутри сидит волчок и толкает его на нервные движения. Кушка зажался, сидит и смотрит такими широкими глазами, будто до сих пор ещё не понял, что происходит, и не во сне ли это? Тихор лежит. Небо разглядывает. Может, богов милосердие ждёт, а, может, себе место выглядывает заранее. И только Воибору повезло. Хотя и он наглотался «клятого тумана», а всё-таки смог в бою дать отпор. Потому ему, в отличие от остальных, сделали дырку в боку. И он, ослабев, часто стал терять сознание. Может, и будут к нему милосердны боги и до гвоздя в хребет он не дотянет. 

Иль смотрел на ватажников, зная, что глаза остаются спокойными, отрешёнными. Это для врага. А свои – оно на то и свои, что верят ему. А, значит, за этим наносным равнодушием увидят и то, что сидит занозой в сердце. Потому не будут осуждать. Может, и поддержат, где словом, где взглядом, где молитвой, когда его время корячиться настанет. А попросить прощения он ещё успеет. Не с первой чашки околеет, нет. Сил хватит, чтобы потянуть подольше, прославляя долготой своей смерти род Нар! 

Эти мысли, буреломным ветром проносящиеся по сознанию, не мешали осязать мир. И внимательно слушать происходящее за спиной, у костра лагеря находников. А там спешно собиралась часть отряда, отбывая к недалёкому, судя по переговорам, становищу. Уезжал краснобородый и с собой уводил половину отряда. Оставшиеся должны были завершить дело и зачистить бивак от ненужных следов.

Когда отряд краснобородого уверенно запылил вдаль, его помощник коротко приказал своим людям начинать. 

Иль почувствовал, как каменеет живот и сводит скулы от напряжения. Вдохнул, выдохнул, впуская в сознание свет и молясь в пустоту своему Тояктонея. Пусть не ответит, но услышит-то точно! А после до родичей донесёт скорбный рассказ о том, как он умирал. И, зная это, Иль готовился к долгой борьбе. Чтобы ни отцу, ни братьям не приходилось после стыдиться его имени.

Уртянин подскочил неожиданно, вынырнув из-за столба с ухмылкой. Но это не заставило вздрогнуть. Ни это, ни то, с каким блеском в глазах тот потянул из ножен свой нож. Ни даже резвые и неуклюжие  – чужих баранов такими стричь! – резы по одежде, заставляющие ткань расходиться и падать лоскутами. Кое-где нож задевал тело, оставляя кровоточащие борозды. Но Иль отрешённо смотрел на возбуждающегося от вида крови и чувства власти уртянина, и думал о том, что вряд ли меж ними большая разница в возрасте. Уртянин тоже не так давно получил статус полного взросления, когда уже можно обзавестись и домом отдельным, и амуницию себе подбирать на стороне, и даже, при разногласиях с родом, найти хозяина в другом клане. Но по тому, как пьянел от предчувствия безответной расправы уртянин, видно было, что расти ему ещё и расти под ладонями и щитами старших, впитывая их спокойствие и умение терпеть. Простолюдец, что тут ещё скажешь!

Уртянин сорвал верхнюю одежду с вила и, хитро прищуриваясь, скользнул вниз ладонью по его животу, и сунул пальцы под утяжку его брифов. Оттянул и зацепил ножом. Медленно, вглядываясь в лицо пленнику, повёл клинок вниз, разрезая сперва завязку, потом ткань и ведя дальше, царапая кожу. 

Иль почувствовал, как потекла по ноге кровь. Но взгляда, прикипевшего к одинокому сухому стволу древнего дерева на горизонте, не отвёл. Вроде и боль пока – не боль, а в любой момент вильнёт рука уртянина и нож вонзиться в срамную плоть. Тут-то и потребуется вся воля, чтобы сохранить спокойствие рассудка! 

Последние нитки лопнули под лезвием, и уртянин рванул ткань, обнажая до первозданной наготы. Опустил глаза, любуясь кривой, ломкой дорожкой, прорезанной лезвием, и тонким ручейком крови, неторопливо струящимся по бедру. 

- Хорош, - одобрительно протянул уртянин. 

Он провёл пальцем по напряжённым мышцам от паха до пупка. Полюбовался жирным бордовым разводом на коже. Подобрался ближе, просунул руку меж столбом и телом, обняв за поясницу. Заелозил рукой, пальцами вбуравливаясь в крестец. Жарким дыханием полоснул по скулам: 

- А так ли будешь хорош, если железкой пошебуршу в требухе? Или звенелки срежу под корешок? А? 

Иль не отозвался. Этот может. С этого станется и изувечить до казни маслом. 

Челюсти стиснул до боли, отозвавшей в затылке. Эх, сейчас бы скрутку в зубы! Всё меньше бы думалось, привычнее бы ложились боль и срам. 

Уртянин разочарованно хмыкнул и отодвинулся. Опустил глаза, ладонями повозил по напряжённым мышцам пленника, задышал нервно. Лихорадочный румянец на щеках показался вилу плохим знаком. 

- Бай! Готово! 

Уртянин резко обернулся. Возле стоял пожилой аскарий и в руке, обёрнутой в ткань, держал пиалу с дымящим маслом. И улыбался в предвкушении забавы. 

Молодой командир отодвинулся от пленника, посмотрел на чашу, потом снова на отрешённого вила. Опять на чашу. Снова на вила. И, недовольно скривившись, сделал знак помощнику отойти. Пожилой служивый недоумённо и обиженно отступил. 

Уртянин снова обернулся к вилу. Иль увидел, как заблестели его глаза. И улыбка появилась другая. Ломкая и колкая улыбка притворного обаяния. Противная, словно хрустящий песок на зубах. 

- Давай поиграем, вил… Постоишь на четырёх смирно, порадуешь меня – и я убью тебя быстро. Маслом-то что живьём поливать, что мертвяк. А тесаком под рёбра - это же спокойнее помирать-то, правда? 

Правда. Иль сейчас бы многое отдал за то, чтобы помереть именно так, от удара под сердце. Быстро и просто. Многое бы отдал. Но не всему на свете есть цена... 

Он медленно перевёл взгляд на уртянина и почувствовал, что во рту достаточно скопилось горькой горючей от желчи слюны. Как раз для такой сально ухмыляющейся рожи.