Немножко жути
Автор: Гердаи еще кусочек из "Играя с Судьбой"
Тьма… Где-то во тьме далекие огни. Голоса, звучащие протяжно и заунывно. Звук бегущей воды. Кто-то зовет его с другой стороны черной реки. Холодно. Страшно.
Чьи-то ласковые руки кладут на лоб смоченную в ледяной воде тряпицу.
«Потерпи, милый, к утру станет легче…»
Но дышать практически нечем. Горло сдавило. Он хватает сухими потрескавшимися губами воздух как выброшенная на берег рыбина. Воздух ускользает, воздух никак не может пройти через сжатое спазмом горло. Даже самыми маленькими глоточками. Воздух – обычно мягкий и неощутимый самым слабым своим потоком словно острым ножом режет горло, делая слюну красной. Кружится голова.
И эти огни… кружащиеся, дымные, дальние огни, проступающие через чащу чернолесья стремительно приближаются, оказываясь лишь отражениями огней – в глазах огромного, в холке выше его самого, волка. Волк скалится, с огромных клыков тягучей нитью свисает алая слюна.
«Не жилец… - тянет чей-то насмешливый голос, - Не протянет рыжий выродок до утра. Ничего, подохнет – закопаем»….
Ему страшно, очень страшно… И больно.
Волк склоняется к нему, раскрывая пасть, прикусывает плечо и тянет... На ту сторону, за реку… Он упирается, но сил нет – ни вырваться, ни убежать, ни отбиться. Он падает в черную ледяную воду. И вода уносит его от зверя – играет беспомощным телом, то прикладывая его головой о камни, то притапливает, то поднимает над поверхностью и швыряет – все дальше и дальше…
Чернота, темнота… Пустота такая, хоть сам волком вой. В темноте этой ни звездочки…
Но улыбается Пряха. Даже незримая продолжает сучить свою нить.
Тьма взрывается звездами, когда кажется, - он уже все… И ледяная река расходится, оставляя его нагим лежать на песке, перемешанном с галькой. Ржавом, даже во тьме чувствуется – ржаво-кровавом песке. В воздухе застоявшийся, удушающий запах крови и копоти. И тихо. Почти неслышно, от дальних огней из темного леса выходит она…
Выходит тихо, неслышно – тонкая, звонкая, нездешнее-лунная. У нее точеное лицо с широкими скулами, тонкий нос. У нее губысозданные для поцелуев. У нее тело, как у прекраснейшей статуи, выточенной из драгоценного белого, чуть розоватого мрамора, кажущегося испускающим собственный свет. У нее грация то ли дикой крадущейся кошки, то ли легкокрылого мотылька. Светлые волосы, словно напитанные сиянием ливнем текут по плечам.
Он съеживается, ожидая удара, закрывает голову руками.
Она на него даже не смотрит. Ходит вокруг, втягивает пропахший смертью воздух. Видно как жадно подрагивают крылья красивого породистого носа неотразимой гиены – ничего человеческого в этом лице прекраснейшей из статуй ему не найти, его просто нет.
От нее пахнет окалиной, пахнет серой, дымом и сосновой смолой, по воздуху стелется, мешаясь с запахом прогорклой крови, запах каких-то благовоний, едва не выбивая дыхание. От этого запаха щиплет глаза и слезы сами текут по лицу…
Девочка на вид – совершеннейшая девочка с обворожительной прекрасной улыбкой, Внешне светлая, она способна погасить любой свет. Потому что тьма в ее глазах. Тьма и смерть. Кажется – из ее глазниц высовываются могильные черви, тянутся ко всему на что падает ее взгляд.
Она садится рядом на песок, оборачивающийся рыже-красным, цвета пылающей лавы, ковром. Она берет его за подбородок, принуждая смотреть себе в лицо… Она скалится и безразлично и хищно, выгибается, дразня совершенным атласным телом, царапает его щеку когтями дракона, плюет прямо в раззявленный в крике рот.
Локита…
«Ты сдохнешь» - уверенно говорит она.
«Ты сдохнешь»... «Ты – мой раб, моя игрушка, и сдохнешь рабом».
Псы подбираются к нему, кусают ноги и плечи, впиваются клыками в пах, в пальцы… в горло… одно движение ее брови – и свора разорвет его в клочки… Но страшно не это…среди этой своры – на тонких лапах, задорно повякивающий, готовый вцепиться ему в глаза – его собственный сын…
«Ты сдохнешь»… И он кричит, кричит, и чувствует как стремительно проваливается в зыбун и песок забивается в горло, сыпется в легкие….
И только тонкая нежная рука кладет на воспаленный лоб мокрую холодную ткань и чей-то голос умоляет «продержись до рассвета»…
Продержись…
Он вскакивает в постели, чувствуя как лихорадочная дрожь сотрясает все тело…
За окном – темнота, лишь теплятся ночники на прикроватных столиках. Но стоит взглядом скользнуть по стеклу, ища иного света, и темнота возвращает ему его самого – тонкого, тощего высокого мальчишку с белыми, словно полностью седыми волосами. И он хватается руками за голову, словно пытаясь вытащить из головы, вытащить, выбросить память – что таким бессильным, слишком юным и ломаным, безголосым, сделала его она. И то, как она таким его делала…
Он мечется по комнате, тщетно пытаясь успокоиться. Сердце стучит где-то на уровне нижней челюсти. Или то просто зубы выбивают дробь? И хочется, безумно хочется открыть сейф, достать полный чернильной тьмы граненый флакон, влить в себя его содержимое, забыть и не помнить, не вспоминать никогда ни Эрмэ, ни подлую скользкую тварь – Императрицу…
Соблазн забыть – запределен. И руки дрожат, когда он, открывая сейф, тянется к флакону и останавливает себя – за миг до прикосновения, отдергивая руку как от раскаленного клейма. Если он напьется оноа, это значит – она победила. Личности без памяти не существует. Отними у него память – и кем он станет? Игрушкой ветра, листом осеним, лишенным собственной воли.
Он закрывает сейф, слыша чьи-то шаги. Оборачивается, вздыхает.
Встревоженной птахой стоит на пороге Лия. Говорит тихо, взволнованно.
—Ты кричал, Дагги. Ты так кричал…
Стыд обжигает щеки – кажется, он разбудил весь дом.
— Просто кошмар…
Она подходит к нему, обнимает, утыкаясь носом в плечо.
— Я знаю, знаю…
От ее дыхания, от того, как она цепляется за его плечи становится чуть теплей. Ее свет разгоняет тени. Тяжелое чувство, принесенное кошмаром развеивается как дым.
— Все хорошо, милая, это был только сон.Иди к себе, отдыхай…
Она мотает головой. Спрашивает:
— Хочешь, я спою тебе?
И вспоминается иная жизнь, маленький дом на краю Амалгиры. И как однажды, единственный раз при них, его воспитанниках, после того как пропал Иридэ, вот совершенно так же в его сон тайными тропами пробрался кошмар, воскрешая то, что он вспоминать себе запрещал, и он кричал как те, кого Императрица приказывала варить в кипящем масле.
И рядом с ним, строем сидели они – Рэй, Ильман, и она – малая рыжеголовая птаха. Рэй тогда держал его руку своей. И тепло этой маленькой руки изгоняло смертельный холод, добравшийся до самого сердца. Рэй… Да все они его держали. Все трое.
Взгляд падает на часы.
— Иди к себе, милая. Отдыхай. До рассвета всего ничего. Я продержусь.
Она хмурится, внимательно смотрит на него, но уходит, бросает последний взгляд, аккуратно прикрывая за собой дверь.
До рассвета всего ничего. Но как же тянется тягучей медовой нитью это время. Сколько воспоминаний успевает нанизаться на золотистую эту нить…До рассвета он сидит, с ногами забравшись в широкое глубокое кресло, словно гусеница шелкопряда в свой кокон. Смотрит за окно, вспоминает и ждет рассвета.
Вспоминает то, что вспоминать бы совсем не хотел.
Тьму и отчаяние, охватившие его в ту, казалось, последнюю ночь. Вплотную подступившее безумие, когда понял – что ни делай он, как не бейся на крюке пойманной рыбиной, сорваться Локита ему не даст. Не выкупить ему у Императрицы жизнь сына. Не отдаст. Она вырастит из мальчишки ему палача, выучит смеяться над его слабостью, стремлениями и слезами. Она сделает из его мальчика отцеубийцу, как сделала убийцу из него самого.
А стоило понять – пропал и голос. Она приказывала «Пой!» А он не мог выдавить из себя и звука. И пальцы словно одеревенели – лаская струны аволы, он лишь рвал их. Не хотел, а рвал. Ставшие нечуткими пальцы словно ослепли, потеряли нить мелодии. Вдохновение разбилось об отчаяние.
Прекраснейшая поняла. Усмехнулась. Понял и он – сломанная игрушка ей более не интересна. Ни он не интересен. Ни его сын. И это конец.
«Утром, на рассвете, - произнесла почти что ласково, – тебя задушат. Но сначала сварят в масле твоего сына. И ты будешь на это смотреть». Отвернулась, помедлила, вглядываясь в лица своих гвардейцев. Усмехнулась вдруг указав на двоих из собственной охраны. «Этих двоих казнить вместе… Также. В масле. (Показалось, она по-волчьи втянула ноздрями горячий, пахнущий смертями воздух.) Дефектная линия. Выродки жить не должны…»
Ночь… И только дымно чадящий факел. И вчерашний гвардеец, лишенный всех знаков отличия вышагивает по тесной каморке, словно загнанный в ловушку зверь. Второй сидит в углу, совершенно спокойный и безмятежный. Словно не ему вскоре, утром грозит страшная смерть – лишь как-то странно блестят желтые, как у тигра глаза. Ребенок спит рядом с ним, на голом бетонном полу, подложив ладони под голову. Безмятежный – он еще не понимает что там впереди. Спит, и то благо.
Отчаяние накрывает с головой. Он захлебывается этим отчаянием. Тонет. Сам он готов к смерти, а уж та, что ведьма уготовала ему – почти что милость. Но как же безумно хочется, как же отчаянно желается- натянутой струной через самое сердце проходит – иной судьбы своему сыну. Не страха и боли, не чадного дыма и смерти – жизни. Света и счастья. Будущего. Любви. И поколений что появятся после. Он бы принял любую муку, лишь бы сбылось…
Первый из гвардейцев останавливается напротив него – невысокий, черноволосый – он видит его макушку.
— Убить тебя, тварь. Это ты виноват! Ты один!
Словно железный кулак впечатывает удар в его живот, и он сгибается, ловит губами воздух.
— Оставь его, - голос второго совершенно спокоен. – Ты знал, мы оба знали, что этим дело и кончится.
Крепкая жилистая рука ласково гладит голову мальчонки. Гвардеец как-то криво усмехается.
— Жаль, что выхода нет, - добавляет задумчиво и замолкает.
Второй удар падает бетонной глыбой на плечи. И пинок под ребра – как завершающий аккорд.
И вопрос…
— Как ты можешь быть настолько спокоен, а, Таганага?
Ответ, - совершенно немыслимый, но все такой же спокойный.
— Просто я принял свою Судьбу. А если ты у нее на крючке – что смысла биться?
Таганага снова усмехается – лицо словно дергает тик. Смотрит ему в глаза. Спрашивает:
— Что, соловушка, отдышался? Не ссы. Этот тебя не убьет. Иначе то, что нам посулила Императрица покажется легкой и почетной смертью. И лучше так, чем в рабы…
— Я его не убью? Да я его!
Таганага стремительной тенью подлетает к первому из гвардейцев, ловит занесенную для удара руку
— Не дури…
Но удар все равно обрушивается – бьет в подреберье, пробивает диафрагму и сжимает сердце в железных тисках.
— Таганага, пусти, я прибью этого малахольного! Это только из-за него мы здесь! Это все только из-за него!
Боль накрывает с головой, кажется еще немного, еще чуть пальцы сожмутся и сердце встанет… Боль пробуждает безумие. Это безумие как темное вдохновенное. Как течение реки, разделяющее мир живых и мир мертвых… Оно окатывает его словно ледяной душ… Окатывает с головой и приподнимает на своих ладонях, неся…Куда?
Воин – вчерашний гвардеец, бьет его даром Высокородных. Лупит, что есть дури, сам не замечая того… Лупит, не уступая силой Дара Императрице. Не может он бить его физически. Просто не может – стоит в нескольких шагах, и меж ними двоими Таганага.
Несмотря на боль, несмотря на отчаяние в разошедшихсячерных тучах просвет. В этот просвет улыбаются звезды.
— Хотите спастись? - шепчет он. – Жить хотите? Вы, оба.
Тихий шепот производит невероятный эффект. Воины Эрмэ смотрят на него как на сумасшедшего. Но отпускает чужая сила и сердце бьется, бьется, бьется…
— А что хочешь ты?
— Отпустите меня в Лигу. Меня и сына. Дадите слово, что никто из эрмийцев, никогда, пока живы вы оба или один из вас не посмеет уронить с головы Аториса и волоса.
— И это все?
— Мне больше не надо…
— Надо же, обещать за всех эрмийцев, - скалится безымянный гвардеец. А Таганага, кажется, понимает. В медовых глазах изумление, но он быстро берет себя в руки. Кивает.
— Слово Ордо, - срывается с его губ.
— Слово Ордо, - эхом повторяет второй. – И говори, что ты придумал.
— Локита будет присутствовать при казни. Она этого не пропустит. Бросишь ей вызов. Заявишь права на трон. По праву сильнейшего. До того как все начнется…
И эхом неявной догадке, по следам ее, приходит уверенность, что правящая несколько тысяч лет Императрица допустила непростительную ошибку - старательно выкашивала еще в колыбели всех Высокородных, могущих составить ей конкуренцию, но не заметила Дара, у подчиняющегося каждому озвученному ею приказу, воина. Дара, которому вряд ли бы смогла сопротивляться сама.
— А заставишь ее склониться и гвардия пойдет за тобой, - тишаейше выдыхает Таганага. – За тобой. За Своим Императором.
Гвардеец бледнеет. В разных по цвету глазах – ужас святотатца.
— Я?
А темная вода реки вдохновения смыкает свои волны над его, рыжей, Ареттаровской, головой и до самого утра – почти до рассвета, до того, как за ними не приходят, чтобы отвести на казнь, он говорит и говорит, выталкивая через сжатое спазмом горло слова – нанизывая их словно жемчуг на нить. Убеждая, улещая и вдохновляя. Вдыхая веру.
«Ты – сможешь»…