Вроде и побег, но скорее дезертирство

Подняли и построили ополчение на рассвете. Их полусотня стояла на самом краю правого фланга, почти у берега, буйные лопухи на пологом склоне поблескивали росой в лучах солнца совсем близко. Над противоположной, веллской стороной долины, по непонятной прихоти природы, встал густой туман.

— Нам бы такой туман, и поминай как звали, — шепнул Ржав, стоящий справа от Баташа.

Солнце поднималось, туман истаивал полосами, в образовавшихся просветах стало хорошо видно веллское войско — тщательно построенное, ощетинившееся сталью.

— Правду сказал Горд, — тоскливо вздохнул Горька.

— Держите строй, сынки, мы — сила, пока строй не прорвут. С той стороны такие же лапотники, как и вы. А Ронха с нами! — гаркнул Чуб.

— ... с нами! — покатилось по шеренгам, поддержанное другими полусотниками.

И тут туман окончательно рассеялся над построением веллов, истошно завыла труба, загремели барабаны, центр противников стал слаженно раскрываться, как двухстворчатые ворота. В образовавшийся проем хлынули конники: ало-золотые знамена, красные султаны на шлемах, ослепительный блеск начищенных конских налобников и кирас — краса и гордость веллов, непобедимая Пятая.

— Красноперые! — жутковатый вой прокатился над ополчением. Вроде и шага назад не сделали, но Баташ ощутил как провис и подался весь их строй.

— Стоять, сукины дети! — густая брань повисла над головой, полусотники пытались навести порядок.

— Первая шеренга пики упереть в землю под наклоном! — надрывался Чуб. — Вторая шеренга — в положение к бою! Третья шеренга...

Но что должна делать третья шеренга, Баташ не услышал: от страха заложило уши, когда на противоположной стороне построенные атакующим клином всадники опустили пики длинной в десять локтей, и вся эта закованная в тяжелую броню единая масса неторопливо стронулась с места, постепенно набирая разбег для удара. Медленно-медленно, словно в страшном сне, когда и побежал бы, да ноги отказали. Земля глухо загудела.

— Держаться! Упритесь, сынки!

Только как тут держаться, если красноперые тем и славятся, что таранным копейным ударом проламывают, как яичную скорлупу, боевые порядки врага. Говорят, редко, когда с первого раза не прорвутся, но тогда откатываются и заходят на второй, третий круг. Пока не раскатают в кровавую кашу.

— Мамка моя! — всхлипнул Горька, побелевшими пальцами вцепившись в древко.

— Подставили нас, братва! — взвизгнул Ржав. — Бежим!

— Молчать! Голову паникерам снесу раньше, чем веллы! — Чуб потянулся к рукояти меча и с шипящим звуком вытащил клинок, но немой Лех оказался быстрей — лезвие кривого ножа блеснуло и вошло Чубу в стык пластин брони. Полусотник удивленно глянул на торчащую из бока рукоять и ударил Леха по шее. Тут все окончательно смешалось. Призрачное подобие порядка превратилось в хаос.

Баташ уж было собрался бежать назад, но чуть выше по склону, сомкнув щиты с лязгающим звуком, сделала шаг вперед фаланга королевской пехоты:

— Стоять, мрази! За короля! — и еще шаг.

Баташ развернулся, потянул окаменевшего Горьку за рукав итолкнул его назад, против общей паники:

— В лопухи, как Горд говорил! — но Горька не понимал. Баташ ухватил его за воротник и дернул что есть силы. Оба они вывались из свалки.

Если б Баташ не тащил волоком за собой Горьку, то, наверно, успел бы проскочить дальше по берегу, а так лишь чудом нырнули в лопухи совсем близко от того места, где стальной таран кавалерии врезался в мечущееся в панике ополчение. Поднимающий волосы дыбом, чавкающий звук, хруст, визг лошадей, предсмертные стоны — Баташ пытался заткнуть уши руками, прижимаясь к земле. Ему казалось, что он уже умер, а Старухины дети воют, пляшут и тянут его грешную душу в Прорву.

А потом стало немного тише. Баташ приподнял голову и сквозь стебли лопухов увидел Горькино лицо — белые губы, зрачки расширены на всю радужку. Друг пробовал подняться, но Баташ зашипел:

— Лежи! — поймал Горьку за лодыжку и дернул. — Сначала я посмотрю, — и пополз ближе к краю зарослей лопухов.

Сражение откатилось ближе к центру долины. В густой пыли, взвившейся над полем, трудно было что-то разобрать. Но от двадцати пяти сотен ополчения, стоявших на правом фланге ничего не осталось, кроме... Баташ сглотнул, отвел глаза, и тут заметил всадника, двигающегося вдоль кромки береговых зарослей. Он был один, сломанный красный султан свисал со шлема на плечо.Лошадь сильно хромала.

Баташ затаил дыхание, красноперый приближался.

— Лежи, лежи, Горька... — беззвучно шептал Баташ, тень всадника ползла по траве перед ним. Баташ надеялся, что в густых лопухах да сквозь прорези шлема их тяжело разглядеть. Всадник не торопил хромую лошадь — глухо стучали копыта, шуршала трава. Горька не выдержал, рванулся, побежал к реке... Скрипнула тетива, свистнуло, Горька споткнулся, раскинул руки и упал лицом в воду. Баташ вскинул голову — прямо над ним возвышалась каурая лошадь, всадник осматривал берег. Рука его в митенке нащупывала в колчане следующую стрелу. И тогда Баташ выдернул из сапога охотничий нож и, выпрямляясь, вогнал клинок по самую рукоять в брюхо лошади. Резко дернул, уходя в сторону. Конь закричал, почти по-человечески, стал оседать на круп и одновременно заваливаться набок. Всадник пытался выдернуть ногу из стремени, но не успел и оказался прижатым к земле. Он выл, цепляясь за траву, в надежде вытащить раздавленную ногу из-под бьющейся в судорогах лошади. Рукав кольчуги крепился к наплечнику кожаными ремешками, в стыке видна была рубаха. Баташ перехватил нож и, зайдя сбоку, ударил в этот белый просвет, подмышку. Вытер нож о штанину, поднял упавший в траву лук. Конь уже не бился, ноги его вяло подергивались. Баташ наклонился, срезал крепление полупустого колчана — осталось лишь четыре стрелы — и, пригибаясь, как можно ниже, побежал к Горьке.

Друг лежал у самого берега, Баташ осторожно перевернул его на бок, опасаясь зацепить стрелу в спине. Но это было напрасно. Широко распахнутые глаза Горьки смотрели на него удивленно и обижено. Баташ провел рукой по его лицу, закрывая глаза, дернул стрелу и отправил ее в колчан.