У порога небытия: к Пятнадцатой симфонии Шостаковича.

Пятнадцатая симфония Шостаковича для меня одно из самых тяжёлых произведений. При всей её внешней лёгкости и красоте она вызывает на редкость гнетущие чувства. В её изящных, заострённых мелодиях ощущается что-то нездешнее, а от классически ясных, отточенных форм веет могильным холодом. Кажется, будто в свои последние годы уже смертельно больной Шостакович сумел расслышать и записать для нас музыку того – иного мира.    

Первая часть. "Игрушечный магазин", как полушутя охарактеризовал её автор в одной из личных бесед. Странное описание. Неожиданное. Однако, если вдуматься, то за этой авторской метафорой раскрывается глубокий смысл. Так случилось, что в жизни мне довелось много общаться с обречёнными – с людьми, которые подобно Шостаковичу, доживали последние месяцы под приговором врачей. Никогда не забуду слова отца, сказанные им за пару недель до смерти. "Теперь я здесь как турист, как зритель – весь мир стал понарошку". "Мир понарошку", мир, которому ты больше не принадлежишь – вот, пожалуй, оборотная сторона "игрушечного магазина" первой части. Этим миром можно любоваться, можно в него даже играть. Единственное, что невозможно – в нём жить.

Открывается симфония изящной и непринуждённой мелодией флейты. Крайне любопытно её начало. Свою последнюю симфонию Шостакович начинает с кадансового оборота – то есть оборота, которым принято ЗАКАНЧИВАТЬ музыкальные построения. Каданс – штука довольно малооригинальная. Он сродни так называемым общим формам движения. По причине банальности композиторы зачастую стараются его избегать или каким-то образом камуфлировать. Дмитрий Дмитриевич же подаёт его практически в чистом виде. Более того – повторяет три раза подряд. Хороший вопрос – зачем? Что это? Мысли о собственном скором конце? Об ушедших близких? Или же это вспышка в памяти одного из ярчайших музыкальных воспоминаний? Того, что на протяжении жизни слышалось сотни, если не тысячи раз? Кто знает...

А флейта тем временем продолжает вычерчивать свою прихотливую мелодию. Вскоре её подхватывает фагот. Потом и другие инструменты. С поразительной лёгкостью ткётся этот пёстрый хоровод причудливых образов. Перед нами проносятся то интонации барочных фуг и concerto grosso, то обрывки уличных песенок начала ХХ века. Всё скользит, всё течёт и струится, но при этом ничто по-настоящему не увлекает. В музыке царит ощущение холодной отстранённости, чувство скрытого, вселенского одиночества. Ты один и ни с чем не можешь сродниться. Всё мелькает, всё проносится рядом с тобой и мимо тебя.

Внезапно внимание привлекает знакомая классическая мелодия. Цитата из знаменитой увертюры к "Вильгельму Теллю" Россини. И снова непонятно – почему она здесь? Воспоминание ли это давно ушедшего детства, или же тоска по чистоте и благородству – по тому, что так часто мы видим в искусстве и так редко в жизни? Кто знает...

Образы роятся и вьются. Игрушечная фанфарка трубы словно пытается то ли организовать звуковой поток, то ли дать ему новую точку отсчёта... Безуспешно. Темы фрагментируются, дробятся. Они носятся по всему оркестру в некой неведомой, фантасмагорической игре.

Вдруг игра обрывается. Как голоса в голове сумасшедшего, скрипки начинают нарочито ровное, деперсонифицированное движение. На них полиритмически наслаиваются остальные струнные. Образуется невнятное, аморфное звуковое пятно. Ещё совсем чуть-чуть и оно поглотит, задавит любую индивидуальность, заполнит собою всё и вся. Лишь в самый последний момент безликий кошмар отгоняется знакомой фанфаркой. Её поддерживает весь оркестр. Лирический герой с почти физически осязаемым усилием хватается за бытие. "Я всё ещё здесь! Я это всё ещё я, и всё ещё мыслю!" – будто пытается он выкрикнуть.

Кажется, сейчас игра снова станет жизнью. Но нет. Грань между уходящими и остающимися непреодолима. Жестокой насмешкой звучит изменённая начальная тема флейты. Теперь в гораздо более мощной и торжественной оркестровке она балансирует между ликующим, победным маршем, и крикливым, пошленьким канканом. В конце первой части снова всплывает отголосок безликого кошмара и снова отметается. Это ещё не всё. Немного времени ещё осталось.

Вторая часть. Образец бездонной философской лирики Шостаковича. Погружение туда, где больше не существует ни мира, ни времени.

Погребальный хорал "тяжёлой меди" в начале части дважды сменятся выразительнейшим речитативом солирующей виолончели. Этот речитатив крайне интересен. Начавшись на самых низких звуках инструмента, он неуклонно устремляется далеко вверх. Получается мелодическая линия гигантского диапазона. Кажется, будто слышишь одинокий голос кого-то бестелесного. Того, кто больше не стеснён никакими ограничениями плоти. Полное благородной печали высказывание звучит практически в тишине, лишь изредка поддерживаемое скупыми аккордами аккомпанемента.

Потусторонний напев сменяется траурным маршем. Его простенькая мелодия несколько раз проходит у флейт и тромбона. Наконец, разрастаясь, она захватывает весь оркестр. Звучность быстро нарастает и, после короткой мощной вспышки, так же быстро выдыхается. На эмоции больше не хватает сил. Всё, что остаётся –  едва теплящаяся память.  

Траурный марш снова превращается в собственную тень. Начальный хорал в исполнении струнных с сурдинами звучит как нежнейшая, обволакивающая колыбельная. Фрагменты речитатива виолончели и отголоски траурного марша поразительно естественно, будто сами собой, складываются в немного угловатый мотив из параллельных квинт у фаготов. Этот мотив без перерыва вводит нас в третью часть.

Третья часть. Достаточно характерное для Шостаковича фантастическое скерцо. Скерцо-обман. Скерцо-иллюзия. Основная тема начинается как нечто танцевальное, а благодаря квинте в басу даже с легким налётом народного колорита. Однако рельефный, выразительный ритм даже отдалённо не напоминает ни один существующий танец. Построенная на основе двенадцатитонового ряда мелодия ещё больше усиливает чувство нездешности. Далее по мере развёртывания музыкального материала композитор постоянно вводит всё новые и новые ритмы, постоянно ломает едва намечающуюся инерцию движения. Даже средний раздел не вносит ощутимого контраста.

Это музыка сна, музыка грёз и ирреальности. Она манит смутно знакомыми оборотами и тут же обманывает, утекает, как песок сквозь пальцы. Зыбкие, бесплотные образы, которые тают, как только пытаешься к ним присмотреться.

Четвёртая часть. Финал. После невесомой и практически атональной третьей части, вступление финала воспринимается ошеломляюще материальным. Здесь Шостакович снова обращается к цитированию классики. На сей раз он использует два мотива из "Кольца нибелунга" Вагнера – мотив судьбы и мотив смерти. Цитаты эти интересны сразу в двух аспектах. С одной стороны – они дают вполне определённые смысловые отсылки. С другой же – заставляет задуматься сам факт обращения к музыке Вагнера – старого идеологического врага Дмитрия Дмитриевича. Означает ли это примирение с противником? Примирение перед лицом неизбежного, когда всё прошедшее теряет смысл? Или же это примирение с жизнью, как таковой? Снова вопрос, на который я не знаю ответа.

Ну а вагнеровские цитаты сменяются чудесной мелодией романсового склада. Простой, светлой и обжигающе искренней. Она звучит как последний привет угасающей жизни. Это тот момент, когда к человеку снова возвращается ясное сознание, когда приходит полное понимание происходящего, но при этом уже нет ни страха, ни злости, ни отчаяния.

Светлый миг недолог. Романс вскоре оттесняется отрывистыми аккордами меди, затем словно отсчитывающим время долбящим мотивом деревянных. После нового проведения вагнеровских цитат, в басу возникают смутные контуры новой темы. Соединяясь с интонациями романса в верхних голосах, эта тема становится все более настойчивой и определённой. Она подспудно вызревает, она впитывает и подчиняет себе всё движение, после чего триумфально провозглашается всем оркестром. Тема эта – квазицитата темы нашествия из Седьмой симфонии. Очень примечательно её жанровое перерождение – из военного марша она превращается в сарабанду – старинный траурный испанский танец-шествие. Этакая железная сарабанда. Символ чего-то механического. Мёртвого. Мёртвое, которое победило-таки живое. Смерть-победительница.

А музыка постепенно исчерпывается. Тает. Сначала исчезает менее характерное, а потом и более узнаваемое. Остаётся только ледяной перезвон, в котором растворяется всё, что было. Как стремительный полёт через чёрный тоннель. Полёт к белому, холодному свету...

P.S. В даной заметке я сознательно избегал применения музыкальной терминологии. Мне хотелось сделать нечто вроде критического обзора симфонии Дмитрия Дмитриевича, который бы помог обычному слушателю понять это произведение. Просто понять – не вникая в формальные структуры, особенности музыкального языка и прочие узкоспециализированные аспекты.