Как наше слово отзовется

Вот свидетельство от Саши Карепиной, она из Владивостока, сейчас живет в Москве, руководит проектом "Лаборатория деловой переписки".  

Цитирую: 

Вы как стали, кем стали? Почему решили заниматься, чем занимаетесь? В моем случае виноват Андрей Столяров. 

… В 90-е книг в магазинах не было. То есть книги были. Но не было КНИГ. За КНИГАМИ надо было отправляться на книжный развал. Во Владивостоке его звали Железкой.
На Железку ездили по утрам в выходной. Нужно было трястись на гремучем трамвае, топать пешком, перейти «Писательский сквер» - и тут тебе открывалась дорога, точно к храму ведущая к хмурой значительной башне ДК Железнодорожников.
Вдоль дороги шел торг. Из багажников машин, со столов глядели на страждущих яркие, разнузданные обложки первой зарубежной фантастики. Голые демоницы заносили мечи. Змеи изрыгали огонь. Бластеры низвергали с небес космические корабли. Все это могло стать твоим, только распахни кошелек.
Многие и распахивали – но посвященные спешили мимо этих соблазнов. Придорожный развал заострял чутье, возбуждал, но главное скрывалось внутри, в прохладных глубинах ДК. Там продавали самое ценное. Там были цены для знатоков. Там я и нашла книгу, с которой, считай, все началось.

На ее обложке не было ни бластеров, ни демониц. Не было ничего, только белый картон, черная полоса и надпись «Малый апокриф». Столяров. Петербург». Продавец не ценил ее и выложил с краю. Дал полистать, отвернувшись – не Гаррисон, не сопрут. Первая повесть называлась коротко: «Ворон».

«– Помнишь, мы говорили об «абсолютном тексте»?
– Нет, конечно, – сказал я, обмахиваясь потной ладонью. – И не надейся. Не хватало мне еще – помнить…
– Он есть, – очень серьезно сказал Антиох. Вдруг замер и повел пальцем точно по невидимой строчке. Голос у него налился внутренним звуком. – Недобрые были знамения. Подходившие обозы видали белых волков, страшно подвывавших на степных курганах. Лошади падали от неизвестной причины. Кончились городки и сторожки, вошли в степи Дикого поля. Зной стоял над пустынной равниной, где люди брели по плечи в траве. Кружились стервятники в горячем небе. По дальнему краю волнами ходили миражи. Закаты были коротки – желты, зелены. Скрипом телег, ржанием лошадей наполнилась степь. Вековечной тоской пахнул дым костров из сухого навоза. Быстро падала ночь. Пылали страшные звезды. Степь была пуста – ни дорог, ни троп. Все чаще попадались высохшие русла оврагов. От белого света, от сухого треска кузнечиков кружились головы. Ленивые птицы слетались на раздутые ребра павших коней…»

У героя кольнуло сердце. Стены в выгоревших обоях будто заколебались. Комната расплылась в искрящемся зыбком тумане. Дунул в лицо ветер, волнами пошла шелковая трава… У меня тоже – это был нервный, тугой, сжатый в пружину текст об акте сотворения текста. О том, что точное слово и ритм овеществляют, и можно создать реальность реальнее настоящей. В повести по питерским лабиринтам сновали написанные и ставшие живыми герои. От созданной словом жары лопались стекла написанных старых домов.

Это сейчас нас не вдруг удивишь. А тогда мне было 20. Это был взрыв. Я проехала свою остановку. Доехала до конечной. И до следующей конечной. Кондуктор не тронул меня, дал дочитать. Это было круче… круче чем все. Я вернулась домой шальная, с мыслью, что тоже могу. И хочу. И оставалось придумать, как прикрутить это к жизни.

Следующие годы ушли на придумывание. 

И я до сих пор думаю, что «Ворон» - лучшая вещь Столярова. И самая питерская из всех. Самая фантасмагорическая. Фантасмагорический питерский реализм.