Ненаписанные истории - 1

Открываю рубрику: «Могло бы быть написано, если бы кто-то не был ленивой *опой».

Первой в списке идет история, стилизованная под дореволюционный детектив с фантастическим допущением в виде присутствия всяческой нежити.

От Чемерцева на всю комнату несло полынью, от Скрипкина — приторным перегаром, от Климова, как всегда, шел тяжелый кровяной дух, смешанный с сырым деревом и хлоркой, а от него самого, последнего на этом свете представителя презренного рода Ивановских, пахло, едва ощутимо, мокрой псиной. Кузнецова на диване в углу боролась со сном, но, конечно, проигрывала: клевала носом, посапывала с присвистом и, кажется, даже успевала видеть сны. Другой причины для столь стремительно меняющегося букета ароматов от нее исходящих Ивановский придумать не мог, потому молча принюхивался и наслаждался.
Высокая фигура в тени, неподвижная и от этого еще более неживая, чем остальные собравшиеся, ничем не пахла вовсе.
Отметив для себя этот занятный факт, Ивановский отвернулся и тут же наткнулся взглядом на пухлого по-младенчески Скрипкина, рот которого, красный и лоснящийся, вечно растянутый будто в долгом «и-и-и», старательно нашептывал что-то Чемерцеву на ухо. Чемерцев — тощий, прозрачноглазый и в голубизну бледный — старательно кривил лицо, то ли со Скрипкиным соглашаясь, то ли нет, то ли просто страдая от присутствия рядом с собой осязаемого, напитанного пусть и чужой, но кровью, тела.
— Оставь его, Вася, — сказал Ивановский. -
Скрипкин розовыми ногтями скрябнул по сукну стола, губы надул, но спорить не стал и от Чемерцева отодвинулся. Ивановский Чемерцеву коротко кивнул, Скрипкину нахмурил брови, по Климову скользнул взглядом, стараясь не всматриваться в располовиненную сливово-синюю физиономию, а Кузнецову, окончательно и крепко уснувшую, дернул за тощую косу.
— Поганец ты, Костик, — вскинулась Кузнецова.
— Не время спать, — отрезал Ивановский и пять пар глаз, как по команде, уставились в темный угол, где так же неподвижно стояла высокая, почти в потолок, фигура.
— Неприлично лицо прятать, дорогой друг, — прошелестел Климов.
— Твоё бы спрятать, чтоб народ не пугать, — пробурчала обиженная Кузнецова, но под взглядом Ивановского замолчала.
— Володя прав, — Ивановский снова уткнулся в фигуру взглядом, снова потянул воздух чувствительным носом, — выйти бы вам на свет, уважаемый гость. Если не в тягость, конечно.
— Не в тягость.
Голос у гостя оказался скрипучим, ломким и откровенно неприятным. Да и сам он, предстал перед обществом в облике неухоженном, желтушно-истощенном и, даже на взгляд привычного ко всему Ивановского, каком-то мертвецки застывшем.
— Чтоб тебя, — прошептал Чемерцев, и оторопевший Ивановский с ним, пусть молча, но абсолютно и бесповоротно согласился.
Для московских нелюдей Котов Валентин Валентинович был натуральным пугалом. Имя его произносилось неизменно шепотом и непременно с оглядкой. Да и не имя вовсе, прозвище.
— Что же вы, Herr Richter, стоите? Располагайтесь, раз пришли, — Скрипкин пододвинул к Котову стул. — Приятно, конечно, что говорить. Однако, чем обязаны? Мы закона не нарушаем, ведем себя тихо. Такая честь, надо же. С чего вдруг?
Котов шагнул длинными ногами через половину комнаты, к стулу, откинул полы форменного сюртука и, едва не вдвое сложившись, сел. Цепко осмотрелся. Спросил скрипуче:
— Кто у вас главный?
— Нет главных, все равны, — Ивановский сбросил с себя неуместную оторопь, расправил спину, в голос подпустил взрослой хрипотцы.
— Не бывает, чтоб все равны, господин Ивановский. Закурю, не возражаете?
— Какой я вам господин?
— Ну не товарищ же, помилуйте, — Котов, кажется, искренне удивился.
— Константин Игоревич, если хотите, а курить здесь я вам запрещаю. И вообще, — не справился Ивановский с голосом, дал петуха, — что вам здесь нужно?
— Определились бы, Константин Игоревич. То не господин, то запрещаете. Кричите, опять же. Хорошо, что луна на убыли, а то и вам стыдно, и мне хлопотно.
— У Костика нос очень чувствительный, — подлая Кузнецова хихикнула, — а господ он, говорят, с детства не любит. Как обернулся в первый раз, так папку своего родного вмиг всех титулов лишил, вместе с головой.
— Ты бы заткнулась, Вик, — цыкнул Чемерцев, — нахваталась от Васьки.
— Какой я тебе Васька, сукин ты сын? — взвился Скрипкин, а Климов меланхолично заметил:
— Лучше пусть от Васьки хватается, чем от тебя, голь перекатная.
— И ты туда же?
Загалдели, закричали, зашумели, без стыда, без оглядки, без страха. Скрипнул стул: Котов откинулся на спинку, перехватил паучьими пальцами острую коленку и, улыбаясь совершенно не весело, уставил провалы глаз на склоку.
— Не стыдно вам? — спросил его Ивановский.
Котов из стороны в сторону повел головой и, искоса глянув на Ивановского, шепнул:
— Я к вам, Константин Игоревич, по делу. Серьезному и, для меня лично, невероятно важному. Не как законник, а как человек.
— Почему к нам?
— Судьба-злодейка, планида, карма. Как хотите назвать можете, а выбора другого у меня нет. Что думаете, договоримся?
— Знать бы, о чем.
— А, вот сейчас товарищи ваши пар выпустят и расскажу. Стойте, стойте, — Котов схватил Ивановского за рукав, — пусть еще. А я пока, все же, закурю.
О шабашах Ивановский слышал много. От ворожеи Кузнецовой, от кровопийцы Скрипкина, от призрака Чемерцева и немертвого Климова слышал. Рассказывали с подробностями, с причмокиванием и закатыванием глаз. А сам вот приглашения не дождался, и не ждал даже. Ему, проклятому отцеубийце, среди тех, кто превыше всего почитает богиню-мать и отца — ее верного спутника, делать было нечего. Потому, когда Котов негромко сказал:
— Вас, госпожа Кузнецова, на Лысой горе сегодня не было, поэтому новостей вы, скорее всего, еще не слышали, — Ивановский ему не поверил. Кузнецова же не удивилась, передернула тощими плечами:
— Мне со старухами неинтересно.
— Что ж, быть мне гонцом, — Котов помолчал. И продолжил, монотонно, как по написанному:
— Ворожея Александра Ивановна Кузнецова отправилась во время шабаша к богине-матери. Ее место в круге заняла следующая по старшинству. Крутилова, Мария Михайловна. Место младшей ворожеи, коей являлись вы, Виктория Олеговна, было занято в установленном порядке... — тут Котов запнулся и закашлялся.
Кузнецова вся вдруг вздыбилась, будто кошка:
— Кем было занято? Кем?! Говори, палач проклятый! Говори!
Котов, задыхаясь, уставился на Кузнецову, как на последнюю во всем мире свою надежду, спасение и избавление от всех напастей.
— Младшей ворожеей в круге богиня-мать рассудила стать моей дочери, Котовой Анастасии Валентиновне, четырнадцати лет от роду, — просипел он.
— Врешь! — зашипела Кузнецова. — Врешь, погань! Не могла Мать твоё отродье выбрать, не могла!
Котов пошатнулся на стуле и зарыдал.
— Врешь! — повторила Кузнецова шепотом.
Ивановский с Чемерцевым переглянулись.
— Я схожу, Кость? — шепнул Чемерцев тихо-тихо.
— Сходи, Славка, сходи, — кивнул Ивановский, а сам, вдруг почувствовав слабость в ногах, привалился к столу.
— Это, Константин, что же получается? — к Ивановскому придвинулся Климов. — Это же получается к нам Судья брататься пришел? Сам? После всего? После всего?
— Не Судья, — выдохнул Ивановский, — а Валентин Валентинович Котов, безутешный отец и несчастный человек.
— И что же мы? Так ему и позволим?
Сквозь стену к Ивановскому шагнул Чемерцев:
— Все так, померла старуха. Баба Маша теперь за нее. У этого, — кивнул на Котова, — дочка. Когда круг сдвинулся — началось. Крики, вопли, стены трещат, стекла бьются. Соседи вызвали кого положено, да не успели. Папаша ее схватил и скрылся в неизвестном направлении.
— В известном, — пробормотал Ивановский.
Чемерцев кивнул...