Ого! Как могут разбирать стихи филологи...

С литературной мастерской я привез в качестве трофея разбор своего стихотворения...

Само стихотворение тут (https://author.today/reader/240817/2191274) в составе начатого сборника, с ним можно ознакомится ДО чтения собственно разбора и сравнить впечатления с настоящим профессиональным филологом :0)))))

Отзыв цитирую ниже без купюр и комментариев, убрав только имя рецензента. Позже помещу его в тело сборника, потому что "горжусь" и "пусть будет на память" :0))

Вот он:

* * *

Меня попросили подробно разобрать несколько стихотворений, представленных нашему семинару, и прежде всего я хотела бы выразить признательность и одобрение номинационной комиссии. В представленной подборке в этом году не было откровенно сырых текстов, все они в той или иной иной степени удачны, в той или иной степени интересны. Мнение прочих членов коллегии может, разумеется, не совпадать с моим, и те стихотворные тексты, которым я отдаю предпочтение, запросто могут не стать фаворитами у моих уважаемых коллег. И наоборот… Рекомендую авторам набраться терпения и дождаться рецензий от всех мастеров семинара, прежде чем расстраиваться.

Итак, приступим…

Работа текста со смыслами начинается уже с названия стихотворения. Оно озаглавлено как «Смерть за царей», что явно отсылает к либретто оперы Глинки «Жизнь за царя» (в исторически более раннем варианте – «Смерть за царя»). С одной стороны, после столь явной подсказки, нам становится примерно ясна  экспозиция и набор персонажей (с большой долей вероятности будет присутствовать сам Иван Сусанин, как ключевая фигура, и, скорее всего, польские рыцари, шляхта, на совести которых лежит исторический факт его убийства), с другой же стороны – слово «жизнь» в названии заменено на «смерть», что должно принести по замыслу автора в ожидаемый сюжет еще более высокую ноту трагичности, а слово «царей» вместо «царя» вносит намек на множественность (или по крайней мере двоякость) персонажей и может означать попытку посмотреть на классический сюжет этой истории бинарным взглядом, намерение понять оба непримиримых лагеря и примирить их (хотя бы в собственных мыслях). Как же такое возможно?

Прежде чем приступить к построчному анализу стихотворения, я хотела бы сказать несколько слов о некоем довольно редком (хотя и не уникальном) стилистическом приеме, который известен в среде филологов как «смысловая избыточность» и, в отличии от своего дурного младшего брата, имя коему «языковая избыточность», не является однозначно утвержденным литературным грехом – читая спецкурс «Основы литературной критики» для своих студентов, я принципиально оговариваю отличия этих двух литературоведческих парадигм и предостерегаю студентов от их упрощенного толкования. Да, смысловая избыточность затрудняет восприятие текста, подчас превращает чтение в изнурительный труд, лишает флёра «легкого и приятного» времяпрепровождения, но вместе с тем – неуловимо работает на полноту текста, придает ему ту фактурность и выпуклость, которые позволяют расширить видимые границы рассказываемой автором истории и, избегая неаккуратного многословия, придать сюжету глубину саги, фактически оставаясь при этом в скромном объеме небольшого произведения. Да, я знаю, что подобный взгляд на данный литературный прием не всем придется по вкусу, но лично мне очень импонирует умение автора несколькими эпитетами описывать «родословную персонажей и событий», не разбавляя действие отступлениями и пояснениями.

Был скрип ремней, шуршание холста -

Когда, ворочаясь, он будоражил складки

Тугих пелен, укутывавших пятки…

И снилось… … …

Неожиданно главным лирическим героем стихотворения объявляется… младенец, спящий в люльке, подвешенной к потолку на ремнях. Столь скупыми и в то время точными мазками автор дает первоначальную экспозицию – это изба, должно быть - крестьянская, так как довольно тяжело представить простую подвесную колыбель в боярском тереме. Он спелёнат в холст, т.е. в простое полотно, грубое, шуршащее, и спелёнат достаточно небрежно – пеленки тугие, но имеют складки. Эти первые несколько строк и задают ту смысловую избыточность, о которой я говорила выше. Мы увидели не только экспозицию, дающую отчет дальнейшим действиям и определяющую фокус авторского внимания, но и, применив нехитрый анализ, узнали значительно больше, чем, собственно, написано автором. Итак, герой разбираемого стихотворения – ребенок, спящий беспокойным сном в бедной крестьянской избе, и беспокойство его сна, как мы узнаем чуть далее по тексту, обусловлено тревожными и грозными событиями, берущими начало вне его избы, вне его привычного мира. Пусть скрип ремней детской люльки и шуршание холста его грубых пеленок и являются обыденными звуками, но эта обыденность уже трещит по швам – ведь младенцу снится:

… … … трепет конского хвоста,

Терзаемого ветром, и в снегу

Следы копыт со сбитою подковой

Беда, замаячившая где-то далеко (и видимая пока только во сне), однако приближается, и первым вестником этой беды является, безусловно, разыгравшаяся непогода – хвост лошади терзает ветром. Еще в этом смысловом срезе присутствует образ сбитой подковы, что может иметь примерно такое толкование – приближающийся враг потрепан, а, следовательно, рассержен и зол. И пара следующих строк, подтверждает первое впечатление:

И мечется лисица бестолково,

Ища спасения в заснеженном логу.

Может, это охотники, загоняющие лису? Нет, сбитая подкова намекает нам не на спокойный азарт охоты, а на изнурительный марш, на пути которого просто оказалась эта испуганная лисица. Зачем же она убегает, да еще в такой панике, беспокойно метясь? Дело в том, что образ спугнутой лисицы является довольно расхожим в литературе – это животное осторожное и пугливое, старающееся держаться подальше от людей (читай – не вмешиваться в сложные и опасные людские дела). Безусловно, это замаскированный образ обывателя, для которого все эти передвижения войск, все эти политические пертурбации не несут ничего хорошего – только опасность, только угрозу быть настигнутой и раздавленной. Вводя этот расхожий образ, автор идет, конечно, на некоторое жульничество, вводя в конструируемый саспенс готовые элементы, но образ приходится к месту, заряжая текст авторским отношением к описываемым событиям. После второго и третьего прочтения стихотворения это становится совершенно очевидным – желание убежать и спрятаться от неких грозных перемен, отчаянная попытка уйти с пути марширующей армии. Не примыкать к ней или (наоборот) становиться обороной на ее пути, а просто спрятаться, мелькнув рыжим хвостом среди корней. Лису мы теряем из виду практически сразу, но судьба ее кажется вполне предрешенной – дело происходит в логу, из которого нет выхода.

Стволы и камни… Склон уходит вверх -

Там спутанной стеной кусты в сугробах…

И уж, конечно, предрешена судьба неведомого отряда, теряющего подковы в этом снегу: 

И дно лощины – будто узость гроба,

Способного, однако, втиснуть всех

И сразу – заблудившийся обоз,

Угрюмых всадников, заиндевелый войлок,

Коней усталых, свой волокших волок,

Пока их снег навеки не занес…

Перед глазами встают угрюмые и изможденные лица; обмороженные конечности; люди, кутающиеся в не согревающий их войлок; лошади, почти вялящиеся с ног. И здесь же впервые вводится одна из сквозных метафор – снег, как некая субстанция, выполняющая в этом мире роль времени. Снег грозит не просто занести заблудившуюся армию, но сделать это навек, то есть де факто предать ее забвению.

Пурга обгладывает морды лошадям,

И шляхтич под ногой теряет стремя.

А снег, собою заменивший время,

Перебирает брови по прядЯм.

Итак… свистит пурга, видимость такая, что не видно окончания морды лошади, и один из шляхтичей не выдерживает – выпадая ногой из стремени, признается в своем бессилии ехать дальше. Он лихорадочно ищет выход из того отчаянного положения, в котором все они оказались, он раздумывает бесконечно долго, предоставляя снегу-времени перебирать волосинки его бровей, прежде чем решается довериться своему солдатскому чутью:

Поводья бросив поперек седла,

Он спешился на снег – тяжелый, мрачный…

Бредет вперед – вслепую, наудачу…

Бредет один – неведомо куда…

И снова к вопросу о смысловой избыточности – этот шляхтич ни у кого не спросил разрешения спешиться и провести разведку, и даже никого не поставил в известность о своих намерениях. Он также не заботится о сохранности своей лошади, не пытается поручить ее кому-либо из товарищей. Он просто бросает поводья поперек седла, видимо зная, что его лошадь никуда не денется, за ней присмотрят. Возможно, в отряде даже существует специальный человек, в обязанности которого это входит - то есть шляхтич ведет себя как личность, наделенная безусловным авторитетом, привыкшая принимать самостоятельные, а быть может даже руководящие решения. Несколько надуманным будет однозначно воспринимать его, как командира этой группы всадников, но (и это покажет нам последующий текст) думаю, наша догадка не так уж далека от истины.

И лошадь, потерявши седока,

Переступает тонкими ногами

Снова смысловая избыточность. Сколько информации передают внимательному читателю эти две строчки, общим весом в шесть слов? Кажется, что не очень много… Ну, лошадь… ну, переступает. На первый взгляд, совершенно проходные строки. Однако, давайте посмотрим на них более внимательно: лошадь «тонконогая», что включает подсознательную ассоциацию с «породистая». Помните, как в незабвенных «Трех мушкетерах» тратят знаменитые триста пистолей на покупку амуниции перед осадой крепости Ла-Рошель: Атос выбирает себе коня. Вот как Дюма описывает эту сцену: «Мушкетер отыскал превосходную андалузскую лошадь, шестилетку, черную как смоль, с пышущими огнем ноздрями, с тонкими, изящными ногами. Он осмотрел ее и не нашел ни одного изъяна. За нее запросили тысячу ливров.» Наверное, любой из нас в возрасте романтическом и юном читал «Три мушкетера» и, исподволь проникаясь неведомым доселе мушкетерским ремеслом, учился (в том числе) и разбираться в лошадях, отличать тонконогого стремительного скакуна, способного унести своего хозяина от любой погони, от простой лошадки, предназначенной «скорее для слуги, нежели для аристократа». У того же Дюма: «Для Гримо была куплена пикардийская лошадь, коренастая и крепкая, за триста ливров.» Разумеется, речь идет не о реальном опыте, а всего лишь об опыте литературном, но тем и интересно, что автор разбираемого стихотворения ссылается именно на этот литературный опыт, обретенный и закрепленный в далеком нашем детстве, и с помощью довольно точно подобранных друг к другу шести слов рисует вполне осязаемый смысл: породистая (очень дорогая) лошадь, принадлежащая уж точно не рядовому солдату, несмотря на свою «совершенно лошадиную» усталость – тревожится, расставшись со всадником, беспокоится, что подразумевает давнюю и глубокую связь коня и наездника… А значит, эти шесть скупых слов в совокупности несут в себе смысловой заряд гораздо больший, чем сумма их отдельных смыслов (значение которых можно посмотреть в словаре). Именно это я и подразумеваю, говоря о смысловой избыточности, как о литературном приеме. Насколько широко разворачивать неявные смыслы – каждый читатель волен решать сам. Кому-то (наверняка) и все сказанное выше покажется высосанным из пальца, мне же не хочется останавливаться на достигнутом, а хочется раскатать этот «таинственный свиток» еще дальше, до самого края стола, упомянув о том, что оставленная среди пурги лошадь – единственное живое существо, которое еще находит в себе силы тревожиться за этого персонажа… все прочие «всадники и обозники» обозначены в тексте как неподвижные и безмолвные истуканы, находящиеся в той крайней степени усталости, в какой уже невозможны никакие осмысленные действия, кроме «упрямо двигаться вперед» и «быть угрюмыми». Смертью и безнадежностью веет от экспозиции, и читателю (на уровне совершенно подсознательном) должно быть ясно, что ничем хорошим это не кончится, дно лощины и впрямь станет для всех действующих лиц и массовки неким «узким гробом», в котором они и лягут плотно, бок к боку, и забвение снега накроет их навсегда. Но состоятельный шляхтич, незаметно вдруг ставший центральным персонажем, видимо, не намерен сдаваться:

А тот – давя сугробы сапогами,

Все лезет через снег, … …

Надеясь, видимо, уже исключительно на чудо, которому тут неоткуда взяться. Но персонаж снова раскрывает свой характер через эту пару строк, вроде бы ничего такого не описывающих. Это сокрушительная воля к жизни, не позволяющая ему, как всем прочим – просто устало окаменеть под непрекращающимся снегом. Это чутье, в минуту смертельной опасности обострившееся почти до звериного… И это отчаянная везучесть, уже позволившая ему дожить до сего момента, и сохранить свою лошадь, единственного своего давнего друга (а как мы знаем из того же Дюма, которого вдоволь сегодня цитируем: «лошадь может споткнуться и вывихнуть себе ногу, она может облысеть на коленях, может поесть из яслей, из которых ела сапная лошадь, и вот она пропала…»). И чудо тотчас происходит:

… … … … … … … … пока рука

Не трогает бревна худой избы,

Незримой среди снежной круговерти.

Итак, опытный польский воин доверился своему чутью и обнаружил в этом глухом безлюдии, в проклятом месте, кое окружают лишь стволы и камни, прямо на дне заснеженной лощины, где шныряет перепуганная людским вторжением лисица… худую (читай «бедную») избу. И, даже при выводе за скобки причины появления такой избы в подобном укромном месте, мы понимаем, насколько сейчас осложнилась и утончилась судьба ее обитателей. Да, это не секрет и от самих персонажей:

И он молчит - с недоуменьем Смерти

Заслышав приглушенные мольбы

С той стороны двери… и бабий всхлип…

Скрип половиц и ерзанье коленей…

Шептал ли Божий Глас слова сомнений?

Шептал… пока с мороза не охрип…

С той стороны запертой двери уже рыдает женщина, едва заслышав скрип шагов по снегу, и молит Бога о пощаде, бия поклоны перед иконами и прогибая коленями половицы. Она, естественно, не ждет ничего хорошего, и ищет спасение в молитве, деле благом… но, по-видимому, совершенно бесполезном – об этом говорит и ее собственный обреченный бабий всхлип, перемежающий приглушенные молитвы, и то чувство недоумения, что испытывает шляхтич, эти молитвы услыхавший. Автор говорит об это прямо: с таким же недоуменьем и неодобреньем молитвы может слушать Старуха-с-Косой, явившаяся к умирающему – раз я пришла, значит смерть твоя – это уже решенный вопрос, так зачем же ты тянешь время, зачем мечешься? Способна ли молитва отсрочить неизбежное? Даже учитывая тот факт, что Княжество Польское (или как оно правильно называлось?) – государство католическое, а заблудившееся войско движется по территории православного вероисповедания – автор указывает на то, что это было бы возможно, и стороны могли бы сосредоточится на Иисусе-спасителе, как на фигуре, объединяющей обе ветви христианства, вспомнить о единстве Бога, о заповедях милосердия… но такое возможно лишь до той поры, пока голос Бога, говорящий в душе, не «охрип с мороза». А сейчас – точка невозврата уже пройдена, речь идет об элементарном выживании, и ни одна из сторон в подобных условиях не станет даже прислушиваться к едва различимому Шепоту (Бога, совести – называйте, как хотите). И мне, как читателю, и шляхтичу, как персонажу – совершенно ясна бессмысленность подобного и он:

Он тянет саблю… и седая сталь

За пару взмахов усмиряет ветер…

Снова вернемся на секунду к вопросу смысловой избыточности… уже, как я думаю, натёршей небольшую мозоль читателю этой рецензии. Но – на секундочку, обещаю вам – всего на секундочку…

«Седая сталь» - что это? Структурно по тексту – этот эпитет принадлежит существительному «сабля», и лично у меня вызывает опять же совершенно отчетливые ассоциации: во-первых, седая (как цвет) – безжизненная, тускло-серебристая, не блестящая (возможно, слоистой ковки), т.е. дорогое оружие; во-вторых, седая (как возраст) – древняя сабля, фамильное оружие, передающаяся, скорее всего, из поколения в поколение, намекающая нам на древность и аристократичность рода ее владельца одновременно. К тому же, эта сабля, пролившая за время своей службы столь много крови, наделяет своего носителя ни много ни мало, но почти мистическим опытом боя – за пару взмахов она способна усмирить ветер… Конечно, это всего лишь метафора, призванная показать опытность шляхтича, как бойца (во время сабельных взмахов уровень его внимания такой, что даже вьюга не является более помехой), но она же и открывает читателю путь к последующей сюжетно-мистической развилке:

И тот, кто вилами ему в бок метил – 

Упал… и содрогаться перестал…

Откуда взялся в пурге человек с вилами? Не думаю, что данный образ нуждается в особом пояснении, но все же: вилы – есть символ народного гнева, сквозящий через русскую литературу столь плотно и часто, что обрел уже черты аксиомы. Мужик с вилами – это трудяга, защитник своей семьи от тех, чьим орудием труда является сабля. Совершенно естественным образом он принял истинно мужское решение: завидев (или заслышав… или как-то по-другому, прознав…) надвигающуюся опасность, он велел бабе с дитем затвориться в избе, взял вилы… и затаился в пурге, среди метущего снега. Он простой мужик, он не настолько отважен, чтобы сразу с ревом броситься на врага и «заколоть того к хуям!» как выражался один мой знакомый. Но его ограниченность в военном деле вынуждает быть осторожным и опасным, как зверя, припавшего к земле перед прыжком. Я хорошо понимаю этого персонажа и хорошо вижу его сквозь текст: руки, сжимающие черенок вил, заметно подрагивают… он затаился чуть поодаль – сбоку от полузанесенной тропы к дому… он судорожно всматривается сквозь снег, ища глазами врага… возможно, он также шепчет слова молитвы, но не просит пощады, а молит о том, чтобы неведомый захватчик не заметил их жилища в пурге, прошел мимо. Но, как мы с вами уже поняли, в безжалостном мире данного текста просить что-либо у кого-либо – занятие совершенно бессмысленное… Шляхтич вслепую натыкается на избу, вслепую идет до самой двери, недоуменно слушает мольбы сквозь эту дверь и тянет саблю из ножен…

Возможно, не потяни он из ножен саблю, постучи он в дверь и попросись на постой добрыми словами, то и мужик в пурге – выдохнул бы облегченно, перекрестился бы, да восславил Господа, и опустил бы вилы… Но в рамках этого стихотворения все персонажи честно отыгрывают свои социальные роли: предводитель войска захватчиков не намерен вступать в переговоры с местным населением, а местное население не видит смысла падать в ноги и молить пощады, а потому в этой скупой паре строк разыгрывается привычная жизненная трагедия: отчаявшийся муж бросается на врага, метя ему в бок вилами, но перед ним профессиональный солдат, для которого сабельный бой – занятие настолько привычное, что для победы хватает всего пары взмахов… и вот поверженный защитник своей семьи и своего дома валится на землю, содрогаясь в короткой агонии.

Вот что еще в этой сцене мне представляется важным… Погибший крестьянин так и остается фигурой безымянной, лишенной в тексте как имени, так и каких-либо описательных черт. В этой нарочитой анонимности также угадывается зримый авторский посыл. История худо-бедно сохраняет имена героев (совершивших более или менее значительные деяния), но совершенно игнорирует целые сонмы погибших бесславно, пусть и при попытке совершить нечто обыденно-героическое. Мы помним подвиг Сусанина (который – внимание-спойлер – еще появится в тексте), но не помним множества безуспешных попыток крестьян защитить своих детей и жен, пусть даже и ценою собственной жизни. Я думаю, что поняла ту мысль, которую мне намекает автор – участь крестьянина, зарубленного на крыльце собственного дома, это не предмет внимания истории (науки, опирающейся на факты), а непосредственная задача литературы (как явления, формирующего рефлексию целых поколений). А с точки зрения рефлексии, судьба этого маленького человека, захваченного линзой литературного произведения, и выделенной ею (одна из миллиона пылинок в солнечном луче), достойна быть осмысленной и увековеченной не меньше, чем судьба самого Сусанина, личности сыгравшей в этой трагедии одну из заметных ролей (и, пожалуй, самую запоминающуюся). Трагедия войны и ее суть, с точки зрения рефлексии, это не только и не столько подвиги, сколько история громаднейшего терпения людей, косвенно к ней причастных. Посудите сами: польское войско уже сбилось с пути, уже героически уведено в глушь, уже почти кончилось как боевая сила, но бесчинства, творимые им, еще блуждают по окрестностям, словно долгое эхо. Все еще гибнут люди, ломаются судьбы и обрываются жизни. Чего не хватило мужику с вилами, чтобы стать героем и остаться навеки в памяти народной, в летописях благодарных потомков? Одного короткого мгновения решимости, или одной пяди движения вил? Или чуточки везения, которое в подобных обстоятельствах ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов? Так или иначе, он повержен и «перестает содрогаться», а значит недостоин ни взгляда, ни памяти, ни славы. Единственное его влияние на сюжет – шляхтич извозил обувь в его крови:

Не глядя, он шагает через кровь.

След алый… красный… розовый… и… белый – 

То вьюга принимается за дело,

Даря убитым их последний кров.

И, глядя, как снег (выполняющий здесь, как мы условились, функцию времени) выбеливает и подчищает даже эти невеликие свидетельства его житейского подвига, мы понимаем, что это конец, что главная жестокость судьбы к простому люду состоит именно в этом – всем на тебя наплевать. Твоя хата была с краю, и всего три шага врага, тебя зарубившего, понадобилось на то, чтобы о тебе позабыли. От себя добавлю, что, будучи убежденным и потомственным пацифистом, я не понимаю и не принимаю того образа, который использует автор – окажись хата хоть в центре села, это мало бы на что повлияло. Но, что есть, то есть… этого совсем не литературоведческая задача – спорить с жизненной позицией автора.

А между тем, мы добираемся до следующего образа, достойного подробного разбора… но я не уверена, что распознала его смысл вполне однозначно:

Из-под крыльца напуганный кобель

Заходится в бессильной злобной тщете.

Хм… собака, злобно лающая из-под крыльца, но не решающая покинуть «безопасное» убежище и хоть попытаться тяпнуть за ногу супостата… Этот образ явно противопоставлен «мужику с вилами», делающему хоть что-то, но безмолвному, а значит, и бесславному. Неужели автор так видит современную интернет-общественность? Ту, что так громогласна на форумах, но так пассивна, когда речь заходит о личном непосредственном участии? Ведь этот лай и оскаленные из темноты зубы никак не мешают шляхтичу выломить дверь и «вступить в дом», распространяя своим появлением такой ужас, что даже свет дрожит:

А он вступает в дом в дрожащем свете -

Туда, где и очаг, и… колыбель…

Дрожащий свет распространяет натопленный очаг… или огонек лучины… или свечи, зажженной перед иконами – пламя затрепетало от высаженной двери. Женщина, молившаяся доселе, просто не упоминается далее в тексте, ее судьба, по мнению автора, настолько ничтожна и незавидна, что не удостаивается даже упоминания. И это снова яркий пример того, как автор умеет и любит работать со смыслами – даже нарочито несказанные слова несут явную смысловую нагрузку. Для шляхтича, что ворвался в дом, гораздо большей ценностью обладает горячий очаг – в отличии от бабы, он хотя бы упомянут в тексте. И еще упомянута колыбель, где и качается самый первый лирический герой… и не просто упомянута, но и выделена с помощью глубокомысленных многоточий. Что мы, читатели, должны подумать, споткнувшись взглядом об эти многоточия? Что точно так же качающаяся колыбель завладела вниманием шляхтича? Скорее всего… и в пользу этого говорит композиционное построение дальнейшего текста:

И, в ней – младенец… округляет рот,

Спелёнатый до пят в свою холстину,

Разбужен… или спит наполовину…

Но - осмысляет взгляд, молчит и ждет…

 Многоточий всё прибавляется, и вторит им подчеркнутое всеобщее молчание: молчит, а не вопит младенец, разом помещенный в самый фокус читательского внимания, молчит сам седой пан, потому что… ну, что тут скажешь? Младенец в люльке, глядящий на своего убийцу осмысленным взглядом взрослого – это, несомненно, образ Иисуса-спасителя, а его молчание – это образ, изображающий немой укор захватчику, явившемуся в чужой дом с мечом. 

И он молчит… И мерно тает снег

На войлочных плечах седого пана.

И выстывает углями очаг…

И слезы закипают на очах…

Образы начинают наслаиваться, затягиваясь тугими узлами. Тут и мерно (медленно) тающий снег (растворяющееся время) на плечах старого воина, который начинал свой поход с благой (как ему казалось) цели, а закончил с обнаженной саблей напротив детской колыбельки. И очаг, выстывающий (остывающий) углями, которые прекращают быть алыми и подергиваются пепельной золой, как символом забвения и конечности благ земных. Тут и слезы раскаяния на глазах очерствевшего убийцы. Все это уже не имеет ни малейшего значения, потому что:

И медленно оттаивает рана,

И вдруг - пускает кровь… Чтоб не упасть,

Он опирается, как на костыль, на саблю…

И чувствует – что холодеет… слабнет…

Что Смерть над ним распахивает пасть.

Он трогает прореху в зипуне

(Где все-таки достали сердце вилы)

И, шатко, будто в поисках могилы,

Выходит – растворяется в зиме…

И мы понимаем, что судорожные усилия простого мужика помешать захватчику не пропали втуне, и его истинное геройство было уже в том, что он сделал абсолютно всё, что мог… сколь малым и ничтожным бы это не казалось. Враг даже не заметил рокового укола вилами, так как заледенел (читай – превратился в безжалостного равнодушного отморозка), но попав в тепло домашнего очага, пусть и не своего собственного – оттаял, опять стал человеком из плоти и крови, а не бездушной машиной убийства. И оказалось тогда, что сердце его пробито вилами (этим, как мы условились считать, символом народного гнева), оно кровоточит и, вообще, отстукивает уже последние отпущенные ему удары. И оказалось, что сабля, фамильное оружие, гордость его рода, годится теперь лишь в качестве костыля, нравственной подпорки, только и не дающей ему прямо сейчас, немедленно провалиться в тартарары позорной и бесславной смерти. Шляхтич смиряется с этим, как бы принимая на себя вину за содеянное, и в поисках покоя (могилы, как указано в тексте) выходит за границы данного стихотворения, чтобы раствориться в безвременье, пропасть на веки вечные.

А колыбель, качаясь на ремнях,

Как маятник – отсчитывает годы.

И снег метет на черные подводы,

Что сгинут в этих русских ебенях,

Где, все-таки, сорвала горло псина!..

Пусть ангелы, в сих поплутав лесах,

Всё взвесят на невидимых весах…

И труп Сусанина, со вбитой в грудь осиной -

Глядит наверх, откуда сеет снег,

Надеясь, что теперь засыплет всех!

И тут я предлагаю всем остановиться и подумать, что же противопоставляет автор тому бездушному и неудержимому насилию, что потоком разливается по всему тексту. Может быть, грядущий мир… мягкость весенних трав, врачующих изрытую копытами землю? Нет, ничего подобного далее в тексте не встретится. Он будет таким до самого конца – заснеженным, мерзлым, черным. Там будут лишь трупы сгинувших врагов под снегом, и труп героя, с пробитой осиновым колом грудью (нам, читателям, известно, что подобным образом казнят вампиров, а значит, как минимум для шляхты он и был подобен упырю… вурдалаку, перепугавшему всех вокруг нечеловеческой своей решимостью). Будут черные подводы с окоченевшими на них людьми, и псина, сорвавшая горло от бессмысленного лая. Вместо финала, где всем сестрам раздается по серьгам, автор снова и снова бросает в текст символы времени, что растворяет в себе и героев, и злодеев. А для верности, чтобы не дай Бог мы не поняли его превратно, заходит с козырей: добавляет образ колыбели, качающейся, как маятник. Она ведь качается не просто так, она отчитывает годы, которым суждено пройти со времени этой трагедии, разыгравшейся в заснеженном логу, покуда ангелы (этот образ я, с вашего разрешения, все-таки дополнительно расшифрую как «потомки, что станут лучше нас», а не банально в лоб, как символ «высшего небесного судейства») не вынесут свой вердикт относительно всего произошедшего. Автор предлагает (и я с ним совершенно согласна) успокоиться, сосредоточиться на защите своего дома и своих родных людей, увидеть именно в этом свою персональную отвагу и лучшее предназначение мужчины, а не уподобляться трусливому кобелю под крыльцом, что только и может, что хрипеть и лаять…

Спасибо автору, я получила удовольствие и интересный литературный опыт, разбирая это стихотворение.