Пошуршим мозгами, пакетики! -2

 СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА..

Французский ученый, философ и писатель Паскаль заметил: «Я пишу длинно, потому что у меня нет времени написать коротко». В этом парадоксальном заявлении глубокий смысл, потому что небрежность и беспомощность автора обычно приводят к многословию, а краткость и ясность формулировок достигаются в результате напряженной работы со словом.

М. Горький, рассказывая о труде писателя, подчеркивал, что лаконизм, как и точность словоупотребления, дается нелегко: «Крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногим было сказано много, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно». 

«Краткость — сестра таланта», — утверждал А. П. Чехов. Все это необходимо помнить тому, кто хочет совершенствовать свой слог.

Экономное» точное выражение мысли — важнейшее требование стилистики, которое мы, к сожалению, так часто не выполняем. 

 М. Горький, читая произведения начинающих писателей, обращал внимание на многословие. Например, ему не понравился отрывок: «Работали молча, без слов. В продолжение двух часов рытья окопов работавшие рядом бойцы не обменялись ни единым словом». На полях М. Горький заметил: «Какой смысл писать «молча, без слов», когда ведь ясно, что если человек молчит, он не говорит». 

В другом случае против слов «красноармеец бредил о своей родной семье» М. Горький указал: «Не следует удваивать «своей, родной».

Подобные же исправления в рукописях молодых авторов делал и  А. П. Чехов. Так, он подчеркнул «неловкое выражение» страсть к графомании и объяснял: «Не годится, потому что само слово графомания содержит уже в себе понятие — страсть».

Чехов придерживался весьма определенного мнения по поводу выразительности (как, впрочем, и по поводу многого другого): "По моему мнению, описания природы должны быть весьма кратки и иметь характер à propos. Общие места вроде: «Заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом» и проч. «Ласточки, летая над поверхностью воды, весело чирикали» – такие общие места надо бросить. В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка и т. д."

Он критиковал в связи с этим Максима Горького: "Начну с того, что у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2–3 строки."

Марк Твен высказывает свое мнение по вопросу выразительности довольно емко: "Хорошая книга состоит не из того, что в ней есть, а из того, чего в ней нет."

Эрнест Хемингуэй указывал, чего именно не должно быть: "Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды. Писатель, который многое опускает по незнанию, просто оставляет пустые места."

Джеймс Паттерсон, современный автор бестселлеров, хорошо усвоил эту тенденцию. Он рассказал журналу Success: "Я опускаю множество деталей. Если вы что-то мне рассказываете и при этом понимаете, что оба мы в этом хорошо разбираемся, то вы не будете постоянно повторять одни и те же детали, как это бывает в научно-популярной литературе и даже во многих романах… В моих книгах обычно этого нет, что позволяет сюжетам развиваться гораздо быстрее."

В этом отношении Чехов опередил свое время. Короткий отрывок, который процитирован ниже, с тем же успехом мог быть описанием серии кадров, с помощью которой режиссер вводил бы зрителей в напряженную атмосферу кухни.

Гриша, маленький, семилетний карапузик, стоял около кухонной двери, подслушивал и заглядывал в замочную скважину. В кухне происходило нечто, по его мнению, необыкновенное, доселе невиданное. За кухонным столом, на котором обыкновенно рубят мясо и крошат лук, сидел большой, плотный мужик в извозчичьем кафтане, рыжий, бородатый, с большой каплей пота на носу. Он держал на пяти пальцах правой руки блюдечко и пил чай, причем так громко кусал сахар, что Гришину спину подирал мороз. Против него на грязном табурете сидела старуха нянька Аксинья Степановна и тоже пила чай. Лицо у няньки было серьезно и в то же время сияло каким-то торжеством. Кухарка Пелагея возилась около печки и, видимо, старалась спрятать куда-нибудь подальше свое лицо. А на ее лице Гриша видел целую иллюминацию: оно горело и переливало всеми цветами, начиная с красно-багрового и кончая смертельнобледным. Она, не переставая, хваталась дрожащими руками за ножи, вилки, дрова, тряпки, двигалась, ворчала, стучала, но в сущности ничего не делала. На стол, за которым пили чай, она ни разу не взглянула, а на вопросы, задаваемые нянькой, отвечала отрывисто, сурово, не поворачивая лица.