Флешмоб "Якорь мне в зад!"
Автор: Борис БатыршинНу, тут уж мне сам бог велел участвовать, и не одним эпизодом.
Эпизод первый, расслабляющий
из четвёртой книги цикла "Коптский крест", "Дорога за горизонт":
...Мы покинули город Птолемеев и Юлия Цезаря на борту яхты «Леопольдина». Вырвались из капкана, оставив в зубах преследователей клоки шерсти - во время перестрелки у дворца хедива ранен навылет в мякоть руки один из забайкальцев. К тому же, тяжким грузом повисли на нас найденные древние манускрипты; отправлять их в германское консульство мы не рискнули, вот и приходится тащить теперь неизвестно куда. Сейчас они заколочены в крепкий ящик; возле ящика день и ночь дежурит вооружённый часовой, обыкновенно, кто-то из казачков или же кондуктор. Ночами на пост заступает раненый забайкалец - рука на перевязи не мешает станичнику ловко обходиться с револьвером. А ноющая боль в простреленной руке гарантирует, как он сам божится, бессонницу.
Так вот, о яхте. Парусно-паровое судёнышко принадлежит некоей Берте Шамплотрейн, подданной бельгийской короны и французской гражданке, жительнице Североамериканских соединённых Штатов и Бог знает ещё каких стран. Над кормой «Леопольдины» полощется бельгийский штандарт; признаться, у меня душа уходила в пятки, когда яхта проходила мимо высокого борта британского броненосца «Бенбоу». Мы во всякий момент ожидали оклика, гудка, а то и предупредительного выстрела под форштевень. Но обошлось; яхта белой тенью скользнула на внешний рейд и растворилась в просторах Твердиземного Окияна. Если англичане и догадались о том, куда мы делись, то они не приняли мер к розыску: во всяком случае, английский крейсер «Акилез», несущий стационерную службу в Бур-Саиде, куда мы и вскорости и прибыли, не проявил к нам интереса.
Яхта благополучно миновала Суэцкий канал, и теперь вокруг нас раскинулись воды моря Красного, отделяющего, как тебе, надеюсь, известно, африканский континент от Аравийского полуострова, славного Чёрным камнем Каабы, арабскими шейхами, и прочими верблюдами. Более никаких достопримечательностей в этом унылом краю нет, разве что неимоверное количество песка да горячий ветер, который с завидным постоянством дует со стороны аравийских пустынь, окутывая морской простор желтовато-серым пыльным маревом.
Жара ужасная; май катится к лету, и находиться на палубе вне спасительной тени полосатого тента решительно невозможно. Даже морские зефиры не спасают от палящего солнца и духоты; напитанные пылью, они покрывают серым налётом любую подходящую поверхность, скрипят песком на зубах и вообще, заставляют вспомнить о туркестанских солончаковых пустошах, по которому твой покорный слуга немало побродил во времена оны.
Белых проплешин соли здесь, правда, не видно; вместо них по обе стороны от нашей палубы сияет жидкой ртутью морская гладь. То там, то здесь она испятнана лоскутками парусов - даже на Волге, вблизи Нижнего в дни ярмарки, я не видел такого количества лодок, лодчонок, фелюк и бог знает ещё каких посудин. Некоторые их них, как мне думается, снуют в этих водах со времён Синдбада.
«Леопольдина» прорезает это морское многолюдье подобно великосветской даме, случайно оказавшейся на запруженной нищими паперти. То и дело за яхтой пристраивается лодчонка; с неё кричат, машут руками и тряпками. Мы не останавливаемся - по уверениям капитана, это с одинаковым успехом могут оказаться и местные торговцы жемчугом (предлагающие свой товар по совершено бросовым ценам) и пираты, которые не переводятся на берегах Красного моря, несмотря на присутствие в этих водах британского флага...
Второй эпизод, мужественный
из книги "Следовать новым курсом":
Индийский океан.
Немного севернее третьей параллели
..октября 1878 г.
- Открывайте, барон! Потопнете!
Мичман Завадский постучал в дверь каюты – и, не удержавшись на ногах, отлетел в противоположную сторону, увлекаемый размахом качки. Удара, впрочем, не получилось – между спиной Завадского и досками переборки оказалась прослойка в виде второго артиллериста, лейтенанта князя Рославлева. В руках тот держал большого рыжего кота – когда-то пушистого, а теперь мокрого, всклокоченного и явно недовольного жизнью.
Дверь распахнулась, и до мичманов долетел раскат нецензурной брани. На пороге стоял Греве – злой, невыспавшийся, с помятой физиономией, в закатанных до колен штанах и несвежей рубашке навыпуск. В обеих руках он держал башмаки (от сапог отказались давным-давно, когда по пути через Индийский океан пересекали тропик Козерога), и как-то ухитрялся ещё и хвататься за косяк.
Рославлев со смехом бросил барону кота. Несчастное животное с мявом вцепилось барону в рубашку, вызвав тем самым новый обвал брани. После чего - сигануло куда-то вбок и скрылось в каюте.
- А в рыло, князинька? – хмуро поинтересовался барон. – Не посмотрю ведь, что вы чином выше - поймаю Ваську, возьму за хвост и по харе им твою светлость отвожу!
- Хватит вам торчать тут букой, барон! – легко отозвался лейтенант. На угрозу оскорбления действием он и не думал обижаться. – Поднимайтесь-ка лучше наверх, а сюда я пришлю матроса со шваброй, согнать воду вниз, в трюм. А то у вас скоро плавать можно будет!
И верно, вода в коридоре стояла выше лодыжек. Даже не стояла, а ходила низенькими волнами туда-сюда вдоль коридора, от переборки к переборке, в такт размахам качки, без всяких усилий перехлёстывая через комингс.
- Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте… - Греве пробурчал под нос истину, известную любому гардемарину, проводил забавников сердитым взглядом (те уже направлялись к трапу, хватаясь за стены каждый раз, когда судно валилось на борт), и заглянул в каюту. Рыжий Васька забился на книжную полку и оттуда сверкал на законного владельца помещения ярко-жёлтыми глазищами.
Барон вздохнул, попытался стереть с лица накапавшую с подволока воду (помешали зажатые в руках ботинки), и, чертыхаясь, направился вслед за Завадским и Рославлевым к трапу. Навстречу ему, сверху хлестали потоки воды.
Он выбрался на палубу через люк, расположенный сразу за грот-мачтой и огляделся. Картина достойная первого дня творения: ветер ревел великанским рогом, его порывы срывали гребни волн и рассеивали их над океаном облаками водяной пыли. Горизонт сплошь в серой пелене, и глаз не находит правильного волнения – штормовые валы потеряли очертания, сшибаются, закручиваются воронками и бурлят крутым кипятком в одном огромном ведьмином котле. Клипер то взлетает к низким дождевым тучам, то проваливается в бездонные ущелья меж водяных хребтов.
От удара накатившей водяной горы затрещал вельбот на боканцах, и Греве едва устоял на ногах, схватившись за подвернувшуюся под руку снасть. Кипящий вал ударил в коечные сетки, перепрыгнул фальшборт, разлился по палубе, вскипая водоворотами вокруг препятствий, докатился до грот-мачты и схлынул. Барон стоял, мокрый до нитки и отплёвывался от внезапного душа…
…казалось, это не закончится никогда. «Крейсер» с кургузыми обрубками вместо мачт (стеньги спустили, как только запахло затяжным штормом) вторую неделю беспомощной щепкой носило по океану. Машина с её тысячью двумястами индикаторных сил едва-едва выгребала против штормовых шквалов, но проку от этого было немного – по большей части, пустой перевод угля. Насколько удалось продвинуться к весту? Насколько клипер снесло к зюйду или, наоборот, к норду? На эти вопросы сейчас не ответил бы никто. Ни командир клипера, капитан-лейтенант Михайлов, ни штурманский офицер не имели ясного представления о местонахождении судна – счисление в такой обстановке делать не имело смысла. Небо же, постоянно затянутое облаками, не давало возможности определиться по солнцу или звёздам. «Крейсер» несло в неизвестность; ясно было только, что общее направление – на ост, параллельно экватору, в сторону острова Суматра и архипелага Бату.
Не желая понапрасну надрывать и без того изношенные механизмы и предвидя близкую необходимость экономить уголь, Михайлов приказывал время от времени останавливать машину, держа в котлах лишь номинальное давление. Чтобы судно управлялось - ставили штормовой стаксель и грот-марсель, с тремя взятыми рифами, и всё равно рангоут зловеще трещал с каждым порывом штормового ветра…
Эпизод третий, мистический:
Южный океан,
55°58′ ю. ш.
67°17′ з. д.
Август 1879 г.
Полив Дрейка – самое скверное место на Земле. Здесь лоб в лоб сталкиваются два океана; здесь бушуют самые сильные шторма на планете; здесь бродят отколовшиеся от ледяного панциря айсберги; здесь холодное поверхностное течение гонит воды Тихого океана сквозь горловину пролива в Атлантику. Здесь сливаются воедино все силы ветра, воды и льда, и соваться сюда людям – всё равно, что добровольно ходить по краю могилы.
Хорошей погоды здесь не бывает. Летом в районе мыса Горн шторма случаются хотя бы раз в неделю, весной — не меньше двух раз; зимой они не прекращаются вовсе. Западные ветры разгоняют океанское течение - гигантскую «реку», опоясывающую весь земной шар. А материковая отмель, лежащая между мысом Горн и Южными Шетландскими островами, заставляет разбиваться в буруны огромные океанские валы. Это порождает волны высотой до пятидесяти футов, и ледяной ветер, прилетевший с запада, с промороженных насквозь снежных просторов королевы-Антарктиды, срывает с гребней хлопья пены, смешивая их со снежными зарядами.
Да, неуютно зимой у мыса Горн. Судно тяжко валяет с борта на борт, а когда оно вскарабкивается на гребень волны и, на секунду замерев в неустойчивом положении, скатывается с другой стороны - винт показывается из воды и продолжает вращаться, перемалывая воздух. Втугую выбраны вант-путенсы, штаги едва не звенят; спущены и надёжно закреплены стеньги и гафели – одним словом, приняты все положенные меры, чтобы неистовые размахи качки не разболтали рангоут. Тонко посвистывает ветер у снастей стоячего такелажа – шесть баллов, по здешним меркам так, лёгкий бриз…
- Не понимаю, зачем понадобилось лезть в этот ведьмин котёл со штормами и прочими айсбергами? Шли бы себе Магеллановым проливом, как и остальные пароходы. Я понимаю, парусники – им в узостях, если что, непросто лавировать против встречного ветра. Но мы-то!..
Шкипер Девилль стоял на мостике, вцепившись в поручни так, что побелели костяшки пальцев. Вместо привычного форменного, тёмно-синего с золотом, сюртука и такой же фуражки – на нём были кожаная зюйдвестка и непромокаемый плащ. На ногах – тяжёлые рыбацкие сапоги. В таких, если свалишься за борт, то моментально пойдёшь на дно, словно с гирей, привязанной к лодыжкам, и никто круга спасательного бросить не успеет.
Хотя, бросай – не бросай, исход один. Не было ещё случая, чтобы несчастного, оказавшегося за бортом на траверзе мыса Горн, удалось спасти, поднять на палубу. Эти воды не выпускают своих жертв.
Греве (он, как и шкипер, был в «непромокабле», словечко из лексикона Морского Училища) спорить с опытным мореходом не стал. Девилль прав, конечно: это парусникам приходится идти в обход мыса Горн, где довольно места, чтобы вырезаться длиннющими галсами. Судам с паровой тягой это ни к чему – в Магеллановом проливе куда безопаснее и удобнее, несмотря на коварные прибрежные камни и выматывающее душу маневрирование в узостях.
- Я уже объяснял, герр Девилль: не хочу раньше времени попадаться на глаза своим будущим служащим. Мимо Пунта-Аренас, где расположен угольный склад «Пасифик Стим», незамеченным не проскочить. «Луизу Марию» вмиг опознают, а матросы с проходящих пароходов разнесут по всем припортовым кабакам, что новый владелец компании явился принимать дела. А нынешние мои планы требуют, сколь возможно, избегать подобного внимания.
Девилль пожал плечами и что-то буркнул в ответ. Вся сущность старого морехода противилась тому, чтобы рисковать судном по столь ничтожному поводу. Но с судовладельцем не поспоришь - тем более, что супруга его, так же вполне сведущая что в морских, что в коммерческих делах, с мужем вполне согласна. Правда, сейчас она лежит пластом в своей каюте, и стюард таскает ей куриный бульон и зажаренный кукурузный хлеб – вместо горничной, которая находится в таком же незавидном состоянии. Пролив Дрейка безжалостен.
- Мачты на правом крамболе! – сигнальщик едва перекрикивал завывания ветра. – Большое парусное судно в двадцати кабельтовых, идёт нам напересечку!
Греве вскинул к глазам бинокль, вгляделся – и замер, поражённый.
Поначалу ему показалось, что в линзах бинокля мелькнул лишь клок тумана, сгусток пены сорванный с гребней волн, и принявший по прихоти ветра причудливые очертания. Но стоило только приглядеться – и неясный силуэт приобрёл резкость, чёткость очертаний, превращаясь в контур парусника, идущего с сильным креном под всеми парусами. Корпус, прогнутый глубокой седловиной в районе шкафута; сильно заваленные, словно у французских броненосцев, борта; на юте и баке громоздятся двух- а то и трёх ярусные надстройки. Длинный гальюнный выступ под круто задранным вверх бушпритом, несущим вместо привычных стакселя и кливеров малый прямоугольный парус блинд. Суда с таким парусным вооружением бороздили моря во времена Френсиса Дрейка. А ещё - таинственный пришелец не карабкался, подобно «Луизе-Марии», на гребни волн - она шёл сквозь них, словно не замечая стены ледяной воды, вздымающиеся на пути…
Греве услышал, как вздохнул – или всхлипнул? – стоящий рядом Венечка Остелецкий.
- Ты тоже видишь это… эту?...
- Ясно, как день. – отозвался Остелецкий. – Что за чертовщина? Как можно в такой ветер, при такой волне нести все паруса? И вообще, этому корыту лет двести, не меньше…
- Сохрани меня святой Эмеберт, и его сёстры, святые, Фараильда и Рейнельда!
Девилль мелко закрестился, в глазах его плескался тёмный ужас.
– Это судно проклятого капитана Ван дер Деккена! Все, кто его увидит, обречены!
Жуткая тень приближалась – на глаз до неё было теперь не более пяти кабельтовых. Греве почувствовал, как спина, несмотря на пронизывающий ледяной ветер, покрылась потом, волосы зашевелились под зюйдвесткой - на ноках реев и на клотиках всех трёх мачт чужака пылали мертвенно-синие огни. И, словно ответ, палуба «Луизы-Марии» озарились сиянием огней святого Эльма, вспыхнувших на клотиках её мачт, на ноках гафелей, даже на леерных стойках, окаймляя палубу призрачным световым контуром. И - тишина, внезапно навалившаяся на людей, словно не свистел минуту назад ветер у снастей, словно не били в барабан корпуса валы, словно не отзывались измученные шпангоуты и киль глухими тресками и скрипами…
Девилль медленно опустился на колени. Подзорная труба выпала из его рук, глухо стукнулась о доски палубного настила и откатилась, застряв в шпигате.
Этого Греве снести не мог.
- Возьмите себя в руки, шкип! Веня, вперехлёст тебя через жвака-галс, чего встал столбом? Высвистывай к носовому орудию своих архаровцев, да поживее!
Остелецкий кивнул и ссыпался с мостика, судорожно хватаясь за поручни – Греве заметил, как побелели у него костяшки пальцев. «А ведь перепугался старый друг… Да и кто бы на его месте не перепугался?..»
Он стоял, намертво вцепившись в ограждение мостика, и не отрывал взгляда от надвигающегося на пароход кошмара. А потому – не видел, как высыпали на палубу из носового люка комендоры, подгоняемые Остелецким, как сноровисто расшпилили носовое орудие, как сорвали просмолённые чехлы с кранцев первых выстрелов, как подали сначала чугунную чушку фугасной бомбы, а потом пороховой заряд в шёлковом, промасленном картузе.
Грохот выстрела вырвал Греве из оцепенения. Сразу навалились остальные звуки – вой ветра, волны, скрип рангоута, истошный крик Остелецкого: «Заряжай!» и матерный рёв комендоров, осознавший наконец, на какую цель приходится наводить сорокафунтовку.
Грохот.
- Заряжай, молодцы, коли жизнь дорога!
Грохот.
- Задробить стрельбу! – каркнул барон, свесившись с мостика. – Нет уже никого! А может, и не было вовсе, привиделось…
И действительно: жуткий призрак пропал, погасли мертвенно-белые огни, и даже шторм, вроде, поутих, словно изумлённый случившимся.
- Орудие по-походному, зачехлить! Спасибо, ребята!
- Рады стара-а-а…
Донеслось в полубака.
- Боцман, всей команде по чарке! – гаркнул воодушевлённый Греве, забыв на миг, что он отнюдь не на борту «Крейсера». - А молодцам-комендорам по две, заслужили!
- Спас-с-с вашброди-и-и…
- Прошу великодушно простить меня, герр Греве… - просипел, поднимаясь на ноги Девилль. Оказывается, он так и простоял всё это время на коленях, обняв тумбу нактоуза.
– Должен заметить, что на «Луизе-Марии» до сих пор не было такого заведено. И вообще, как можно употреблять спиртное в шторм?
- Не было - так будет! – перебил бельгийца барон. – Что до шторма, то согласно обычаю, заведённому на кораблях и судах Российского Императорского Флота, наградные чарки отличившимся следует выдавать во время ежедневной раздачи винной порции. Но в данном случае я бы от этого порядка отступил. Сам подумай, головой своей нерусской: как матросам после эдакой страсти - и без чарки? Совершенно невозможное дело!
Ну и четвёртый, фантастический
из "Ученика лоцмана", первой книги цикла "Маяк только один".
...тьма, непроницаемая, пахнувшая ледяным холодом, мгновенная слепота, сопровождавшаяся мгновенным онемением всех прочих органов чувств – навалилась и тут же пропала, словно её и не было вовсе. Но то, что пришло ей на смену, не было похоже на привычный пейзаж Великой Салмы – ни островов по бортам, ни мелкой серо-голубой ряби, отражающей бледное беломорское небо с редкими облачками. Полоса волнующегося моря, взвихренная барашками, какие появляются, когда ветер перескакивает отметку в шесть баллов по шкале Бофорта, и возле снастей стоячего такелажа раздаётся, сначала лишь в порывах, а потом и на одной ноте тонкий свист. Но сейчас порывов не было – ровно задувало в корму, в фордевинд, и дорку несло по этой прямой, как стрела, морской дороге. Нет, не дороге даже, а по тоннелю, края которого, разлинованные гребнями волн и пестрящие барашками сначала плавно, а потом круче и круче загибались вверх, сливаясь где-то там с полосами туч, стремительно несущихся по небу. И больше не осталось в мире ничего, кроме этой невозможной трубы, ряби волн, переходящую в рябь облаков – а ещё заунывного свиста в такелаже «Штральзунда».
Волны поддавали в корму с регулярностью метронома и силой парового молота, заставляя многострадальное судёнышко нелепо «козлить» на манер задурившей лошади. Бушприт при каждом «пинке» зарывался в волны, а перо руля, наоборот, выскакивало из воды почти целиком. Но некогда было свешиваться с кормы, чтобы полюбоваться этим зрелищем; румпель словно сошёл с ума – он рвался из стороны в сторону, словно живой, и пришлось оставить привычную фривольную позу и вцепиться в него обеими руками.
Удивительно, но ветер продолжал ровно дуть в одном и том же направлении, гоня «Штральзунд» вдоль тоннеля – толчки, вырывающие румпель из моих рук, создавали одни лишь волны. Барашки росли, сливаясь в сплошные пенные полосы, однако волны не увеличивались, зато свист ветра перерастал постепенно в вой. Грот и грот угрожающе выгнулись под его напором, и я отстранённо, словно и не было меня здесь вовсе, словно речь шла о вычитанной в морском романе сцене буйства стихий, прикидывал, что случится раньше – лопнет вантина, не выдержит грота-штаг, или разлетится клочьями прочнейший дакрон?..
- Рифы! Рифы брать! – заорал, перекрывая вой ветра «пират». Не дожидаясь моего ответа, он отдал гафель-гардель, прослабил дирик-фал, и тут же, под оглушительные хлопки заполоскавшего грота, принялся обеими руками собирать парусину складками к гику и притягивать его риф-сезнями. Я замешкался, крепя оттяжки на румпель (вообще-то это следовало сделать сразу), а когда затянул последний узел - кинулся на помощь. Вдвоём мы взяли три рифа; я подтянул повыше гафель, накрепко закрепил снасти на утках, «пират» к тому времени закончил возиться с яростно сопротивляющимся гиком, и я видел как шкотовый угол, мечущийся по ветру, припечатал его по лбу массивным железным люверсом, но он только отмахнулся от удара, словно от надоедливой мошки. «Штральзунд» швыряло из стороны в сторону, зафиксированный в диаметральной плоскости руль не справлялся, румпель мотало из стороны в сторону, и я, сбивая пальцы, полез обратно в кормовой кокпит. Оттяжки уже успели разболтаться под напором волн, и я не стал их сбрасывать – животом навалился на изогнутый, выклеенный из нескольких слоёв дерева, румпель и стал править вдоль ветровой трубы, стены которой окончательно слились в сплошную бурлящую поверхность, и трудно было разобрать, где заканчиваются волны, и начинаются рваные клочки туч...