Сказка о справедливости

Богата была семья оленного пастуха Улгэна и жены его, славной Иманы. Не стадами – и двух рук важенок не набиралось по осени. Не золотом – отродясь его не нашивала Имана. Не мехами – до дыр занашивали малицы да унты, латку на латку ставили. Иное сокровище даровали им духи. Каждый год по весне рожала Имана то дочь, то сына – и все как на подбор, здоровые, крепкие, ясноглазые, даром, что жили впроголодь. Кого из детей сами растили, кого порожней родне отдали, седьмого сына шаман забрал. Ан все равно, тесно было в дымном чуме Улгэна, тесно да весело – наделял отец мясом да салом своих изголодавшихся птенчиков, да рассказывал им сказки – вот уж на что был мастер.

Жили они жили, грибы сушили, да и стариться начали. Улгэн поседел, сутулиться стал, ногу приволакивать. И у Иманы краса увяла, потускнели очи, побледнели румяные щеки. Думала она, что закончила свой материнский путь, сняла кольца да серьги, обереги из мамонтовой кости. Это и навредило. Начал у жены пастуха живот расти, побежала она к старухам – те лишь руками развели: снова непраздна. Щедро одаривают тебя духи!

Посреди зимы в темную и недобрую ночь Большой Медведицы родилась на свет девочка Элгэна. Увидала ее мать – и в слезы. Пометили дитя духи, ударили по лицу еще во чреве – алое пятно залило щеку. Кто ее, такую, замуж возьмет, кто примет?

Поглядел на дочку Улгэн, подергал себя за куцую бороду, плюнул, да и вынес младенца на снег за стойбищем – куда нам лишний рот? Поплачет дитя, и затихнет, родится у кого-нибудь заново… День прошел, другой прошел, третий пургой пронесся – не утихает крик. Пришли старухи-матери к Улгэну и давай его журить, уговаривать. Раз не берут зимние духи жизнь девочки, придется ее растить. Что ж поделать?

Пошел пастух за дочкой – а там чудо чудное. Совы полярные белокрылые расселись кругом и греют девочку, лайка щенная кормит ее молоком, снегири песенку насвистывают – баюкают, значит. Увидели человека – взъярились, псина лает, птицы клевать норовят. Еле-еле отбился от них Улгэн, унес дитя в чум. Видать непростая она, и судьба у нее будет особенная.

Стала расти Элгэна – рано на ножки встала, потопала, держась за материнский подол. А там и сама начала бегать. Ласковой была, кроткой, позаботиться обо всех успевала – и старшим братьям услужит, и матушке хворой горячего питья подаст, и с отца унты снимет. Хворосту натаскает, мяса наскоблит, собак накормит и еще за вышивкой посидеть успеет, отделает ножны или красивый пояс. Одно плохо – упряма. Втемяшится что-то в голову – хоть криком, хоть плачем, а своего добьется, не заставишь ее и не упросишь.

Ну и сказки она любила до самозабвения – салом не корми, дай послушать, что бает старый Улгэн, сидя у очага. Как Большая Медведица полюбила молодого охотника и спустилась к нему с неба, а сын ее стал праотцом племени орочонов. Как мудрый Сэвеки подарил людям золото чтобы делать кольца и серьги для жен, а люди стали есть золото и озлобились. Откуда на земле взялся снег…

- Давным-давно, дети мои, когда мудрый Сэвеки только создал тундру, люди жили в тепле и сытости. Круглый год зрели ягоды и грибы, зеленели пустоши, давая пищу оленям, светило яркое солнце. Не было нужды ни в крытых корой и шкурами чумах, ни в меховых одеждах. И каждый год, в самый жаркий день лета, шаманы приносили изобильные жертвы – великому Сэвеки и свирепому Харги, повелителю Нижнего мира.

Но однажды молодой и гордый шаман решил – незачем почитать злого духа, сами съедим и оленье мясо, и копченых гусей. Не поднес Харги ни перышка, ни косточки. А когда злобный дух явился посмотреть, кто ж его обделить осмелился, заманил его в пещеру, завалил камнями и запечатал страшными заклинаниями.

Десять лет сидел Харги в пещере, скалил зубы, глодал скалы, копил злобу. Десять лет в тундре никто не умирал, не болел, неудачи не знал. А потом подмыло завал дождями, ослабели заклятия и вырвался свирепый дух на волю. И давай мстить! Перво-наперво изловил шамана и съел его как лиса мышонка. Следом взял и забрал всех людей, кому срок умирать пришел. А потом и оставшихся решил извести.

Напоил коварный Харги мудрого Сэвеки сон-травой, связал по рукам и ногам, накрыл облаком, чтобы не вмешивался. И давай землю стужить да вьюжить! Льдом сковал реки, заморозил леса да болота, птицы наземь попадали, звери в норы забились. Люди у костров собрались, о пощаде взмолились – а некому их пощадить. Сэвеки спит мертвым сном, Энекан-Того из последних сил бьется, огонь в очагах поддерживает. Один только ворон Кэре полетел в верхний мир за помощью.

Отыскал ворон в облачной тайге небесную сову Интылун, чьи крылья луну закрывают. И взмолился:

- Нет тебя справедливей в подлунном мире, белая сова, нет честнее! Ужели позволишь ты зверям и людям невозбранно погибнуть?

Недобро посмотрела на ворона Интылун, клювом защелкала:

- Кто ж заставлял людей обижать злого духа, в ловушку его заманивать? Почему, когда смерть из тундры пропала, никто ко мне не пошел – помоги, сова, сделай по справедливости.

Глянул ворон на Интылун, перья встопорщил:

- Не ты ли, гордая Интылун, ушла от мужа-шамана, когда увидела его в чуме, спящего рядом с женщиной? Не ты ли зареклась никогда больше не ступать на землю? А ведь женщина та сестрой ему доводилась… Где твоя справедливость?

Отвернулась Интылун от ворона, потупилась.

- Не чужие тебе орочоны, и дочерям твоим не чужие. Помоги нам!

Заклекотала Интылун, захлопала крыльями, позвала семь своих дочерей – полярных сов, что приглядывают за миром. И посыпались вниз перья – белые-белые, мягкие-мягкие. На землю упали – укрыли травы да корни от свирепой стужи, укутали норы да берлоги, засыпали чумы до самого верха. И теплей сразу стало, унялся лютый мороз.

Рассвирепел Харги, обратился северным ветром, стал носиться над тундрой и дуть на перья, замораживать их. Заледенели перья, в снег обратились, но и так согревали людей, радовали сердца. Выбежали орочоны из чумов, ахнули – никогда они такой белой красоты не видели. Засмеялись от счастья дети, услыхал это Харги и под землю провалился – нет для него ничего хуже детского смеха. А семь дочерей совы Интылун спустились на землю и научили женщин шить одежду из теплых шкур…

- А если я попрошу сову, она тоже сошьет мне шубу? – спросила отца Элгена.

- Кто ж ее, сову, знает. Может и сошьет, - улыбнулся Улгэн и погладил дочку по голове. Привязался он к малышке, что уж там. И не раз благодарил духов, что нашел ее живой на снегу.

Будь все по справедливости, вырастили бы родители Элгену, выдали б ее замуж за хорошего человека, способного за уродством разглядеть доброе сердце. Но она и в возраст невесты войти не успела, как один за другим умерли Улгэн и Имана – пастуха волки заели, когда на стадо напали, а жену его лихорадка забрала. Осталась Элгена сиротой – старшие братья уже своими семьями жили, а сестра ее не любила. До весны только продержала в чуме, кормила впроголодь да работой нагружала. А как гуси прилетели, сказала – уходи, куда глаза глядят, мне чужие не нужны у очага. Что ж тут ответишь?

Собрала Элгена нехитрые пожитки, взяла важенку с олененком, с чумом братья подсобили – кто шестов нарубил, кто шкурами поделился. И зажила своим домом. Ой и трудно ж ей пришлось без мужика! Мясо-то откуда взять? Нарты кто починит? Олешек кто посторожит?

Важенка-то у нее долго не задержалась, к большому стаду прибилась. Мясом охотники да пастухи кто посовестливее делились – кости да жилы, но лучше ж чем ничего. Будь Элгена покрасивей, может и жила бы посытнее, но не зарились на нее к счастью. Понемногу научилась она и силки на гусей ставить и рыбешку на озерце ловить, а в ягодной и грибной охоте и раньше ловчей ее не сыскать было в стойбище. По зиме она торбаса да пояса расшивала, шаманское платье молодой удаганке из тонкой замши сработала. В ученицы просилась – не взяли. Мол не та у тебя сила, чтобы духов ловить да лихоманку заговаривать. Ну не та, так не та…

Кое-как перемоглась Элгена до тепла, тяжело пришлось, но с голоду не померла. А по весне вдруг подросла, к лету отъелась да похорошела – косы густые, фигурка ладная, смех звонкий. Кабы пятна не видать, славная бы невеста была… Вот только кто ж за себя возьмет сироту бедную? И старик, и вдовец нарты поворотят, а справные женихи и не посмотрят.

И здесь Элгена особо не печалилась – куда река течет, туда ей и надо. Не гонят из стойбища, не обижают, куском не попрекают – уже хорошо. Девушки-ровесницы привечали ее, знали – жениха не отобьет, а красивую вещицу к приданому может добавить. Да и пела Элгена звонко, что твой зяблик, радовала товарок.

И с живностью сирота ладила – то олешку хромоногого выкормила, то щенка хилого выходила, то совенка подобрала. До поры люди молчали – дело доброе, да и прибыльное. Олешка – мясо, сова – перья. А потом зашептались… И немудрено – притащила она из дальнего леса толстопятого медвежонка.

Медвежат и прежде, случалось, растили в стойбище. Да только пестовал их шаман, два лета держал на привязи, две зимы караулил подле берлоги, а на третье лето перед медвежьим праздником резал воспитанников, а мясо делил на всех от мала до велика, чтобы приняли братскую силу, были крепки и здоровы. Видано ли – девчонка амаркана растит? И без цепи, без ремней?

Элгена же только смеялась. И амаркан ходил за ней как собака, слушался каждого слова, спал в чуме и ел с руки. Трусоват был, правда, за приемную мамку от лаек прятался, и мужчин не любил. Зато с детишками возился, как братец, даже бороться пробовал – и никого не обидел… Поворчали в стойбище и привыкли – дело долгое, пусть живет до поры.

Следом за мишкой и мужчина завелся в чуме. Ничей, пришлый – отыскала его Элгена на берегу озерца еле живого, травками отпоила, выходила, на ноги поставила. Да только пока он на ноги вставал, зима случилась – а куда по зиме пойдешь без собаки, снегоступов да теплой одежды? Пока то справили, пока се раздобыли – глядь и солнце над озером показываться стало. И прижился пришлый, не хуже прочих орочонов с хозяйством управляться начал. Называли его Хэреке – чужак значит. Собаки так и не приняли пришлого, огрызались на него, прятались. А люди быстро привыкли. Мало ли что не ест вареного – охотники на китов тоже мясо не варят, только квасят в больших ямах.

Дело у них с Элгеной долго не ладилось – и она стеснялась уродства своего, и мужчина немолод был, жизнью трачен. Но весною у всякой твари играет кровь. Приметили соседки, что напевать стала Элгена, пританцовывала, когда за водой шла. И медвежонок за ней – переваливается да порыкивает. Дело доброе, и мужчина в доме и сирота пристроена. Там, глядишь, и детишки пойдут и достаток какой-никакой заведется… Братья стали чаще к Элгене захаживать, и сестра смягчилась, угощение мал-мала присылать.

А в канун Эвидека – самого длинного дня в году – явились в чум гости. Алтанай, старейшина рода, Сигунар, что с людьми белого царя вел торговлю, и богач Чагандар. Угостились для приличия, покурили, порасспрашивали о житье-бытье. А потом приступили к делу.

- Амаркан твой, Элгена, уже большой стал, жирный. Шкура у него гладкая, клыки белые, когти длинные, мясо небось вкусное. Пора забить его к празднику, кровь духам отдать, а тушу сварить поделить на всех, чтобы старики помолодели, а молодые сил набрались.

Побледнела Элгена:

- Мой амаркан мне как сын родной. Я его выходила, я его выкормила, я его по осени в лес отпущу.

- Глупая ты женщина. Кто же мясо в лес отпускает? Нам, детям Медведицы, медвежатина ой как нужна. Хэреке, будь мужчиной, скажи ей!

Пожал плечами пришлый:

- Ее медведь, пусть сама решает.

Элгена наотрез заупрямилась:

- Несправедливо это! Нужен вам амаркан – в лес идите, дитя у мамки косолапой отнять пробуйте. А я своего не отдам!

Поуговаривали ее старики, поворчали, да и пошли несолоно хлебавши.

Вот только поутру, как Элгена пошла за водой к роднику, выследили ее. Накидали тумаков, чтобы не рыпалась, привязали к березе, забрали медвежонка и в стойбище утащили. Поглумился еще Алтанай, пообещал шкуру вернуть и лапу оставить, чтоб не так обидно было.

Элгена-то понятно сперва в слезы, а потом выпуталась – сильной она была да ловкой. Помчалась в селение со всех ног, мужа зовет, соседей о помощи просит. Соседи понятно вмешиваться не стали – не дело медведя рядом с людьми держать, а мяса в нем много, каждому по куску хватит. А вот Хэреке как услышал вопли жены – вскочил, да припустился спасать.

Ахнула Элгена – из чума муж на двух ногах выбежал, к чуму старейшины на четырех прибежал. И не человек Хэреке больше – медведь, да такой огромный, какого и охотники ни разу не видывали. Лапой чум как муравейник вскрыл, достал Алтаная, да и забросил его в кучу мусора. С медвежонка ремни когтем срезал, лизнул в морду, рыкнул – уходим, мол. Мужчины набежали с копьями, с луками, собаки как взбесились – лают, рычат. Но никто не осмелился подойти близко, а издали все промахивались. Видать непростой медведь был.

Так и вышло. Подхватил зверь Элгену, уволок в лес, прямиком в берлогу, а там и рассказал, в чем дело. Зовут его Уксукэ, он лесной дух и правнук Большой Медведицы. Давным-давно живет себе в чаще, малину ест, муравьями закусывает, волков гоняет, косолапых родичей оберегает от двуногих братцев. Пришла к нему однажды медведица попросила помочь – медвежонка у нее слуги белого царя отняли, в город повезли. Ну он и пошел как дурак – отыскал, выследил, рычать начал, лапами махать. И получил на орехи, долго железо потом из ран выковыривал. Хорошо, хоть медвежонок удрать успел в суматохе. А там подобрала меня одна девушка, обогрела, приютила, сердце свое отдала… Спасибо тебе, Элгена за то, что спасла. Оставайся со мной в чаще – чум построю тебе, мехов добуду, золотом украшу. А там, глядишь, и дети пойдут, род продолжится. С людьми же тебе больше не жить – медвежьей шкурой клясть станут, обижать почем зря.

Послушала его Элгена, подумала, и ответила:

- Прости меня, лесной дух Уксукэ, и сородичей моих прости, глупых да жадных. Сам знаешь, по душе ты мне, добрый, ласковый и уродством меня никогда не пенял.

- У нас, у медведей, пятно красоту не портит. У кого на груди, у кого на брюхе, у кого на морде проплешина или шрам – дело житейское. Ты мне другим радостна.

- Спасибо, что увидал, что утешил… Что обманул, в глаза глядя, тоже спасибо. Сказал бы сразу, что не человек, а дух лесной, и не ради меня, а ради медвежонка остался – жила бы с тобой в согласии до скончания дней, служила бы верно. А так, прости, Уксукэ, не смогу спать спокойно – что еще от меня утаишь, где солжешь.

Дух лесной и так и сяк уговорить Элгену пробовал, на кедровом пне клялся – не помогло. Уперлась жена, хоть тресни. Обняла на прощанье мужа и ушла себе восвояси. Летом не пропадешь!

Отведала она вольной жизни, когда под любой елью ночлег, измоталась, измаялась. Рыбу сырьем ела, бурундучьи кладовые грабила, оленух доила тайком. Знала – и вправду не простят ее люди, что духа от человека не отличила. А как посыпали с неба первые белые перья, взошла она на холм и позвала небесную сову Интылун:

- Яви справедливость, мудрая птица, помоги мне, скажи, куда судьба выведет?

В облаке снежного пуха спустилась с облака великая Интылун, заклекотала грозно:

- Там, где есть справедливость, нет прощения, и любви тоже нет. Зато правда есть без обмана. Хочешь так жить?

- Хочу, - сказала Элгена. – Любовь без правды, что шаман без бубна – чуять все чует, а в верхний мир не подымется.

- Хорошо, – щелкнула клювом сова. – Сошью тебе новое платье.

…Говорят, с тех пор к семи дочерям Интылун прибавилась восьмая сова. Летала над тундрой и над тайгой летала, защищала покинутых да обиженных. Недоброй была, не жалостливой, зато справедливой…

Посередине зимы, в лютый мороз, нашла сестра Элгены у входа в чум, берестяной короб. А там – младенец, крепкий, сильный, горластый, всем хорош, одним плох – пятно красное на щеке. Ну так охотникам да пастухам с лица водицы не пить, были бы руки-ноги целы, да голова ясная. У сестры только дочки рождались, приютила она подкидыша. Мальчишка на глазах рос – к весне пошел, к осени заговорил, да так мудро, что старики к нему, бывало, прислушивались. А кем он стал, когда вырос– уже другая сказка.