Ярмарка восхищения: Тимофей Николайцев

Попалась под руку книга «На берегах Сены» Ирины Одоевцевой. Сижу, перечитываю. И понимаю, что к вялому интересу (читано много раз, но мало ли) примешивается таки микроскопическая доля неприязни. В подростковом возрасте она не ощущалась, интерес был сильнее, да и акценты расставлялись иначе, а уж почитать чужие сплетни за неимением дзен-балалайки сам Бог велел...

Сегодня лейтмотив моего интереса другой:

Как у них не треснуло столько бездельничать?

Всё же есть разница — литератор-стрекоза и литератор-муравей. И тот, и другой могут стать всемирно известными. Как выразились бы сейчас, стать инфлюэнсерами (апчхи!), лидерами мнений. Но я убеждена: вес этой известности — разный.

Литератор-стрекоза — филологический и гастрономический курьёз. Ананасы в шампанском. Обладая недюжинным талантом, он застолбит себе место в истории, займёт стеклянную полочку и накроется крышечкой: «Поэза. Дистиллят. Не кантовать».

У литератора-муравья другой текст. Более сочный, более плотный, насыщенный жизненным опытом, избавленным от шелухи. Извините, но да: труд делает человека свободным, труд насыщает и очищает.

Трудовой опыт — опыт реальной жизни — узнаваем, в первую очередь, правдивостью ощущений. Homo Culturalis может, морщась, закрывать глаза на телесную фальшь ради сюжета, но кинестет безошибочно узнает истинное: вот оно!... а это уже из музея, от лукавого, симулякр, прости господи мой матерный...

Так вот, к чему...

Текст Тимофея Николайцева — живой. На страничке «О себе» автор рассказывает об освоенных профессиях, «романтических и незамысловатых». Их перечень впечатляет. И объясняет, где, отчего и почему рождается авторский стиль: подкожная анатомия жизни, её телесная и мучительная достоверность.

За окном громыхнула жесть — оплывший и подтаявший лед упал, расколовшись о подоконник. Он повернул туда скрипящую шею... Глубенело небо в проталинах пористых облаков.

Скрипела мороженная глина, как точильный камень обдирая с тела засохшую кровь вместе кожей. Тащили волоком, в брезентовом каком-то лоскуте — скребла по твердой дороге свисавшая плетью рука — без трех пальцев. Взволокли рывком на бруствер, спрыгнули вниз, ухватили за брезент — втащить следом.

— Э-э-э! — заблажили в голос проснувшиеся. — Охренели?! Куда трупака-то прете?

Драть-топтать! Где опыт, там и саночки. Нет, у автора не всё про войну, но и про неё тоже. И тоже со знанием дела. С нефэнтезийным, глубинным и вкорененным знанием.

Читать, кстати, можно с любого жанра. Магреализм, мистика, современная проза, социальная фантастика. И поэзия, хотя поэзии критически не хватает, её нужно больше, я знаю, в закромах есть ещё, пожалуйста, ещё!..

По капле из него стекала жизнь,

А он молчал, не зажимая рану.

День набухал по мокнущим полям,

Где, не давая неба журавлям,

Сочился дым. И рядом что-то тлело...

Пришел медбрат. Спросил: «Кого задело?»

Кивнули на того... «А ну, держись...»

А можно не про войну? — спросит пацифиз-ди-пес-тически настроенный читатель.

Можно.

Например, про чудовище, живущее в Великой реке. Там и паропанк, и грабят корованы. Или вот — рыбацкие будни в стране Лавкрафтии. Ромовый коктейль с мятой и маслом, ёксель и брамсель, свистать всех в канделябры. А можно — про задушевный разговор в пивнушке. Про водружение флага на Вредный Тополь. Про Молодость, Максимализм и Любовь. Про ежедневную — ежесекундную попытку художника нарисовать то, к чему боишься даже притронуться.

— Этого мало, — подсказал кто-то, стоящий за спиной. — Что бы ты ни рисовал, получится одно и то же...

— Да, — согласился он. — Я уже понял...

Я могу назвать две приметы Настоящего Искусства:

1. Когда есть что рисовать (и оно живое).
2. Когда есть чем рисовать (и оно живое).

Настоящее Искусство — это всегда резьба живым и по живому. Это завораживает. Восхищает. Временами пугает.

Как ребёнка в комнате без света. Кажется, что никого, а ЧТО-ТО там есть. И невозможно ЭТО забыть, и молчать уже невозможно...