Как поэт Николай Некрасов был бомжом

Это произошло когда еще юный Николай Некрасов снимал угол у какого-то отставного унтер-офицера на Разъезжей улице, тогда наш герой простудился и заболел. Из отчего дома Николай выехал в июле, и за время пребывания в столице у него не было возможности ни починить летнюю обувь, ни завести себе одежды по сезону. Отец перестал с ним общаться после того, понял, что сын его обманул, и вместо того, чтобы поступить в военное училище (дворянский полк занялся литературой), и один раз только выправил документ о том, что у него нет средств на оплату обучения сына, следовательно, вещей тоже не высылал.

Когда Николай заболел, он просто лежал в своем деревянном флигельке без лекарств, ожидая, когда хозяйка или хозяин смилостивятся и принесут ему чашку воды или чего-нибудь съестного. Неудивительно, что у него не было сил подняться со своего видавшего виды ковра, кровати у него не было, и отправиться на заработки. В результате Некрасов задолжал хозяевам за проживание. Те же прекрасно видели, юноша действительно тяжело болен, и понимали, что когда постоялец помрет, деньги за постой пропадут, ведь все имущество будет арестовано полицмейстером.

Заглянем же в хозяйскую комнату и послушаем, о чем там говорят. Некрасов описал эту ситуацию в «Повести о бедном Климе»: «Около белого деревянного стола с работой в руках сидят три пожилые женщины: хозяйка и две ее компаньонки — постоялки. Одна из них — девица, другая — вдова. Как они попали сюда — объяснить нетрудно... (…)

Из первой комнаты второго отделения раздался болезненный стон...

— Опять застонал! — сказала с неудовольствием хозяйка.

— Я не могу слушать его воплей без содрогания, — жеманно произнесла дева, которая в счастливую эпоху своей жизни читывала Поль де Кока...

— И я! — прибавила вдова. — Как заслышу, так покойничек мой сейчас передо мной и стоит, и стоит, как живой... Свет ты мой, Лукьян Силуяныч, на кого ты покинул меня, вдову горемычную!»

Они обсуждают умирающего за перегородкой молодого человека и приходят к выводу, что, если тот действительно помрет, им не только придется похоронить его на свой счет, но полицейский еще и не согласиться оставить его вещи, чтобы, продав, этим они хоть сколько-нибудь компенсировали убытки:

«Из второго отделения снова раздался болезненный стон.

— На! уж не кончается ли? — воскликнула хозяйка изменившимся голосом. — Хрипи! хрипи! — злобно закричала она через минуту, овладев своим ужасом. — Слыхали уж мы от тебя такую песенку! Вот что-то ты завтра запоешь!..

— У меня все кишки перевернулись от его стона, — заметила дева.

Вдова только перекрестилась.

— Хоть бы записочку, — продолжала хозяйка, — дал, что всё какое у него есть имение оставляет нам за долг... А то угораздит его нелегкая умереть — не поверят...

— А что у него есть? — с беспокойством спросила дева. — Останется ли хоть на уплату вам да на похороны?

— Ради бога, тише... — сорвалось у молодой девушки, на которую передаваемый нами разговор производил, казалось, впечатление беспокойства, ежеминутно возраставшего. — Он, кажется, проснулся!

И она, сама не зная, что делала, подбежала к столу и устремила умоляющий взор на тетку.

Тетка со всего размаха толкнула ее рукой в грудь, топнув ногою и прикрикнув, как на собаку:

— На место!

Девушка села... На глазах ее были слезы.

— Куда! на уплату, на похороны! — начала хозяйка, успокоившись. — Хоть бы половину... Что у него? — какая-то старая шинелишка, кажись...

— Сюртук, — продолжала вдова, — суконный, да уж куда стар!..

— Фрак, жилет и штаны, — докончила дева, в которой надежда выпутаться из затруднительного положения совершенно подавила на сей раз врожденную чопорность и претензию на хороший тон, составлявший лучшую мечту ее жизни.

— Штаны-то обтрепанные!— заметила вдова.

— Всё тряпье, дрянь, ветошь, грошовая амуниция? Грош заплочено да пять раз ворочено! — воскликнула хозяйка. — Вынести на базар — четвертак дадут да полтинник сдачи попросят... Ну, шинелька-то туда и сюда. Шинель я, пожалуй, сама в деньгах возьму. Верх-то на чуйку Федотычу изгодится, ему таковское носить да носить! Не по гостям ходить.

— А подкладку мне уступите, — подхватила вдова. — Что она — кажись, шелковая?

— Как же, шелковая, — отвечала хозяйка. — Ведь вот дрянь голоногая, а туда же — шелковая подкладка!

— Я сошью из нее капот. А с вами сочтемся, матушка.

— Разумеется.

«— А мне шарф, мне шарф!— кричала дева. — Он такой длинный: я буду носить его вместо хвостов!» Кстати, обратите внимание, у Некрасова действительно был очень длинный шарф, который ему связала мать. Знакомые не раз указывали Николаю Алексеевичу на немодный аксессуар, и он возмущался, ведь шарф вязала для него любимая матушка, и стало быть, он просто обязан его носить. Но продолжим:

— Хорошо, хорошо! — отвечала хозяйка. — Да всё это пустяки... этим квартиры не окупишь...

— У него я намедни мельком в дверь видела какую-то шкатулку, — заметила дева. — В ней нет ничего?

— И не то! Что там взять... Верно, пусто... Да вот Федотыч знает: он каждый день при нем... Федотыч, а Федотыч!

За перегородкой раздался густой, продолжительный зевок и потом вопрос:

— Что, голубушка?

— Спишь, голубчик?

— Сплю, матушка, сплю...

— Проснись на минуту... Скажи-ка нам, что в шкатулке-то у него?

— У кого?

— Да вот у жильца-то. Ты, чай, видел...

— Как же... Не раз заставал: сидит перед ней дурак дураком и плачет, а она открыта...

— Что же в ней?

— Бумажки, — отвечал впросонках хозяин.

— Бумажки! — повторили в один голос супруга, вдова и дева... Но заблуждение было непродолжительно.

— Какие? — недоверчиво спросила хозяйка.

— Вестимо, не ассигнации; вздор: письма! Да что вам за охота пришла спрашивать? То-то бабье неразум-

ное! Об чем ни толкует, а время-то идет да идет... Ей-богу, ей-богу, давно пора спать!..

— Ну и спи себе с богом...

Слышно было, как счастливый хозяин перевернулся на другой бок...

— И больше ничего! — сказала дева со вздохом. — Плохо!

— Плохо! — повторила вдова.

— Нет, не совсем еще плохо, — отвечала хозяйка таинственно...

— А что?

— Видели вы образок, что лежит около него на столе?

— Тетушка, тетушка!— начала молодая девушка укорительно. Но так грозно взглянула Дурандиха и такое сделала движение рукою, нагнувшись к ней в то же время всем корпусом, что ужас отнял у нее язык. Она замерла неподвижно с открытым ртом, и в глазах ее выражение страданья совершенно подавил страх.

— Видела!

— Видела!

— Как жар горит, — заключила хозяйка, давая вес каждому слову. — Оправа-то, должно быть, не ме-дна-я...

У вдовы и девы глаза засверкали; хозяйка смотрела на них с торжеством, которому глубокое удивление к ее проницательности, может быть, не без умысла отразившееся на лицах двух слушательниц, доставило обильную пищу. С минуту длилось молчание».

Мог ли Некрасов передать здесь действительно имевший место разговор, который он слышал из-за перегородки? Желая сэкономить на отоплении, хозяева перегораживали большие комнаты так называемыми клетушками, тонкими стенками, которые не доходили до потолка, позволяя теплому воздуху беспрепятственно проходить из помещения в помещение. Бедняки нередко пользовались этой возможностью, не растапливая камины в собственных комнатах и пользуясь дармовым теплом.

Разумеется, у юного Некрасова не было заветного образка в золотой оправе, эта вещь принадлежит герою повести Климу, а если бы был, он бы его давно уже продал. Образок нужен для того, чтобы, услышав, что его собираются забрать, больной вскочил на ноги и произнес обличительную речь.

В жизни же все происходило куда менее пафосно. Улучив момент, когда Некрасов более-менее пришел в себя, хозяин потребовал, чтобы больной написал расписку о том, что дарит все свое имущество ему в качестве уплаты за проживание. При этом пройдоха уверил больного юношу, что воспользуется дарственной только в случае смерти квартиранта, дабы хоть как-то покрыть свои расходы. Ничего не поделаешь, Некрасов подписал бумагу, но вскоре пошел на поправку.

Несколько дней, и он начал робко выходить на прогулки, понимая, что свежий воздух это лекарство, за которое не нужно платить. В одну из таких первых после болезни вылазок он добрался до своего знакомого студента, где и просидел до вечера, а потом возвращался домой сквозь дождь и вьюгу. Легкая, холодная шинель почти не защищала от ветра и промокла насквозь, когда он добрался, наконец, до своего жилища, двери оказались заперты. Когда Некрасов постучался, хозяин объявил, что больше не намерен пускать его задарма.

И снова фрагмент из «Повести о бедном Климе», в котором Некрасов описал, как это происходило на самом деле:

«— Что вам надо? — грубо спросил дворник, загородив фигурой своей отпертую калитку, как скоро узнал нашего героя.

— Здесь моя квартира.

— Квартира! Будто?.. Убирайся, любезный, подобру-поздорову. Теперь ночь. Нечего по чужим домам шататься: как раз угодишь в будку! У нас все жильцы дома.

И дворник хотел захлопнуть калитку. Но поэт, оттолкнув его, вскочил на двор и скорыми шагами пошел к флигелю...

— Напрасно изволите беспокоиться, — кричал вслед ему дворник... — Отставка!

С ловкостью, которую сообщает привычка, взбежал поэт наш по темной лестнице, ощупал дверь и начал стучаться.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Я, отворите.

— Федотыч, а Федотыч!

Нескоро ленивые шаги и тяжелое сопенье возвестили о приближении к двери нового лица.

— Что вам угодно? — спросил мужской голос.

— Отоприте, я здешний жилец.

— Жилец! — закричал женский голос. — У нас жильцы все дома!

— Вы с ума сошли!.. Говорю вам, что я ваш жилец. Сегодня поутру оставил квартиру и теперь возвращаюсь.

— Осмелюсь вам доложить, — перебил мужской голос с необыкновенною кротостию, — вы изволите говорить справедливо. Вы точно нанимали у нас квартиру, но изволили от нее отказаться, и я отдал ее другому...

— Вздор! Я не отказывался.

— Как угодно.

— Вы не имеете права согнать меня в такую пору таким бесчестным образом с квартиры, завладеть моими вещами! Я буду жаловаться!

— Вся ваша воля! Осмелюсь вам доложить: вы сами изволили дать записочку, что вещи оставляете под залог, а квартире не стоять же пустой... Дело мое чистое: уж и надзиратель известен...

— Бездельник!

И юноша, полный благородного негодования, удалился быстрыми шагами, но, как ни скоро шел он, до него не мог не долететь торжествующий смех, раздавшийся во флигеле; ушел, взбешенный до крайности, и яростно пробежал мимо предусмотрительного дворника, который поджидал его с ключами у ворот и, запирая за ним калитку, пустил вслед ему замечание:

— А туда же, еще называется барин!»

Итак, в комнате уже проживает новый жилец, что же до вещей, так Николай сам подписал дарственную на них. «Пошел я, хорошенько не сознавая, куда иду, на Невский проспект и сел там (кажется, около Доминика) на скамеечку, которые выставлялись на улицу для посетителей. Озяб. Чувствовал сильную усталость и упадок сил. Наконец заснул. Разбудил меня какой-то старик, оказавшийся нищим, который, проходя мимо, сжалился надо мной». Люди, привыкшие жить чуть ли не на улице, прекрасно понимают друг друга, вот и ему хватило раз взглянуть на сомлевшео на холоде юношу, как он понял, сейчас тому тепло, а скоро будет поздно спасать, жизнь уйдет. Растолкал, разбудил и повел за собой в ночлежку. На самое, можно сказать, дно городской жизни.

Некрасов брел неведомо куда, со своими провожатыми, механически переставляя ноги. Куда ведут? Зачем? И не попытаются ли его там убить? Все это уже не волновало юношу. Главное, чтобы там, куда его звали, было тепло и чтобы ему разрешили немного поспать.

Его привели в какой-то полуразрушенный домишко. В комнатах было сильно накурено, что называется, топор вешай, кругом полно нищих, грязных, нечёсаных, калек и убогих… там же бегали грязные оборванные детишки. Настоящий «Двор чудес». Новый знакомый толкнул Некрасова к компании, играющей в карты: «Вот грамотный, а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь». Налили, выпил, по жилам потекло тепло. Некрасов благодарно опустился на рогожку, на которую добрая старуха кинула лохмотья. А на следующий день пошла работа, он писал нищим по их просьбе письма и прошения, первое из которых звучало следующим образом: «Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители! Воззрите на слезы злополучной вдовы...» — означенную записку нищенка прикрепила к своему тулупчику и ушла просить милостыню, оставив Некрасову за труды 15 копеек.

В общем, оказалось, что и в ночлежках можно жить, точнее, выживать. Теперь Некрасов обслуживал своих новых соседей и заодно искал пути наверх, в лучшую жизнь, в литературу. Меж тем его первая книга «Мечты и звуки» хоть и медленно, но все же добиралась до читателей и даже была замечена критикой. Вскоре Некрасов даже обнаружит отзывы таких известных рецензентов, как Н. А. Полевой и П. А. Плетнев. Впрочем, положительных отзывов оказалось меньше, нежели отрицательных. Белинский, к примеру, ругал начинающего автора: «…прочесть целую книгу стихов, встречать в них все знакомые и истертые чувствованьица, общие места, гладкие стишки, и много-много, если наткнуться иногда на стих, вышедший из души, в куче рифмованных строчек, — воля ваша, это чтение или, лучше сказать, работа для рецензентов, а не для публики...». Больно резанули словечки «чувствованьица», «гладкие стишки», не такого отзыва он ждал от любимого автора.

Все это не могло не удручать, человек с менее сильным характером давно уже отказался бы от всякой борьбы, вернулся домой или поступил по военной части, как требовал отец. Все лучше, чем умереть где-нибудь на дороге, как последний нищий. Но Некрасов и не думает отказываться от борьбы.

Это был фрагмент книги "Николай Некрасов. Путь славный, имя громкое" которую можно прочитать на АвторТудей: https://author.today/work/232172

Если Вас интересует бумажная книга, у меня еще есть экземпляры. Обращайтесь.

Кроме того книгу можно купить в Лавке писателей и в Доме Книги в Петербурге.