Неуместные чувства

Петух в вине, приготовленный поваром Полем к сегодняшнему ужину, как всегда был безупречен. Пряное, горячее, насыщенное специями мясо таяло во рту, но все же было не в состоянии развеять терзающие хозяина дома мысли.

Разыгравшееся ли после приема воображение было тому виной или же внезапно возникшая мнительность, но в одном из переулков по дороге домой Гиллису вновь почудилось, что за ним следят. Не интуиция, скорее, какое-то звериное чутье, как тогда, с Верано... Он не сбавил шага, не оглянулся, одним словом, ничем не выказал свох подозрений, чтобы преследователь не догадался, что его раскрыли. Да и смог бы он рассмотреть кого-либо во тьме? Это внезапное открытие сбило с холодных рассуждений о будущем, которым он собирался предаться во время прогулки, зато утвердило в мысли, что визит к Ламерану лучше не откладывать, даже до завтра. А значит, придется идти к нему сегодня же вечером, причем так, чтобы никто не узнал об этом, ведь если за ним следят, любой неосторожный поступок может оказаться роковым - и для него, и для его девочки.

После разговора с мадам, Гиллис уже не сомневался, что влюблен. Вернее, перестал обманываться, надеясь, что сможет взять себя в руки и вырвать из головы и сердца ростки ненужного чувства. А теперь ему придется находиться с Эрикой под одной крышей, и значит - бороться с собой и своими желаниями.

А к чему, собственно, ему бороться? Почему он так печется о ней, откуда такая забота? Что ему эта девочка, ворвавшаяся в его жизнь без спросу, внезапно, когда ее никто не приглашал? Перед кем он пытается строить из себя благородного человека, если сам себя таким не считает? Он совершил в своей жизни столько плохого, зачем же останавливаться сейчас? Возможно, утолив желание, он избавится от этой непрошенной влюбленности, которая тяготит его. Одиночество было залогом бесстрашия и силы, чувства же будут вязать его по рукам и ногам, вынуждая оглядываться и дрожать: не за себя - за нее. Не проще ли уступить своему естеству, чтобы вновь стать свободным?

А если это наоборот привяжет его к этой девочке еще сильнее? Чем-то же она очаровала его...

Неразрешимое противоборство желаний терзало и лишало способности мыслить здраво. Гиллис беспричинно злился на все вокруг: на себя, на ни в чем не повинную девочку, на погоду, на прекрасный ужин, на барона, на слуг.

Он взял со стола бокал вина и хмуро взглянул на Эрику. Она выглядела подавленной. В таком же состоянии она находилась в экипаже, когда они возвращались от Голденберга. Погрузившись в свои мысли, он совершенно не придал этому значения, даже забыл поблагодарить за помощь. Впрочем, несмотря на подавленность, девочка хорошо держалась за столом, скованность оставалась только в локтях и запястьях, вынуждая крепко сжимать нож и вилку. Гиллис отметил это лишь краем сознания, усилием воли заставив себя отвести взгляд от тоненькой шейки, на которую упал светлый локон из слегка растрепавшейся прически, и хрупких, угловатых плеч, прячущихся под клетчатым шерстяным сукном, почти физически ощутив робкий трепет невинного естества в своих крепких объятиях.

Гиллис сделал глоток бургундского, отгоняя непрошенное видение, вызвавшее очередную волну противоречивых мыслей, и вновь попытался вернуться к трапезе, кромсая нежное мясо на волокна, не в состоянии положить в рот ни кусочка более.

Нет, он не остановится. Он будет желать гораздо большего после стольких лет эмоционального воздержания. Обладая обширными познаниями и экзотическими предпочтениями, желая обучить ее всему, возможно, даже переступить разумные грани в надежде получить более изысканные удовольствия — а он сделает все, чтобы ей понравилось, — не сделает ли он из нее пустышку?

Нужна ли она будет ему тогда, не наскучит ли?

Эта мысль натолкнула на неожиданную метафору, где Эрика была подобна маленькой птичке, которую выпустили из клетки, в которой она долгие годы томилась, и которая в радости осознания свободы не знала, за что хвататься и куда лететь — мир представлялся таким огромным, полным тайн и новых знаний. А ведь именно этим своим интересом она и привлекла его внимание. Когда мир открылся для него, ему было всего шесть, у него было много время для изучения всего, до чего дотягивался пытливый ум, а у Эрики его так мало… Вдруг, встав на путь чувственных наслаждений, она потеряет интерес ко всему остальному? Не разрушит ли он ненароком хрупкую тягу к возвышенному, к которому она стремилась, но не могла достичь в силу своего низкого происхождения?

Нет, так не годится. Он обязан дать ей шанс, позволить развиться уму, раскрыться, насытиться хоть какими-то знаниями, чтобы ему было интересно с ней не только в постели. Жизнь так многогранна, и ему почему-то хотелось от нее гораздо большего — не только тесных девственных объятий, но и глубины. Ох как много ей нужно узнать, чтобы хоть на шаг сократить дистанцию, которая стоит между ними. Перед глазами тут же нарисовались образы того, как днем он учит ее всему, что знает сам — как ее тонкие пальчики скользят по клавишам, разучивая гаммы, как маленькие ножки в атласных туфельках мягко скользят по паркету, постигая замысловатые фигуры мазурки, как ее сосредоточенный взгляд пробегает по строчкам Платона и Гомера, впитывая премудрость поэзии и философии, — а ночью доводит до исступленного блаженства на шелковых простынях.

Гиллис скрипнул зубами, дивясь, насколько лицемерно выглядит в собственных глазах, обманывая себя такими высокоморальными мыслями, пытаясь казаться благородным. Почему он вдруг решил, что он хороший? Ну чему она успеет научиться за какие-то несколько месяцев, которые он нарисовал в своих мыслях? Даже если будет заниматься по двадцать четыре часа в сутки, она не сможет наверстать то, что недополучила в детстве.

И все же ему непременно хотелось, чтобы она справилась. Сейчас он вплотную займется бароном, но потом, когда все останется позади, как долго он сможет и дальше играть в эту игру с самим собой? В любом случае, пока у него есть более важное дело, собственными желаниями лучше на время поступиться, а для этого придется прибегнуть к хитрости. Чтобы найти компромисс с самим собой.

«Слуг надо поставить перед фактом, что она действительно мне племянница. А еще лучше, натолкнуть их на мысль, что вообще — моя дочь, а скрываю я это исключительно ради приличий или каких-то тайных планов. Тогда я смогу проводить с ней столько времени, сколько захочу, хоть и довольствуясь самыми невинными ласками, которыми могут обмениваться близкие родственники. Это позволит мне держать себя в руках».

Гиллис мысленно чертыхнулся, понимая, что этим самым загоняет себя в самим же придуманные рамки, в сердцах отбросил столовые приборы и откинулся на спинку стула. Эрика вздрогнула и посмотрела на него, но тут же опустила взгляд в свою тарелку. Гиллис желчно усмехнулся и скрестил на груди руки, вновь критично осматривая ее осанку и позу.

— Расслабь кисти. Столовые приборы — это не апельсины, из которых тебе надо выжать сок.

Гиллис вновь мысленно выругался: какого черта он критикует ее, когда сам же собрался всему научить?! Попытавшись утихомирить своих внутренних демонов, чтобы убрать из голоса холод и раздражение, он подался вперед и изящно поднял свой нож.

— Запомни, Селин, — он сделал небольшую паузу, поймав ее вопросительный взгляд — догадается ли, поймет, что ей и дальше надо играть роль его племянницы, даже перед слугами? — Главное за столом — не вилка, а нож. Не сжимай его слишком сильно. Он должен быть естественным продолжением твоей руки, точно так же, как шпага для фехтовальщика, или кинжал. — Он легко и небрежно поддел острием ножа оставшийся на тарелке еще не искромсанным кусок мяса. — И вот так не делай: в моем доме все ножи острые, — улыбнулся он, отправляя кусок себе в рот.

— Хорошо, дядя, с ножа постараюсь больше не есть, — улыбнулась в ответ Эрика, подхватив его шутку.

Гиллис с удивлением отметил, что девушка, за мгновение до этого поникшая и напряженная, словно воспрянула духом и приободрилась, вновь становясь «его юной родственницей» с приема Голденберга. И ему самому стало отчего-то так легко и спокойно, будто и не было этого мучительного самоистязания и скованности, не отпускавших его с момента возвращения. Словно это перевоплощение стирало между ними границы сословной дистанции, делая возможным нормальное человеческое общение на равных.