Город одиночек. Дю пытается меня соблазнить

Она своевольна, смешлива, распутна. Герою, который никогда вблизи не видел женщин, она словно головоломка, не совсем понятная, а точнее, совсем непонятная игра. 

Почему она привечала меня? Вышивальщица забавлялась ньюстритовским сосунком, словно незнакомым узором на пяльцах, возможно, я возвращал ее в детство из одинокой и невеселой, в общем-то, жизни. Она, как и я, была одинока.
Она часто исчезала. Нередко я оттаптывал изрядный круг, прежде чем окно распахивалось, и, повиснув на пухлых локтях, Дю выглядывала из-за шторы. Случалось, мы сталкивались на пороге, или она металась по комнатам, собираясь по каким-то микроскопическим, сверхважным для нее делам. Порой она приходила состряпать, переночевать да обмахнуть пыль в своем "срачнике". Чтобы сбежать из пустой квартиры, ей хватало ничтожного повода. В отсутствие оного, в отсутствие вечных мышиных забот или гостя с винной бутылкой, Дю повисала на видеофоне; полуторачасовые тараторы о том, сем с прихихикиванием, упреками, жалобами (у нее вечно что-то случалось) заканчивались зазывами-заклинанием: «Приходите! послушайте, приходите!» – она словно привораживала, непрерывно суча раздражающую словесную нить. «Хоть бы кто-то пришел!» – бросала в сердцах, когда ей ну совершенно некуда было податься.
Она принимала разных, одинаково неблагодарных подруг с радушием Амфитриона, вменяя гостеприимство в непреложный закон не только себе, но и своим приятельницам, и часто промахивалась. Иногда ей долго приходилось ждать ответной любезности. Впрочем, гостеприимство Дю было обременительным: три перемены блюд и нескончаемая агрессивная воркотня, – редкий гость досиживал до середины обеда. Три вещи ценила бедная вышивальщица в бренной жизни: развеселую компанию – дым коромыслом, – цветные рубашки и пиво с апельсинами. «Да ну! один раз живем, – говорила она. – А завтра хлоп! и подохнем», – и живописно раскинув руки в аллергических пузырях, отвалив набок перезрелую шею, вышивальщица изображала свое пресловутое "хлоп". Она и меня приручила, как пригрела бы приблудную собачонку – не из сострадания, а чтобы сгладить сосущую неудовлетворенность, постанывание чего-то жаждущей души…  Во всяком случае, я – в отличие от той же собачонки – по углам не гадил и не портил мебели.
Не потому ли, не оттого ли Дю так охотно ложилась в постель – верный способ приворожить, удержать меж пальцев крупицы ускользающего человеческого участия?..  Вдобавок способ уладить денежные дела: тратилась вышивальщица бестолково («Да ну! экономить! – и снова следовало "хлоп"), в мастерской у нее не ладилось, в глубоком финансовом подполье она вышивала чужие воротнички и не брезговала подношениями за ночь, принимая четвертачок от какой-нибудь престарелой дряни, треплющей ее за одутловатую щечку – по-хозяйски ласково, по-свойски бесцеремонно…
Оставить мастерскую девушка не хотела, легальная работа вышивальщицы не приносила дохода, но придавала некоторый лоск, налет добропорядочности ее жилищу, хотя в торговле собственным телом она ничего такого не видела, как и в том, что ложилась в постель без любви и даже без наслаждения; любовь для вышивальщицы (разве не была она дочерью Оберсваля?) начиналась и заканчивалась под одеялом; собственно, само слово "любовь" было малознакомо Дю, зато она, как истая горожанка, лихо орудовала термином "секс".
Как любая из этих девушек, мальчиков в кожаных шортах, она была уверена, что по мановению пальчика расстанется с проституцией. Но и с панелью Дю только поигрывала. У нее были свои понятия о сексе. Я не был бы удивлен, если бы оказалось, что в постели вышивальщица сучит ту же канительную нить жалоб и пересудов или жмется к одноночной возлюбленной как потерянный – жаждущий обретения – слабый ребенок.
Позже я убедился, что чужеполая привечает не только девушек. Скромнейший, измаянный снами извращенец проторил дорогу к Дю; до поры, до времени это сходило ей с рук. На всю жизнь я запомнил маленький мозговой удар, когда, тринадцатилетний, осознал возможность секса мужчины с женщиной – не абстрактную, как в детских мифах, а самую что ни на есть осязаемую – крохотное семя разврата ненароком посеяла Дю. Одна из ее милых игр: навесив на рубаху бельевых прищепок, она подставляла себя моим рукам – я должен был снять прищепки вслепую…  Когда в дверь звонили, она выглядывала в смотровой глазок (изувеченный домофон выпячивал лица), выбрасывала руку в сторону окна, в нетерпении потряхивала кистью (браслеты звенели), я послушно перемахивал через подоконник, она задергивала занавески, закрывала окно…

Полный текст: https://author.today/reader/318922