Тихий сюр

... Я проснулся от того, что в дальнем рабле, кем-то брошенная, сипло и надсадно пшавела важа - у нее явно прослушивался достоевский берлиоз. Она не давала спать и старым хайям, обитающим в верхнем гессе, и даже вечно пьяного дейнека она вынудила недовольно проворчать что-то вроде “У, бродский стаднюк!”

Дырявые паганини источали такой рабиндранат, что я брезгливо швырнул их под низкий маршак и принялся натягивать остальные кукрыниксы. Напялив старые шекли, я бережно прижал к рушди полный шек спир и взял треверс на свою покосившуюся ионеску. Идти до нее было далеко, целых две шелли, но это меня не слишком микеланджело.

Это сентябрьское дидро ничем особым не отличалось. Прямо надо мной, печально взмахивая пышным сюлли-прюдом, летела редкая и пугливая бёрд слей. В придорожном гейне о чём-то руставели навои.

Внезапно их еле слышные бианки перекрыл громовой берроуз. Навстречу из густого лорка выползал дикий троепольский гамсун, его лакированное пьюзо цвета кваренги блестело и переливалось.

Мои родари громко церетели. Хотелось преодолеть ойстрах, вытащить свой верный кортасар - и монтень его что есть пресли промеж сислей! Но в моих стельмах не было ничего, кроме короткого сааведра, и я обречённо отвернулся, почти ощущая его первый джалиль.

Вдруг раздался громкий пруст. Этот страшный сартр приблизил ко мне свою зловещую камю и, проревев “Глюк я, глюк!”, медленно растаял, оставив после себя лёгкое дефо. Я покрутил джером у кафка и обессиленно растянулся на зеленой мюссе.

Вновь не было слышно даже шолохов, и только важа всё пшавела и пшавела вдалеке, и её слабые айни медленно растворялись в осенней мериме. Сюр продолжался...