Женщина из прошлого

Чужое прошлое, начало всех начал, мальчишки у забора вперемешку с девчонками, нас шестеро, и мне тринадцать лет. Окно, распахнутое створками внутрь, невзирая на майский холод. Расшитые занавески, блюдце на подоконнике, в блюдце – растерзанный апельсин. Голова в бледно-желтых, в цвет "мездры" апельсина, колечках.

«Поди-ка сюда, малый!»

Она машет рукой, с предплечья которой, позванивая, спадают браслеты; нетерпеливым движением запястья поправляет и снова машет – манит, приманивает – несколько грузная ундина внутриоберсвальских глубин. В сиреневых тенях я всех ближе к ней – чужеполой, – к блюдцу, апельсину и распахнутым занавескам.

«Сбегай за пивом,– доверительно шепчет.– Бутылки отдам. У меня много. И на чаек мелочишку… Сбегай, а?»

Я сбегал. Мне было любопытно. Я никогда не сдавал бутылки. Я не получал "на чаек". Я никогда не общался с тетками.

Немного рисуясь, подтянулся на руках, перебросил ноги через подоконник.

"Осторожней!" – она выхватила из-под меня блюдце, я не устоял, шлепнулся. Она хихикнула, боже, она хохотала во все горло и хлопала себя по ляжкам. Дура! – со слезами выговорил я. Она протянула мне апельсин, хохотала и чистила, а потом дала пятачок и хлопнула по загривку, когда я проворчал, что мало.

«Еще чего, мало ему!» – огрызнулась она, свернула пробку и припала к горлышку; под сухой, в заметных полукольцах шеей вверх-вниз ходила выпуклая пластина хряща. «Хар-рашо!» – она передернулась и облизала губы, утерлась темной, противоречащей кудряшкам рукой. Контраст между цветом кожи и блондинистыми, в тон кожуры апельсина, волосами ставил в тупик и не красил женщину. У корней волосы отливали углем.

Крупный рот, одутловатые щечки, жирненькая, с двумя поперечными складками шея, шелковая рубашка, голые колени, отсутствие элементарных, прикрывающих ляжки штанов – мне она показалась старой и ослепительной. У стола, накрытого по меркам академического городка жирно, сладко, убийственно для здоровья, сидела другая женщина. Некрасивая. Ее вялая, низко опущенная грудь касалась выпуклого живота. Перехватив мой взгляд, женщина прикрылась сатиновым одеялом.

«Не боишься стручков привечать?» – спросила у девушки.

«А что такого? Я ж его не в постель кладу», – и зазвенела серебристым, в дробиночку, смехом. Я сделал вид, что не понял.

«А хорошенький, – со вкусом брызгая апельсином, сказала светловолосая Дю. – Чернявенький. Жалко, ростом не вышел. Ну, ничего, подрастет. Подрастешь, чернявенький? подрастешь?» – липкую, воняющую апельсином руку она запустила в мои волосы и давай трепать, и хохотала – в жизни не видел такой смешливой бабенки. Несколько презрительно я отклонился от ее ладони.

«Тю, барчук!» – разглядела она вдруг мою безупречную светлокожесть (безупречную рядом с темноликой Дю), чистые руки, щегольской покрой рубашки.

«Ть-тю! чё пялишься? – внезапно рассердилась. – Забирай бутылки, сосунок ньюстритовский, и линяй отсюдова!»

Я молча пожал плечами и вышел. Вслед полетел пакет с бутылками, я едва увернулся.

Как-то получилось, что через несколько дней я снова гарцевал под ее окошками. Изображая стойкое равнодушие, попинывал камни, бордюр, тряс цветущую, несмотря на мороз, сирень. Она увидела: «О! Заползай, чернявый!.. нет! сбегай-ка сначала за пивом». Я побежал…

Наступившее лето было красным, каникулы – длинными. В 13 лет хорошо везде, кроме дома; я наведывался к Дю через день. Приносил бутылку пива, смирнехонько опускался на стул – в простенке, где сидела в первый день гологрудая френдиха чужеполой.

Несмотря на разницу в возрасте (или благодаря ней), мы скоро сошлись с Дю. Невозможно было представить эту крашеную сирену матерью или сестрицей Аленушкой, чей братец по дурости превратился в козла, но что-то влекло меня в этот дом. С тех пор, как я познакомился с Дю, мне снились родственные, схожие с южанкой лица.

Болтливая, взбалмошная, порой до бесхребетности уступчивая, она то мурлыкала, то, взбеленившись, дико и пошло бранилась. Я скоро нашел к ней подход и дерзко, звонко повторял ее непристойности. Это ее смешило. От ярости, от невольных спазм у нее пресекалось дыхание, она колыхалась: а ну еще повтори, ах, гаденыш…

Жизнь не выполола ее до глубин. В тридцати-сорокалетней Дю не отгорела отроческая, а то и откровенно детская – в забавах о самое себе – ребячливость. Взвизгивая, досадуя, причитая, резалась она в подкидного и орала: «Оле-оле», – если дуром валила козырная масть; проиграв, бешено дулась; на спор выдувала жвачные пузыри – опаловые, с дыминкой, – лопнув, они облепляли ее лаковые губы; напевала душещипательные романсики, до которых, как до апельсинов и шелковых рубах, была большая охотница. «Ты служишь украшением стола…» – опустив восточные очеса в столовую клеенку, украшением которой, видимо, должна была служить, она выводила: «Путана, путана, ночная бабочка», - и пр., всей позой напрашиваясь на сочувствие, – притом, что всегда была вольна в выборе и проституткой, т. е. особой, живущей на доходы от интимных услуг, не была. Так – случайная поденщица на сверхобильных фабриках секса.