Любовь, секс, райские яблоки

В тот день она много и долго смеялась – переливчатым, нежным журчанием, – а потом стихла, прижалась к моему плечу. Запах сырости, волглой затхлости, мокрой земли, – чем ближе мы подходили к воде, тем крепче тянуло перестоялой гнилью. Земля буйно цвела – влажная в пойме реки, сухая, нищая в придорожье. Белоглазое, плавилось солнце – всевидящий и вездесущий зрак, – голова к голове мы лежали под вялыми ивами, вялые от жары; было смутно, сладко, клеились веки, сквозь них и ивовую бахрому искрился бикфордов шнур – белоглазое солнце; двинув локтем, я случайно касался локтя вивенки. В темных впадинах подглазниц – частокол ресниц, светлых на кончиках, губы высохли, между – полоска белых зубов, словно и ее томил жар, иссушивший мне горло. «Не смотри на меня», – сказала она. Я отвернулся, глядел в небо, под веками жгло – отчего? сквозь ресницы я ловил распадающийся на семицветье луч. «Не смотри на меня», – снова сказала она, поднялась, уселась спиной ко мне и Оберке, коса ослабла – три полурасплетенные пряди. Так жгло, что я осмелел; действуя пальцами, точно гребнем, расплел волосы.

Зной. Пепел струился. Я перебирал ее волосы, пальцами касаясь круглых, словно камешки, позвонков. Она развернулась, волосы ссыпались. Не надо, – сказала она, – не надо, – ладонями упиралась в узлы выжженной горькой полыни, ее лицо над моим лицом… тот же порыв, что некогда в аудитории, качнул меня к девушке, я запустил руку в толщу волос… ее губы в пересохшей корочке на моих губах, толчки крови в висках, пульсация в барабанных перепонках… Анна, какая ты… «Не надо», – говорила она и льнула, я целовал ее скулы, шею, ямку между ключицами, где глухо толкалась кровь, прорвало плотину, на глаза наплывала влага, жадно, словно иссушенные жаждой путники, мы утоляли голод друг друга. Какая ты, ты совсем другой, я и не знала, что ты такой, – и произнесла треснувшими от поцелуев губами:

«Это нехорошо, Антон, что мы делаем…»

«Я люблю тебя». Что еще я мог сказать женщине?

«Но ведь это нехорошо. Подумать только, я оберегала Лали, а сама, с тобой…»

«Ты меня любишь?»

Пульсация зноя. Твердь земная, круглая как плод. Древний ветер, обтрепавший крылья, бывший третьим в играх стольких влюбленных пар…

«Ты меня любишь?»

И раскрыв глаза, распахнув как окна в небо, удивляясь, не в силах себя одолеть, она отвечала: «Люблю».

Обнявшись, мы лежали на голой земле, я рассказывал ей, как она вошла в мою душу: вкрадчиво, как входит в город весна, – а она говорила, что влюбилась в меня с первого взгляда и вслепую нежно трогала пальцами мое лицо. И охваченные священным ужасом, мы были так наивны, что сожалели о мужской моей сути и о женской – девушек Вивена. Будь мы с ней одного пола, нам не пришлось бы прятаться в садах.

А этот червячок оказался гораздо въедливей, чем я ожидал. Я перешел рубикон в постели с Ивейном, но женщина твердила мне о грехе. Жажда пересиливала разум, я пил из нее как из единственного источника, но она твердила мне о грехе, законопочитание было в крови у Анны. Клеймо извращенки страшило ее сильнее, чем заключение.

Меня заботила материальная сторона дела. Словно невзначай, я осведомился у Филолая.

«От пяти до двенадцати лет, – ответил мой всезнающий приятель. – А тебе зачем?»

О, бдительность соратников по лагерю! Не ушел, не сбежал, не предал ли? Чем настырнее приставал ко мне близнец, тем глубже я таился. И потом – что за дело, какой навесят на нас ярлык, если мы любим друг друга?..

Между тем, мы не сразу стали любовниками. Мне уже не мешали ни близость чужого тела, как то было с Ивейном, ни грубость анатомии, ни чужой запах и пот – непоэтичность любовных отправлений; к тому же Анна была податливей Ивейна.

Неделю – две мы только играли в любовь: забирались в дебри и нещадно мяли траву, ласкаясь, как два исступленных голодных зверька, это была игра, в которой нужно было одолеть девичий стыд, девичий ужас, вивенка была шкатулкой с двойным, тройным дном, я увлекал ее, одерживая одну победу за другой, изучал ее тело и отдавал во владение собственное, и она уступала, цвела от застенчивости и любви, но как дойти до конца, мы не знали. Одержимые потребностью дотронуться, изучить – жадными глазами, чуткими пальцами – трогали, изучали, однако голод лишь разгорался; с тяжелыми от прилива крови чреслами возвращались домой. Я попытался взять ее со спины, как мальчика, но она стискивала ягодицы и трясла головой: больно, – помню, подростками обхихикивали мифы об извращенцах, гадая: а   к а к   они это делают? – анатомия запретного плода была для нас неведомей далеких планет. Однажды – было раннее утро, отовсюду свешивалась листва – фисташковая, в цвет играющих солнечных зайчиков, изумрудная, малахитовая, угрожающе темная в межлиственной глубине, – мы возились в папоротнике, отыскивая выход в торопливых зудящих ласках, утомленная, она закрыла глаза, инстинктивно развела колени, и я вошел в нее так свободно, как будто природой было задумано движение –

боль на кончике острейшего как страдание наслаждения, Ивейн был прав… Но чем мучительней я томился, тем невозможней была оторваться от женщины, хотелось, чтоб это кончилось, и чтобы не заканчивалось никогда –

яблочного цвета зайчики на ее коже, где-то на пределе слуха переливалась вода, торопливые, торопящие движения, западинки мышц под ладонями, ее прикрытые, распахнутые глаза, отдельно от меня переживающие свое… в темной их глубине – испуг и непомерное, расширяющее зрачки удивление. Пробег мимолетной ряби на ее лице. Всхлип – словно ей не хватило воздуха. В последней судороге бедер – ожог, заставляющий стиснуть зубы…

Ничто так не разъединяет влюбленных, как поодиночке испытываемое наслаждение.

После мы долго сидели рядом, она покусывала ногти, я думал, что – вот, я мужчина, но мужчина ли, если овладел ею, женщиной; ее нагие плечи были узкими, уголки лопаток слегка выдавались – намек на ангельскую сущность девушки, – между лопатками островком затерялся точечный невус; такая же родинка повторялась под припухшим коническим краем ее груди, изгиб талии был не мужской – обольстительный, – и я снова захотел ее, и она уже не противилась, теперь она цеплялась за меня, будто я был последним, что ей оставалось…

Над садами висела блаженная, райская тишина.

В садах была тишина, крошечные, с фасолину, яблоки свисали на черенках, кое-где в глубине, как натянутый луч или острие лезвия, сверкала и гасла паутинная нить. Я стал доверчивей и понемногу читал вивенке свои стихи – о небе, звездах, неугасимой любви, а она была так добра, что слушала – раскрыв необерсвальские очи. Поначалу я поглядывал на нее с опаской, потом увлекся и кое-что позаимствовал у разных авторов. Она слушала безмятежно – была слаба в классической литературе; когда же я признался, что дурачил ее, отстегала веником из колокольчиков, – рвала их с превеликой любовью и жадностью: ей нравился их лиловый глянец и раздвоенные мучнистые язычки. Стоял полдень, мы бегали голышом, я снова вспомнил о рае и обмолвился Анне.

«Ах, это, – она остановилась, наморщила лоб. – Первые люди, Ева и Адамея».

«Адам и Евв», – поправил я.

«Да нет же! Иегова – это такая всесильная боссиха – создала их по своему образу и подобию, в раю они воздавали ей хвалу, а после эти две дурочки съели яблоко, и их изгнали из рая. Ева и Адамея».

«Адам и Евв».

«Ну, пусть. Мне никогда не нравилась эта сказка. Ну, яблоко. Ну, съели. Что, Иегове было жалко яблок?»

Я фыркнул, представив Яхве, с ружьем охраняющего свои сады.