Предавать легко

Если они рассчитывали на эффект, - то – да, не просчитались. До боли, до лунообразных отметин говяжьего цвета на лунных холмах, я впился ногтями в ладони. 

Он входил в кабинет по частям: сначала сбоку дверного проема показалась медная голова, затем плечи. Затем шагнуло и выровнялось туловище. Рыхлый, белый, большой, он притулился к косяку, бледными радужками выхватил мою нелепую – я болезненно ощущал свое шутовство – фигуру: мал, щупл, напуган. Зрачки метнулись в пол. Когда его попросили подойти поближе, он не сразу отлепился от косяка (мне вспомнился Антей с его нездоровой зависимостью от матери Геи).

 «Ближе. Ближе», - подманивал мулат.

Сутулясь, подергивая плечами, Филолай шел через пустое пространство, разглядывал плитку под ногами; по тому, как он ступал: едва не на цыпочках, шаркая и удлиняя след, - было ясно, что он боится поскользнуться на стеклянной плитке.

«Что вы можете сказать против С.-Э.?» - это мулат.

«Ничего…»

«Тогда скажите в его оправдание», - подзадорил Задека и снова бегло показал жемчужные зубы.

«Но я…»

«Вы ничего не знаете. Верно?» - согласным речитативом следователь и куратор обхаживали близнеца.

Тюлень надсадно, не к месту кашлял. Толстун лег лбом в ладонь, завесился пальцами, похлопывал самописцем по оттянутым трубочкой купидоновым губам. Обряженная в сбрую молодка стальной пилочкой ровняла ногти, механическим движением стряхивала с кончиков пальцев роговицу, растертую в пыль.

«Вы дружили?»

«Я…»

«Вы должны знать! Говорите! Вы знали о его пороке. Знали?»

«И не донесли».

«Но как я мог…»

«А мы? Как мы можем?? Поймите, мы пытаемся составить историю болезни, С.-Э. болен, С.-Э. нужно лечить! Вы понимаете, что он совершил преступление? Или вы одобряете его? Может, и вы – извращенец? Может, и вас нужно лечить?»

«Нет! – близнец затряс головой. – Я ничего не сделал!»

«Именно – ничего. А теперь отвечайте. С.-Э. встречался со Шварцеленд?»

«Да… Да».

Он выложил все, что знал, что предполагал и о чем догадывался. Оплетал Блудяй, басовито урчал медведь, из-под руки, не отнимая карандашика от купидоновых губ, подавал реплики толстый ректор. Бледнокожий под крапом рыжих чаинок, Филолай отвечал: да. Да. Да… - он даже пустился в подробности, ему говорили: да иди уже, - а он не мог остановиться, так оживлялся он в детстве, в моей комнате с молочаем и пустынным еще аквариумом, где влево-вправо развевались хвосты классических золотых рыбок. Ночь, луна за ажуром штор, я – на кровати, он – в складном, тесноватом креслице, в простынях и тесной – выпирают округлые членики – фланелевой пижаме, полные руки в медленно зреющих кровоподтеках, некоторые похожи на связку некрупных бус,- а! мне уже не больно! – бахвалился он академику и зарывался в креслице: нехочунехочунехочу, - когда из соседнего дома являлись пришельцы с символическим белым знаменем; в этом нежном, простодушном возрасте Филолай еще не умел торговаться с отцом и после свар прибегал к моему академику. 

В набрякшей тишине было слышно, как альпинист, покашливая, глотает слюну. Слюна сухим щелчком протискивалась через гортань, озвучивая движения кадыка. Человек с бульдожьими брыльцами трогал себя за кончик носа, исподлобья поглядывая на близнеца. И цвела безмятежная васильковая невинность на ряшках старшекурсников, один из них – не секретарь – пальчиком выводил на столе фигуры – или подзаборные словеса. К двери близнец шел с той же кукольной, механической осторожностью, шел и шатался. Он не сразу отыскал дверь, надавил на ручку, сгинул. Я с трудом разжал кулаки.

Те, оставшиеся, жужжали – в десять неотчетливых голосов, - а затем разом повернулись ко мне, и я понял, что должен… что-то я должен был сделать. Голос медведя: 

«Ну же, С.-Э!»

«Хм… гм… академик!» - ослепительная полоска крахмального воротника под смуглейшим мулатским горлом и над шелком отутюженной мантии.

«Ах, мальчик, неужели вам это нравилось? – преподаватель социологии, я был с ним немного знаком. – Как можно чувствовать не так, как вас учили?»

Багровое, расстроенное лицо математика. Радостные глазки секретаря. Усталость и скука на ожиревшей физиономии ректора. Буравчики над бульдожьими брыльцами - этот человек безмолвствовал от и до. Стальной блеск – взмах неутомимой пилочки – ухоженные руки Евы – Лилит - взнузданной кобылицы сих райских кущ. Безупречная – она ест обезжиренный творог, по вечерам ходит в фитнес клуб, раз в полгода посещает гинеколога и дантиста. Ждут.

Ну же, студент-академик, покайся. Поведай людям, как ты грешил. С кем, когда и в каких позах. Отрекись, поплачь, общество милосердно, тебе отпустят грехи, овечкой-перекати-поле потрусишь вслед за стадом, пастырем, пастухом… 

Ну же, Антон!

Скажи: я был неправ. Правы – вы. « Правы – вы», - звукоряд, лишенный мелодичности. Все-таки я несколько лет скрипачил для общего развития. «Правывы», - звучит некрасиво.

Хорошо, скажи: вы правы. 

Но я не мог заставить себя подняться.

Они ждали. Я мучительно соображал, я действительно не мог встать. Как объяснить, что я чувствую, и что им сказать, если я все-таки оторву задницу от сиденья?..  Если б горячие травы, - думал я, - да речку, да пепел на висках, да в тяжелые головы…  Примерещилось: вот я встану, начну говорить, а они не поймут, словно все, что я мог им сказать – на чужом, тарабарском для них языке. Они будут требовать: говори по-нашему, - но что делать, если на их языке не выскажешь? Хотелось крикнуть: Анна милосерднее вас, несходство – как редкая форма уродства – ее не отталкивает. 

Я молчал. Правоверные, они ждали, а я сидел, опустив голову, подставив голову под топор, и тогда подал голос человек с брыльцами: 

«Что ж, - произнес он, - будем лечить»,- и все зашевелились, задвигались.    

Первым шмыгнул за порог багровый Тюлень; размахивая папкой, вывалил грузное тело Задека, подмигнул издали: доблестный охотник, он загнал-таки дичь. Мулат и ректор провожали, охватив с локтей, медицинские брыльца, толстун бормотал: « …закон, ограничивающий общение близнецов… запрос в ученый совет… пожелания электората…»

Кабинет опустел, я остался один. Тишина и одолевающая тупая лень долго мешали мне подняться.